Эпизод (старая орфография)

Я познакомился съ В. М. Соболевскимъ въ 1886 году, въ начале своей литературной карьеры.

Широкое, некрасивое, умное лицо, съ коротко остриженными волосами. На губахъ легко появляется характерная полунасмешливая улыбка. Взглядъ добрый и умный, тоже чуть-чуть насмешливый. Такъ глядятъ люди, много видевшiе, много испытавшiе, много думавшiе надъ виденнымъ и испытаннымъ и пришедшiе къ устойчивымъ заключенiямъ... не очень радостнымъ, но полнымъ философскаго снисхожденiя къ бедной жизни съ ея настоящимъ и съ спокойной надеждой на то, что должно быть въ будущемъ...

-- Когда-нибудь, Владимiръ Галактiоновичъ, да... Но это еще очень далеко... -- слышу я и теперь его спокойный голосъ... А пока надо жить и работать...

-- Такъ вотъ каковъ этотъ руководитель "профессорской" газеты,-- подумалъ я.

Въ теченiе многихъ летъ, после почти легендарныхъ временъ основателя "Русскихъ Ведомостей" Скворцова, имя В. М. Соболевскаго являлось какъ бы основной осью газеты. Остальное исторически скристаллизовалось около этой оси по симпатiямъ, взглядамъ, темпераменту и характеру. Началась эта кристаллизацiя давно, и ко времени моего знакомства процессъ закончился. Газета уже сложилась въ нечто единое и цельное, какъ некая бытовая традицiя русской общественности и литературы. И личность Соболевскаго какъ бы утонула въ этомъ. Было много единомышленныхъ людей; и были люди, быть можетъ, ярче Соболевскаго въ чисто литературномъ смысле. Но все-же, когда мне представлялась общая коллективная физiономiя "Русскихъ Ведомостей", то всегда мне казалось, что съ этихъ знакомыхъ листовъ глядитъ на меня широкое характерное лицо Соболевскаго съ улыбкой "добраго" Мефистофеля и мудрымъ взглядомъ нрофессора.

Оно сразу показалось мне чрезвычайно привлекательнымъ, хотя... Я былъ молодъ, и мне, какъ и многимъ, хотелось, чтобы хоть порой, хоть изредка эта определяющая передовую газету физiономiя засветилась яркимъ одушевленiемъ, чтобы съ этихъ губъ, сжатыхъ легкой усмешкой, сорвались слова энтузiазма, призыва и веры. Веры въ то, что уже близко и легко достижимо все, что кажется далекимъ и труднымъ.

-- Такъ вотъ онъ какой,-- руководитель "профессорской газеты",-- повторялъ я про себя после перваго знакомства, съ странной смесью удовольствiя и легкаго разочарованiя. На этомъ лице, вероятно, всегда та же ровная улыбка, та же спокойная речь, сдержанная и неспособная къ повышенiямъ, та же змеиная мудрость, которая помогаетъ вести либеральную газету при трудныхъ условiяхъ...

Это было въ феврале 1886 года. Я прiехалъ въ Москву и поселился на месяцъ въ "Московской гостинице" противъ Кремля. Я начиналъ свою литературную карьеру (или, вернее, возобновлялъ ее после ссылки) и прiобрелъ много знакомствъ въ московскомъ литературномъ мiре, въ томъ числе -- съ редакцiей "Русскихъ Ведомостей".

Подходила 25-я годовщина освобожденiя крестьянъ, и въ литературныхъ кругахъ этотъ юбилей возбуждалъ много оживленныхъ толковъ.

