Николай Константиновичъ Михайловскiй.
І.
Въ феврале 1879 года я робко позвонилъ у двери, на которой была прибита карточка съ надписью "Николай Константиновичъ Михайловскiй". Въ рукахъ у меня была рукопись. Черезъ несколько минутъ въ кабинетъ, куда меня проведа прислуга,-- вышелъ изъ соседней комнаты блондинъ средняго роста, съ буйными русыми волосами и серыми глазами, и у меня что-то стукнуло въ груди... "Онъ!"
Я уже года четыре интересовался статьями Михайловскаго и любилъ ихъ. Еще студентомъ петровской академiи я прочелъ одну изъ нихъ и сразу былъ захваченъ: то настроенiе, романтическое, смутное, которое бродило среди молодежи и звало наше поколенiе къ народу,-- находило здесь глубокое реально-научное обоснованiе. И то обстоятельство, что Михайловскiй перемешивалъ изложенiе своей теорiи съ постоянными экскурсiями публициста въ самую злободневную современность, придавало его статьямъ интересъ особенно захватывающiй. Когда приходила новая книжка "Отеч. Записокъ", я тотчасъ же жадно кидался на нее. Когда академическая читальня закрывалась, было въ обычае давать желающимъ новыя книги журналовъ съ условiемъ, что на следующiй день, ко времени открытiя читальни, книжка уже будетъ на столе. Я бралъ книгу, уходилъ съ нею куда-нибудь въ паркъ, въ укромную аллею надъ прудомъ и совершенно забывался за чтенiемъ Успенскаго, Щедрина, Михайловскаго. Чтобы не терять ни одной минуты, я читалъ на ходу, проходя аллеями парка или по плотине, ведущей на Выселки, а иногда и по дороге въ Москву. И теперь, когда я порой перечитываю некоторыя страницы сочиненiй Михайловскаго, на меня повеетъ вдругъ молодыми годами; я точно слышу шорохъ деревьевъ въ парке и переживаю поэзiю молодой формирующейся мысли.
Михайловскому часто делались упреки, что его изложенiе для научныхъ трудовъ слишкомъ разбросано, пересырано отступленiями и эпизодическими экскурсiями публициста, а для публицистики -- слишкомъ научно. Но въ условiяхъ того времени именно этотъ научно-публицистическiй прiемъ захватывалъ, увлекалъ, давалъ особенное удовлетворенiе. Серьезная и живая мысль, вооруженная большой эрудицiей, спускалась въ среду взволнованныхъ будней, трудно доступныхъ обсужденiю. Идея появлялась, начинала определяться и вдругъ какъ будто исчезала въ горячей свалке современности. Казалось, что ученый, вовлеченный въ эту свалку, совершенно отвлекся отъ развитiя своей мысли, всецело отдавшись полемическимъ схваткамъ и борьбе минуты. Но -- опять новая страничка, порой даже несколько новыхъ строкъ -- и вся эта пестрая сутолока освещается, какъ зыбь подъ лучомъ рефлектора. И каждая частная деталь получаетъ свое место и свое значенiе. И оказывается, что случайное на первый взглядъ -- не случайно для Михайловскаго, что выхваченные изъ жизни частные эпизоды для него только вехи, указывающiя путь его мысли среди спутанныхъ явленiй современности. Помню однажды, читая, кажется, главы "Записокъ профана", я такъ былъ захваченъ этимъ неуклоннымъ развитiемъ мысли, идущей своимъ путемъ среди пестрыхъ, живыхъ, волнующихъ впечатленiй дня, что, присевъ на минутку у дороги на кучу щебня, дочиталъ статью до конца, не замечая, какъ спускаются сумерки. Когда я разсказывалъ товарищамъ, что вычиталъ у Михайловскаго, они сначала не верили, что все это, волновавшее насъ запретными для того времени стремленьями, можно такъ определенно проводить въ журнале подъ строгимъ наблюденiемъ цензуры.
Щедринъ изобрелъ для этого свой особенный эзоповскiй языкъ и прiучилъ къ нему читателя. Прiемъ Михайловскаго былъ другой. Онъ очень умеренно пользовался теми условными выраженiями, въ которыя рядилась тогда протестующая русская мысль. Каждая отдельная фраза, каждая глава имела свою простую и ясную законченность. Но въ опасныхъ местахъ основная мысль прерывалась. Михайловскiй заговаривалъ о новомъ предмете, громоздилъ одну деталь на другую, схватывался съ новымъ противникомъ, въ новомъ какъ будто поединке. "Опасное" исчезало. Вниманiе читателя по обязанности сбивалось съ пути. Но мысль читателя-друга, настроенная сочувственно на те же запросы, не переставала ловить основной мотивъ пестраго хора,-- который въ конце концовъ проявлялся вновь и связывалъ всю эту пестроту. Оказывалось, что все это были не случайные сепаратные поединки, а строго выдержанный планъ кампанiи.
