Стереотипное в жизни русского писателя

Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: "Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?"

И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял.

Такая уже преступная профессия. С первым лепетом российской публицистики началась и эта история: уже Новиков и Радищев открыли скорбный мартиролог. О Пушкине и Лермонтове известно. Даже Грибоедов, видный чиновник и российский "полномочный министр" при персидском дворе, не избежал путешествия на фельдъегерских с Кавказа в Петербург. На память об этом путешествии он завещал нам характерное четырехстишие, которое покойный Каратыгин, его личный знакомый, напечатал в своих записках:

По духу времени и вкусу
Я ненавижу слово "раб".
Меня и взяли в главный штаб
И "притянули к Иисусу"¹.

В "главный штаб" потому, что в те древние времена (1826 год) не было еще даже "корпуса жандармов", и "привлекаемые" по подозрению в ненависти к слову раб помещались в ордонанс-гаузе при главном штабе.

С этих пор система совершенствовалась, захватывала все шире, и теперь трудно сказать, найдется ли хоть один русский писатель, не заштемпелеванный хоть когда-нибудь, хоть однажды в своей жизни печатью "неблагонадежности"...

Недавно умер граф Е. А. Салиас-де-Турнемир, автор "Пугачевцев". Он был граф, аристократ, цензор, вообще человек "вполне благонадежный". Даже "Новое время" и "Россия" не нашли на его репутации пятна и упрека и посвятили ему самые благосклонные некрологи.

И, однако, в жизни графа-писателя тоже был неблагонадежный эпизод, о котором, повидимому, забыли некрологисты. А между тем, он был оглашен самим Салиасом.

В "Историческом вестнике" (1898 года) были напечатаны воспоминания графа Е. А. Салиаса, в которых отмечена эта любопытная черта. В 1861 году происходили памятные студенческие волнения в Московском университете, и граф Салиас-де-Турнемир был избран в числе трех студентов отвезти в Петербург прошение на высочайшее имя. Прошение было вручено флигель-адъютанту, а на другой день граф явился за ответом к шефу жандармов, князю Долгорукову. Последний -- человек уже пожилой и благосклонный -- принял юношу очень милостиво и произнес при сем случае назидательную речь, суть которой заключалась в следующем: "Государю императору, как отцу своих подданных, крайне горько видеть, что молодежь, вместо того чтобы усердно заниматься науками, волнуется и занимается предметами, до ее образования не касающимися. Вместе с тем все справедливые желания студентов Московского университета будут удовлетворены. Возвращайтесь тотчас же обратно в Москву и постарайтесь, чтобы волнения в Московском университете тотчас же стихли".

Граф с товарищами в Москву вернулся, волнения стихли. Но... с тех пор на имени юного студента поставлен штемпель: "неблагонадежный", и он попал под негласный надзор полиции.

Те времена были много благодушнее наших. Теперь этот роковой штемпель лишает заклеймленного огня и воды, преграждает ему доступ на всякую казенную службу, заставляет господ губернаторов "не утверждать" кандидата на службу земскую, а иной раз даже гонит с частной, оставляя торную дорогу только в эмиграцию или в нелегальные. Тогда служебная карьера от тайных аттестаций не прерывалась. Пушкин, как известно, был сослан "в чиновники" в Новороссийский край, Герцен -- в Вятку, Салтыков был в Вятке же советником казенной палаты и т. д.

Служебная карьера графа Салиаса шла тоже довольно успешно. Он стал чиновником по особым поручениям при тамбовском губернаторе, потом "по личному желанию гр. Д. А. Толстого" сделался редактором "С. -Петербургских ведомостей". Нужно заметить, что это "особое поручение" требовало нарочитого доверия, так как это редакторство "по назначению" совпало с отнятием аренды "Петербургских ведомостей" у либеральной редакции Корша и Суворина. Граф Салиас это доверие оправдал, был затем принят в российское подданство с высочайшего соизволения и затем одним почерком пера (как выразился министр Тимашев), не имея чина, получил сразу чин надворного советника. Затем граф был членом комитета цензуры иностранной в Петербурге и, наконец, управляющим конторы императорских театров, в каковом качестве представлялся государю.

Но вот однажды ему случилось отправиться в провинцию, где губернатором был его приятель. Граф по приезде в город остановился у этого губернатора. Однажды последнему принесли секретную бумагу. В ней губернатору, как домохозяину, предлагалась некая секретная анкета, относившаяся к его гостю, как состоящему под тайным надзором полиции!

это время за графом при всех его передвижениях следовала, как тень, репутация "неблагонадежности", и полиция озабоченно отмечала его приезды и отъезды, причем, конечно, росло соответствующим образом и "дело" об этом опасном человеке в сыскных учреждениях.

Впрочем, девятнадцать лет -- это еще не очень много. Пушкин был менее счастлив и числился неблагонадежным чуть не полвека спустя после своей смерти. Заслуга освобождения великой тени от негласного надзора полиции принадлежит, по словам генерала П. Панкратова {"Р. вед.". 1889 г., No 99.}, шефу жандармов, известному генералу Мезенцеву. Назначенный шефом, Мезенцев потребовал к себе списки поднадзорных, в числе которых продолжал значиться "титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин". Мезенцев тотчас же, конечно, распорядился очистить списки неблагонадежных лиц от умерших литераторов, чтобы в них осталось более простора живым.

1909 

Статья впервые напечатана в газете "Киевские вести" за 1909 год No 6. Без изменений вошла в пятый том полного собрания сочинений В. Г. Короленко, изд. А. Ф. Маркса, 1914 г.

"Пугачевцы".

¹ "Р. старина", март 1872.