Юбилей оказался "опальнымъ". Время было глухое, разгаръ реакцiи. Крестьянская реформа довольно откровенно признавалась въ известныхъ кругахъ роковой ошибкой. Смерть Александра II изображалась трагическимъ, но естественнымъ результатомъ этой ошибки, и самая память "Освободителя" становилась какъ бы неблагонадежной. Говорили о томъ, что намеренiе одного изъ крупныхъ городовъ поставить у себя памятникъ Александру II было признано "несвоевременнымъ", и проектъ, уже составленный Микешинымъ, отклоненъ. Статьи Джаншiева и другихъ сотрудниковъ "Русскихъ Ведомостей" о великой реформе звучали, какъ вызовъ торжествующей реакцiи. Ждали, что даже умеренныя статьи, которыя неизбежно должны были появиться 19-го февраля, навлекутъ репрессiи, и гадали, какая степень одобренiя освободительныхъ реформъ можетъ считаться терпимой. Въ "Русскихъ Ведомостяхъ" шли те-же разговоры. Статьи, назначенныя для юбилейнаго номера, обсуждались съ особеннымъ вниманiемъ и осторожностью всей наличной редакцiей.

Въ гостинице, где я остановился, каждое утро являлся газетчикъ съ кипой газетъ, которыя разносились по номерамъ. Я ложился и вставалъ поздно, и номеръ "Русскихъ Ведомостей" мне обыкновенно подсовывали подъ запертую еще дверь...

Я позвонилъ и, когда явился корридорный, спросилъ у него, почему мне сегодня не подали газету.

-- Сегодня "Русскiя Ведомости" не вышли-съ,-- сказалъ онъ и, понизивъ голосъ, прибавилъ:-- Запрещены-съ... Не угодно-ли вотъ-съ. И другимъ господамъ подаемъ эту-съ...

Онъ подалъ номеръ какой-то московской газеты, кажется, это были "Новости Дня". Я взглянулъ въ нее,-- о 19-мъ февраля не было ни одного слова.

Я оделся и поспешилъ въ Чернышевскiй переулокъ. На лестнице, въ конторе, въ редакцiи было движенiе, точно въ муравейнике. У служащихъ лица были встревожены и печальны. Съезжались редакторы и товарищи-пайщики. При мне прiехалъ М. А. Саблинъ, чрезвычайно взволнованный и красный. Было видно, что невыходъ номера для всехъ явился неожиданностью. Служащiе не могли ничего определенно ответить на вопросы подписчиковъ, приходившихъ осведомиться о причине неполученiя газеты... Во всякомъ случае для Москвы это было событiе, для Чернышевскаго переулка -- катастрофа.

прокорректировано и частью сверстано, когда въ типографiю явился чиновникъ генералъ-губернатора или инспекторъ тирографiй и отъ имени князя Долгорукова потребовалъ, чтобы московскiя газеты ничего не писали о 19-мъ февраля, о годовщине крестьянской реформы. Соболевскiй тотчасъ-же поехалъ къ генералъ-губернатору.

Было уже очень поздно, и князя Долгорукова пришлось будить. На это долго не решались, но штатскiй господинъ, явившiйся глубокою ночью, былъ такъ возбужденъ и требовалъ такъ твердо и настойчиво, что стараго князя, наконецъ, подняли съ постели.

У почтеннаго московскаго сатрапа были маленькiя слабости. Глубокiй старикъ,-- онъ имелъ претензiю молодиться, красилъ волосы, фабрилъ усы; ему растягивали морщины и целымъ рядомъ искусственныхъ меръ придавали старому князю тотъ бравый видъ, которымъ онъ щеголялъ на парадныхъ прiемахъ.

По характеру это былъ въ сущности добродушный старикъ, и, можетъ быть, будь на его месте другой человекъ, менее независимый и более подчинявшiйся инспирацiямъ Каткова и его партiи, "Русскимъ Ведомостямъ" не пришлось бы создать такiя прочныя многолетнiя традицiи литературнаго либерализма въ Москве. Но все-же это былъ хотя и благодушный, но настоящiй сатрапъ, отъ расположенiя духа котораго зависела часто судьба человека, семьи, учрежденiя, газеты. Ему ничего не стоило безъ злобы, чисто стихiйно раздавить человеческую жизнь, какъ ничего не стоило проявить и неожиданную милость...

Совершенно понятно, что разбудить могущественную особу съ теми "слабостями", о которыхъ я говорилъ выше, заставить "его сiятельство" выйти въ халате съ ночнымъ, непараднымъ лицомъ въ прiемную, было чрезвычайно опасно, такъ какъ создавало самое неблагопрiятное "расположенiе духа". И Соболевскiй очень рисковалъ, требуя этого свиданiя во что бы то ни стало.