II.
Теперь этотъ человекъ стоялъ передо мною. Онъ, конечно, и не подозревалъ, что для меня въ эту минуту была важна не та рукопись, которую я принесъ, и не объясненiя по ея поводу. Я сознавалъ, нетъ, я ощущалъ всемъ существомъ, что человекъ, такъ властно двинувшiй мою молодую мысль, стоить вотъ тутъ, въ несколькихъ шагахъ, что между нами есть односторонняя связь, которую я ощущаю съ необыкновенною силой, а онъ едва ли о ней догадывался. Тамъ, въ студенческой читальне, въ накуренной комнатке студенческихъ номеровъ, въ укромномъ уголке парка, надъ прудами, на груде придорожнаго щебня,-- онъ былъ мой. Я следилъ за ходомъ его мысли, разгадывалъ ее, проникалъ въ ея глубину, порой возражалъ, сдавался, увлекался, убеждаемый и побежденный.
Здесь передо мной стоялъ человекъ средняго роста, изящный, какъ будто холодновато-деловой и спрашивалъ:
-- Что вамъ угодно?
Я довольно робко объяснилъ, что принесъ разсказъ, и, зная, что онъ участвуетъ въ редакцiи "Отечественныхъ Записокъ", прошу прочитать его.
Когда я подымался сюда въ четвертый этажъ, передо мной взошла на лестницу очень красивая дама и позвонила у той же двери. Я догадался, что это жена Николая Константиновича, что имъ, вероятно, время завтракать, что для него эта минута не можетъ иметь и тысячной доли того значенiя, какое имеетъ для меня,-- и очень сконфузился.
Между темъ, Михайловскiй просто и вежливо, взявъ у меня рукопись и посмотревъ заглавiе, сказалъ:
-- Беллетристика? Собственно говоря,-- это надо было отдать въ редакцiю. Беллетристику читаютъ Щедринъ и Плещеевъ.
Я сконфузился еще больше.
-- Въ такомъ случае...
-- Нетъ, нетъ. Я прочту,-- торопливо прибавилъ онъ;-- только не дамъ окончательнаго ответа. То-есть дамъ ответъ, если рукопись окажется явно негодной. Если же я признаю ее возможной, тогда передамъ въ редакцiю.
Я откланялся, Михайловскiй вежливо проводилъ меня до своей маленькой, тесной передней и, слегка облокотясь плечомъ о косякъ двери, ждалъ, пока я, путаясь въ рукавахъ, надевалъ пальто.
-- Простите, пожалуйста,-- сказалъ я, одевшись,-- что я доставилъ вамъ излишнее затрудненiе.
-- Нетъ, что-жъ,-- сказалъ онъ все такъ-же вежливо. -- Это моя обязанность...
Я вышелъ.
III.
Квартира Михайловскаго была, кажется, въ Озерномъ. Я жилъ близко, на Пескахъ, но пошелъ въ противоположную сторону, чтобы разобраться въ своихъ впечатленiяхъ. Такой ли онъ, какимъ я ждалъ его увидеть, или не такой?
Лучшiй портретъ Михайловскаго написанъ любящей кистью одного изъ его друзей, Николая Александровича Ярошенко. Таланту художника помогла, очевидно, благодарная натура, и портретъ вышелъ не только лучшимъ портретомъ Михайловскаго, но и однимъ изъ самыхъ лучшихъ произведенiй покойнаго Ярошенка.
Михайловскiй у него изображенъ во весь ростъ стоящимъ. Въ руке онъ держитъ папиросу. Лицо спокойно, и во всей фигуре разлито характерное для Михайловскаго выраженiе отчетливаго, стройнаго и на первый взглядъ холоднаго изящества. Волосы и борода седые, и мне кажется, что, поседевъ, Михайловскiй сталъ много красивее.