по памяти возстановить то, что слышалъ въ тотъ день и о чемъ говорила вся литературная и интеллигентная Москва.

Объясненiе было довольно бурное. Долгоруковъ, хмурый и недовольный, подтвердилъ, что распоряженiе исходитъ отъ него и должью быть исполнено. На требованiе "законныхъ основанiй" и указанiе на нравственную невозможность для печати замолчать юбилей крестьянской реформы Долгоруковъ ответилъ такъ, какъ обыкновенно отвечаютъ сатрапы на разговоры о законе и нравственныхъ невозможностяхъ. Оба волновались. Редакторъ заявилъ, что не можетъ выпустить газету безъ статей о реформе, Долгоруковъ ответилъ, что со статьями о реформе номеръ не будетъ выпущенъ изъ типографiи, а невыпускъ газеты онъ будетъ разсматривать, какъ антиправительственную демонстрацiю, и непременно ее закроетъ...

На томъ и разстались. Соболевскiй прiехалъ въ Чернышевскiй переулокъ позднею ночью, когда уже нельзя было созвать товарищей (телефоновъ тогда еще не было). Ему одному пришлось решать еудьбу общаго дела и выбирать между унизительнымъ безмолвiемъ въ день великаго юбилея или рискомъ закрытiя газеты.

Онъ отдалъ распоряженiе прiостановить всю работу и чрезвычайно взволнованный уехалъ домой.

Станки стали. Наборщики разошлись. Типографiя замерла. 

"Русскихъ Ведомостей", чтобы иметь право остаться въ этой сутолоке и выждать, пока прiедетъ Соболевскiй. Наконецъ, его выразительная фигура появилась на лестнице. Не знаю, спалъ ли онъ эту ночь, но теперь лицо его было спокойно и показалось мне чрезвычайно красивымъ. Онъ поднимался по лестнице, на верхней площадке которой ждали его, толпясь, служащiе и некоторые товарищи, съ такимъ видомъ, какой, должно быть, имеетъ англiйскiй премьеръ, который долженъ дать отчетъ въ серьезномъ, непредвиденномъ конституцiей и чрезвычайно ответственномъ шаге. Вскоре изъ толпы выделилась группа товарищей-редакторовъ, и за ними закрылась черная дверь редакторскаго кабинета. Тамъ шли какiя-то объясненiя, отъ которыхъ,-- все это чувствовали,-- зависела судьба газеты и личная судьба ея работниковъ. Потомъ двери раскрылись, все разошлись по своимъ местамъ, редакторы отделовъ принялись за работу, и хорошо слаженная машина пошла въ ходъ спокойно и уверенно, хотя никто не зналъ. выйдетъ ли завтра номеръ. надъ которымъ приходится работать сегодня.

Въ этотъ день только и было разговоровъ въ интеллигентной московской среде, что о безмолвномъ юбилее и "невыходе" "Русскихъ Ведомостей". Ни одна московская газета не обмолвилась ни словомъ объ освобожденiи крестьянъ, какъ будто дата 19-е февраля 1861 г. никогда не существовала въ русской исторiи. О ней приказано было забыть, и пресса,-- голосъ общества,-- покорно исполнила оскорбительное приказанiе. Невыходъ "Русскихъ Ведомостей" резко и выразительно подчеркивалъ картину.

Теперь. -- даже во времена губернаторскаго плененiя русской прессы и вандальскихъ маклаковскихъ проектовъ,-- уже трудно представить себе всю выразительность этой демонстрацiи молчанiя и то значенiе, которое прiобреталъ при этихъ условiяхъ фактъ "невыхода" "Русскихъ Ведомостей". Въ первое время говорили. что номеръ газеты былъ арестованъ за "резкую статью" по поводу юбилея, сравнивавшую время реформъ съ временами реакцiи. Потомъ стала известна настоящая причина, и изъ устъ въ уста переходилъ разсказъ о ночномъ разговоре съ Долгоруковымъ. Все понимали, что после этого разговора "невыходъ" газеты становился еще опаснее: это была уже не общая антиправительственная демонстрацiя, а нечто при русскихъ условiяхъ гораздо худшее: демонстрацiя антидолгоруковская, неподчиненiе распоряженiю могущественнаго сатрапа...