Въ то время, когда я его увиделъ впервые, онъ былъ блондинъ и особенное вниманiе привлекали его глаза. Я помню, когда-то А. С. Суворинъ одно изъ своихъ "маленькихъ писемъ" посвятилъ описанiю своей встречи съ Михайловскимъ на какой-то выставке. Встреча была случайная и мимолетная. Они даже не разговаривали. Михайловскiй стоялъ и смотрелъ на картину, а Суворинъ почему-то счелъ нужнымъ остаповиться на выраженiи его глазъ. "Что въ нихъ? Очень много или ничего?" Письмо Суворина произвело на меня странное впечатленiе. Неизвестно, зачемъ написанное, оно не сообщало ничего, кроме факта: виделъ Михайловскаго; глаза у него странные. Было очевидно одно: экспансивный и нервный Суворинъ испыталъ въ ту минуту безотчетное безпокойство и не могъ отделаться отъ этого впочатленiя, пока не выложилъ его на бумагу. Но впечатленiе было безформенно и сказать по его поводу Суворину было нечего.
Помню, что и на меня въ первую минуту глаза Михайловскаго рроизвели тоже особенное впечатленiе. На вопросъ Суворина: "много въ нихъ или ничего?" -- я бы ответилъ безъ колебанiй: въ нихъ очень много. Въ нихъ отражается вся глубина мысли, которая такъ заманчива въ его сочиненiяхъ, и угадывается еще что-то -- теплее и привлекательнее одной мысли. Но это последнее какъ будто занавешено. Этотъ человекъ не легко допуститъ посторонняго въ свое святая святыхъ, даже только въ его преддверiе.
Впоследствiи, когда я сблизился съ Михайловскимъ такимъ, какъ онъ изображенъ на портрете Ярошенка, т. е. уже съ сильно поседевшими волосами,-- для меня эта особенность его взгляда потерялась. Оттого-ли, что серые глаза более гармонировали съ сединой, или оттого, что передо мной онъ приподнялъ завесу сдержанности, но только я ея больше уже не чувствовалъ.
Чтобы закончить о рукописи, съ которой я явился къ Михайловскому, скажу, что она такъ и не попала въ "Отеч. Записки". Михайловскiй, когда я пришелъ къ нему за ответомъ,-- встретилъ меня почти такъ-же сдержанно, но въ его глазахъ мелькнуло что-то вроде интереса къ начинающому писателю.
-- Я передалъ вашу рукопись въ редакцiю. Теперъ узнаете о ней уже отъ Щедрина или Плещеева. Сходить надо въ такой-то день и часъ, въ редакцiю, уголъ Литейнаго и Бассейной...
Ответъ меня обрадовалъ: значитъ, онъ призналъ рукопись не безспорно плохой... Но больше онъ не сказалъ ничего и съ той-же холодноватой вежливостью смотрелъ опять, какъ я надеваю пальто.
Когда въ назначенный день, я пришелъ въ редакцiю "Отечеств. Записокъ", то засталъ тамъ целое собранiе. Въ большой комнате сидели сотрудники... Среди нихъ я, очень смущенный, узналь только своего знакомаго, Котелянскаго, рано умершаго талантливаго писателя... Щедринъ, стоя посредине, говорилъ что-то суровымъ, лающимъ голосомъ. Лицо его тоже было сурово, но отъ того, что онъ говорилъ, сотрудники только смеялись. Когда я смущенно топтался въ передней, за мной вошелъ Михайловскiй. Онъ сразу узналъ меня и, взявъ за руку, подвелъ къ Щедрину.
-- Это вотъ авторъ того разсказа... -- сказалъ онъ.
-- А! -- Щедринъ повернулся ко мне и пошелъ въ маленькую комнатку черезъ переднюю.
-- Рукопись не будетъ напечатана,-- говорилъ онъ на ходу,-- Алексей Николаевичъ,-- вотъ. Надо вернуть...
Я робко попросилъ хотя бы короткаго отзыва.
-- Видите... Оно бы и ничего... Да зелено... зелено очень... Алексей Николаевичъ...
Въ это время въ переднюю вошла старушка, маленькаго роста, одетая несколько странно, по моде, вероятно, 40-хъ годовъ, кажется, даже въ кринолине... Оказалось, что это Заiончковская, известная въ то время писательница, подписывавшая свои статьи Крестовскiй-псевдонимъ. Она только недавно прiехала изъ провинцiи. Вся редакцiя кинулась навстречу старушке, и Щсдринъ тоже ушелъ, кинувъ мне на ходу:
-- Да вотъ. Зелено еще, зелено. Алексей Николаевичъ, отдайте...
Плещеевъ отдалъ мне рукопись. Я былъ огорченъ и сконфуженъ.
"Но все-таки Михайловскiй не призналъ мой разсказъ безусловно плохимъ",-- утешалъ я себя, печально плетясь по Бассейной. И мне прiятно было вспомнить, какъ просто онъ взялъ меня, растерявшагося, за руку и подвелъ къ Щедрину.
IV.
другiе и несколько разъ я услышалъ фамилiю Михайловскаго.
Я заинтересовался и тоже подошелъ къ объявленiю. Это было обращенiе отъ имени распорядителей предстоявшаго студенческаго вечера. Помнится, студенческiе вечера возобновлялись, после некотораго перерыва, и обращали на себя сочувственное вниманiе общества. Теперь распорядители вечера объявляли о сходке: два товарища, развозившiе почетные билеты, жаловались, что писатель Михайловскiй оскорбилъ ихъ, когда они явились къ нему съ билетомъ. Накануне въ газетахъ писали, что такiе билеты были поднесены двумъ виднымъ железнодорожникамъ и что оба "пожертвовали" за нихъ по 100 рублей. Когда студенты пришли къ Михайловскому, то онъ "принялъ ихъ странно", и теперъ они намерены отдать этотъ инцидентъ на судъ товарищей.
"держался холодно", спросилъ, сколько онъ долженъ за билетъ и, когда они ответили, что "билетъ почетный", то онъ сказаль:
-- Но ведь вы принимаете деньги и за почетные билеты. -- Онъ намекалъ, очевидно, на билеты Кокореву и Полякову...
-- Оскорбленiе, оскорбленiе! -- закричало несколько молодыхъ голосовъ, но на столе первыхъ ораторовъ сменилъ серьезный молодой человекъ, который сказалъ, что, по его мненiю, следуетъ обсудить не вопросъ о поведенiи писателя, котораго мы любимъ и уважаемъ, а вопросъ о томъ, что такое наши почетные билеты.
Мне вспомнился этотъ эпизодъ, когда я шелъ отъ Михайловскаго и ясно представлялъ себе этихъ юношей въ его кабинете и то, какъ онъ вышелъ къ нимъ замкнутый, изящный, съ этой своей сдержанностью и холодкомъ. Они, конечно, шли къ нему съ темъ-же восторженнымъ чувствомъ, какъ и я, и, вероятно, съ темъ же смутнымъ признанiемъ своего права на его личность. Здесь они, вероятно, ждали особенно теплой, значительной и симпатичной встречи. Они молодежь, студенты. Они его читаютъ и любятъ. Онъ тоже долженъ любить ихъ. Междѵ темъ всюду, въ томъ числе у крупныхъ железнодорожниковь, ихъ принимали такъ заискивающе ласково. А здесь -- вежливый холодокъ, занавешенный взглядъ и деловой вопросъ, при которомъ какъ-то безъ удовольствiя, даже съ оттенкомъ сомненiй припоминаются кокоревская и поляковская сторублевки.
Инцидентъ остался неразрешеннымъ. Михайловекому никакого порицанiя не выразили, хотя и вопроса о томъ, что такое "почетный билетъ", тоже не решили. Молодежь все-таки инстинктивно поняла, что въ сдержанной суровости Михайловскаго было больше уваженiя, чемъ въ либеральной "ласковости" многихъ "друзей молодежи".
Впоследствiи много разъ Михайловскiй не отступалъ и передъ более резкими конфликтами, когда ему казалось, что молодежь не права. Какъ-то, уже въ "марксистскiй перiодъ", довольно значительная группа молодежи заявила желанiе участвовать "явочнымъ порядкомъ" на одномъ литературномъ банкете. Была такая полоса: молодежь какъ бы упразднила значенiе денежныхъ знаковъ въ известной области: она брала приступомъ литературные вечера Фонда, занимала проходы, садилася, чутъ не на колени публики, ломилась въ чужiя ложи на спектаклахъ съ участiемъ Шаляпина. П. И. Вейнбергъ въ такихъ случаяхъ выходилъ изъ себя, распорядители терялись и деликатничали, вмешивалась полицiя. Тоже былои теперь, пока не вышелъ Михайловскiй и резко, категорически не заявилъ молодымъ людямъ, что ихъ требованiе нелепо. Некоторые юноши опять обиделись и изъ взволнованной и самоуверенной кучки вырвалось несколько резкостей. По большинство быстро подчинилось...