На следующiй день я съ особенной тревогой кинулся къ двери своего номера: газета была тутъ. Оказалось, кроме того, что все петербургскiя газеты вышли со статьями о реформе, и что это, значитъ, былъ сепаратный приказъ по московской сатрапiи, вызванный, вероятно, инспирацiями трусливой и злобной тогдашней московской цензуры.

-- Вы думаете, это лучше? -- сказалъ мне при свиданiи В. М. Соболевскiй со своей характерной улыбкой. -- Гораздо безопаснее нарушить законъ, чемъ такой сепаратный капризъ... Опасность еще не миновала.

"отходчивъ" и, вероятно, увиделъ, что попалъ, благодаря злобнымъ советамъ, въ глупое положенiе...

Быть можетъ, многiе, даже товарищи В. М. Соболевскаго теперь уже забыли объ этомъ небольшомъ эпизоде, который покрытъ и временемъ и, вероятно, другими случаями изъ многотрудной жизни газеты. Но въ моей памяти эта маленькая исторiя осталась со всею яркостью перваго впечатленiя, осветившаго новымъ светомъ характерную физiономiю, определявшую для меня тогда внутреннее выраженiе "профессорской газеты". Я былъ молодъ. И я довольно долго передъ темъ вращался въ среде людей, привыкшихъ съ известной небрежностью относиться къ своей личной судьбе и готовыхъ съ молодой беззаботностью ставить ее на карту. Это бываетъ прекрасно, но часто это развиваетъ требовательность и некоторое высокомерiе. Теперь, когда я вспоминалъ фигуру В. М. Соболевскаго, подымающагося по лестнице подъ взглядами людей, судьбу и дело которыхъ онъ такъ решительно подвергъ величайшему риску,-- я понялъ, что бываетъ ответственность тяжелее и рискъ серьезнее, чемъ рискъ собственной судьбой. И то, что этотъ уравновешенный, сдержанный человекъ съ спокойной речью и насмешливой улыбкой все-таки пошелъ на этотъ рискъ, не уклонился отъ тяжкой ответственности, что онъ своимъ "невыходомъ" нарушилъ общую картину позорнаго подчиненiя,-- вызывало во мне въ то время чувство не просто уваженiя, а личной нежности, почти влюбленности. 

И вотъ Соболевскаго не стало. Въ теченiе долгихъ летъ посещая Москву, почти всегда торопливо и проездомъ, я пользовался случаемъ, чтобы зайти въ Чернышевскiй переулокъ, и всякiй разъ, когда навстречу подымалась съ редакторскаго кресла широкая фигура Василiя Михайловича съ приветливымъ взглядомъ и характерной улыбкой, я испытывалъ ощущенiе особенной отрадной теплоты и приливъ нежности. И много разъ мне хотелось сказать, какъ я полюбилъ его въ 1886 году и какъ люблю теперь. Но... говорили мы всегда о многомъ, а объ этомъ, конечно, не говорили. Речь шла о последнихъ политическихъ новостяхъ, о литературе, о томъ, что... "еще далеко до настоящей свободы", что после россiйской "конституцiи" стало какъ будто еще дальше, но нужно все-таки жить и работать... Говорили о томъ, какъ многiе уходятъ.. О Гаршине, о Чехове, объ Успенскомъ, о Михайловскомъ... Но какъ-то не приходило въ голову, что такъ скоро придется уйти и ему. Въ прошломъ году я зашелъ въ Чернышевскiй переулокъ, и здесь старый знакомый швейцаръ сказалъ:

-- А сейчасъ ушелъ Василiй Михайловичъ. Будетъ жалеть, что вы зашли безъ него.

Въ редакцiи мне сказали, где можно встретить Василiя Михайловича, но и тамъ я его не засталъ.

Увидеться не пришлось, и мне теперь жаль, что я какъ будто не успелъ сказать ему что-то нужное и важное...

1913 г.