Еще одинъ эпизодъ этого рода, который, вероятно, помнятъ многiе. Это было въ разгаръ боевого марксизма съ его молодой и самоуверенной заносчивостью. Имена гг. Струве и Туганъ-Барановскаго произносились, какъ имена "вождей молодого поколенiя", сменившихъ "идеологовъ народничества". Увлеченiя доходили до того, что въ одной провинцiальной газете молодые сотрудники-марксисты договорились до отрицанiя школы въ деревняхъ (такъ какъ это значитъ вооружать мелкую буржуазiю въ ея борьбе съ пролетарiатомъ). На страницахъ журналовъ велась резкая полемика и въ центре ея стоялъ Михайловскiй, котораго, однако, та-же молодежь встречала всякiй разъ, когда онъ выступалъ публично, восторженными рукоплесканiями.
"дерзнуть" (этотъ лозунгъ и тогда уже пользовался популярностью) и резкой демонстрацiей выяснить положенiе. Для этого нужно было на вечере въ память певца крестьянства, Некрасова, освистать "идеолога народничества" Михайловскаго. Это предпрiятiе стало известно въ литературной среде и среди обычныхъ посетителей вечеровъ Литературнаго Фонда. Друзья Михайловскаго шли на вечеръ съ некоторой тревогой и съ намеренiемъ оказать противодействiе враждебной демонстрацiи. Въ этомъ, однако, не оказалось никакой надобности. Когда онъ появился на эстраде, спокойный, съ красивой сединой и серьезнымъ взглядомъ, именно такой, какимъ его изобразилъ Ярошенко, и едва успелъ сказать несколько совсемъ не эффектныхъ словъ о народномъ поэте -- внезапный порывъ охватилъ юныхъ заговорщиковъ съ такой силой, что предполагаемое "дерзновенiе" обратилосъ въ небывалую овацiю.
Одна моя знакомая, сидевшая въ томъ месте, где, недалеко отъ кафедры, густо столпились студенческiе мундиры, разсказывала характерную сцену. Одинъ изъ организаторовъ предполагаемой демонстрацiи, увидевъ ея неожиданный оборотъ, кинулся къ этой толпе.
-- Что вы делаете? Вы, марксисты, апплодируете Михайловскому? Вы забыли, что было условлено!
Но "марксисты" только отмахивались и съ сверкающими глазами, съ лицами, на которыхъ виднелось неодолимое увлеченiе и восторгъ, продолжали неистово апплодировать.
-- Нетъ, братъ, это совершенно невозможно,-- ответилъ одинъ изъ нихъ организатору, когда, наконецъ, вызовы кончились и Михайловскiй сошелъ съ эстрады.
"марксисты" прислали своихъ представителей, чтобы выразить глубокое уваженiе суровому, порой гневному противнику. Молодежь часто не обнаруживаетъ достаточно чуткости, и ея восторги легко добываются прозрачной, подчасъ даже грубой лестью ея настроенiю и ея взглядамъ. Въ описанномъ случае она отдавала дань восторга человеку, который никогда, за всю свою жизнь ни одной нотой голоса, ни одной напечатанной строчкой не пытался нарочито привлечь или удержать ея расположеiне. У него не было соответствующихъ выраженiй въ лице, не было и такихъ нотъ въ недостаточно гибкомъ голосе. У него были только те ноты, которыми превосходно выражается суровая правда жизни и пафосъ неустающей возвышенной мысли. Все находятъ и долго еще будутъ находить эти ноты въ его сочиненiяхъ. Немногимъ доволосъ слышать ихъ въ живомъ слове. Но те, передъ кемъ приподымалась завеса его сдержанности, кто могъ взглянуть въ эту душу въ минуты, когда она раскрывалась целикомъ съ ея строгой мыслью и съ ея пламеннымъ пафосомъ,-- для техъ никогда не изгладится впечатленiе общенiя съ этимъ необыкновеннымъ человекомъ.
Одинъ изъ его бывшихъ соратниковъ и товарищей, М. А. Протопоповъ, въ заметке, написаннй далеко не дружеской рукой и не съ теплымъ чувствомъ, даетъ, однако, одну отлично подмеченную черту для его портрета. "Въ начале восьмидесятыхъ годовъ,-- пишетъ г. Протопоповъ,-- мы шли однажды по Невскому въ предобеденное время и весело разговаривали. Вдругъ лицо Михайловскаго приняло такое ледяное выраженiе, какъ я ни у кого не наблюдалъ раньше, и я увиделъ, что онъ слегка приподнялъ шляпу въ ответъ на вежливый поклонъ какого-то вполне приличнаго господина. -- "Кто это?" -- полюбопытствовалъ я. -- "Это P.",-- неохотно ответилъ Михайловскiй, называя фамилiю лида, имевшаго тогда для "Отечественныхъ Записокъ" очень существенное оффицiальное значенiе".
"Мне,-- прибавляеть г. Протопоповъ,-- въ эту минуту было очень прiятно за Михайловскаго и даже вообще за свою братью литераторовъ".
И это, конечно, оттого, что г. Протопопову привелось во времена униженiя русскихъ людой вообще, и русской литоратуры въ особенности, увидеть русскаго человека и русскаго писателя неподдельно и целостно свободнаго. Михайловскiй недаромъ писалъ не только о совести, но и о чести, которую считалъ обязательнымъ аттрибутомъ личности. Самъ онъ былъ олицетворенiемъ личнаго достоинства, и его видимая холодность была своего рода броней, которая служила ему защитой съ разныхъ сторонъ. "Въ Михайловскомъ,-- пишетъ тотъ-же г. Протопоповъ,-- не было вовсе той рассейской распущенности, которая выражается и въ пустякахъ, какъ неряшливая небрежность костюма и амикошонская фамильярность манеръ, и въ серьезныхъ делахъ,-- какъ отсутствiе регулярности въ труде, умеренности въ привычкахъ и т. д. Онъ въ высокой степени богатъ былъ самообладанiемъ, и я, за все наше более чемъ четвертьвековое знакомство, не могу представить ни одного случая, когда бы это самообладанiе вполне его оставило". Да, именно такимъ является Михайловскiй при первомъ знакомстве. Такимъ глядитъ онъ съ портрета П. А. Ярошенка, такимъ для многихъ оставался всю жизнь. И только те, передъ которыми онъ приподымалъ завесу, скрывавшую глубину его интимной личности, знали, сколько за этой суровой внешностью скрывалось теплоты и мягкостй и какое въ этой суровой душе пылало яркое пламя...
V.
Теперь, когда давно смолкли горячiе отголоски его борьбы съ марксизмомъ,-- можно видеть, насколько этотъ горячiй и разностороннiй умъ былъ шире и выше той арены, на которой происходили эти схватки. Въ другой разъ я, быть можетъ, попытаюсъ также показать, насколько выше и шире онъ былъ и того, что въ то время конкретно называлось "народничествомъ". Не надо забывать, что стремительная атака марисизма застигла его какъ разъ въ ту минуту, когда онъ начиналъ, вернее, продолжалъ, борьбу à outrance съ некоторыми очень распространенными теченiями въ самомъ народничестве. И если онъ не довелъ ее до логическаго конца, то лишь потому, что долженъ былъ повернутъ фронтъ къ другому противнику.
его скажутъ только люди деревни и никто другой,-- онъ говоритъ: если вы хотите ждать, что скажутъ вамъ люди деревни, такъ и ждите, а я и здесь остаюсь "профаномъ". "У меня на столе стоитъ бюстъ Белинскаго, который мне очень дорогъ, вотъ шкафъ съ книгами, за которыми я провелъ много ночей. Если въ мою комнату вломится "русская жизнь со всеми ея бытовыми особенностями" и разобьетъ бюстъ Белинскаго и сожжетъ мои книги,-- я не покорюсь и людямъ деревни. Я буду драться, если у меня, разумеется, не будутъ связаны руки. И если бы даже меня осенилъ духъ величайшей кротости и самоотверженiя, я все-таки сказалъ бы по меньшей мере: прости имъ, Боже Истины и Справедливости, они не знаютъ, что творятъ! и все-таки, значитъ, протестовалъ бы. Я и самъ сумею разбить бюстъ Белинскаго и сжечь свои книги, если когда-нибудь дойду до мысли, что ихъ надо бить и жечь. Но пока они мне дороги, я ни для кого ими не поступлюсь. И не только не поступлюсь, а всю душу свою положу на то, чтобы дорогое для меня стало и другимъ дорого, вопреки, если случится, ихъ "бытовымъ особенностямъ" {Подъ "бытовыми особенностями" въ данной полемике разумелся между прочимъ укладъ деревенской жизни, община и т. д.}.
исполненной глубокаго чувства, которое такъ редко прорывалось у этого человека и которое, однако, освещало и грело все, что онъ писалъ,-- слышится истинное религiозное одушевленiе, а его кабинетъ съ бюстомъ Белинскаго и его книгами былъ, действительно, его храмомъ. Въ этомъ храме суровый человекъ, не признававшiй никакихъ классовыхъ кумировъ, преклонялся лишь передъ живой мыслью, искавшей правды,