В голодный год
Глава XVI

Глава XVI

Да, наша русская жизнь, несомненно, обладает той особенностью, о которой мне приходилось уже говорить: все следы на ней затягиваются быстро, полно и незаметно. Пролетит в каком-нибудь месте русской земли в сухие годы красный петух, осветится она заревом, пронесутся крики и стоны, потянутся по дорогам телеги, сопровождаемые изможденными и усталыми погорельцами,-- и, смотришь, опять на прежних местах становятся избяные срубы, опять крыши покрываются соломой и опять стоит себе деревянно-соломенная Русь, с надеждой на бога и со смирением готовая принять новое "попущение". А о пожаре уже забыли, и даже деревенская хронология не считается с ним. Очень редко услышите вы в деревне фразу: "это было до пожара" или "после пожара". Где их все-то упомнить, пожары-то эти! Столько их было -- и больших, и малых, и середних, что уж и не различишь в памяти. И так все у нас. Письменность слаба, мемуаристов мало, и проходит событие за событием, туча за тучей, гроза за грозой, не отмечаясь в народной памяти, и если оставит какая-нибудь буря свой отголосок в народной песне, то такой смутный, глухой и неопределенный, что по нем даже не узнаешь, в чем тут дело...

"кочубейством".

Говоря в одном из прошлых очерков о "Василевом-Майдане", я упомянул уже об интересной этнографической группе, населяющей значительную часть Лукояновского уезда. Василев-Майдан, расположенный на большой дороге, протянувшейся из Лукоянова в Починки, а оттуда далее на юг в Пензенскую губернию, представляет, если не ошибаюсь, последний, самый западный пункт расселения этой группы. Центр ее -- Новая слобода в сорока верстах на юго-восток от Лукоянова. Вокруг кочубеевской слободы,-- ближе -- гуще, подалее -- реже,-- рассыпаны села (майданы), деревушки и поселки, жители которых отличаются от остального населения говором, одеждой и отчасти (слабо) обычаем.

Появились они здесь более ста лет назад. Ну, как бы, кажется, не помнить этим тысячам людей, переселенным с родины в чужое место,-- откуда пришли их деды или прадеды. Но "кочубейство" не помнит. "Кто знает? Кочубейство, да кочубейство,-- а более не знаем. Говорят про нас разно: паны, будаки, литва, поляки, черкасы... А с какой именно земли,-- неизвестно". Одежда с поясами и "поньками" из самодельного сукна, головные платки, повязанные особенным образом (узлом наверху головы, вроде малороссийской кички), мягкий говор, порой с малорусским на о, порой с белорусским произношением, кой-где мазаная хатка, кое-где обрывок песни, и всюду типические, сохранившие свои отличия физиономии (преимущественно у женщин),-- говорят о какой-то иной родине. Но определенные воспоминания об этой старой родине исчезли.

"летопись", в которой "все написано по старине". Однако, кажется, речь шла лишь о церковной записи, которою отчасти пользовался священник о. Г-в, автор брошюры о Василевом-Майдане (на которую мне уже приходилось ссылаться). По словам Г. Г-ва, "жители села Василева-Майдана -- малороссийского племени {Малороссами же называет всю группу Н. И. Русинов в статье, помещенной во 2-м томе "Нижегор. сборника", издававшегося поя редакцией А. С. Гациского.}, вывезены из Черниговской губернии, Батурина и Опотеч (?)... Вместе со многими другими, находившимися в крепостной зависимости у графа Алексея Кирилловича Разумовского и жены его Варвары Петровны, они вывезены сюда на жительство в свободные леса из малороссийских имений Разумовских {Автор относит переселение к концу XVII или началу XVIII века, но это, повидимому, ошибка. Так как речь идет, очевидно, о сыне бывшего гетмана Кирилла Гр. Разумовского, то переселение должно было совершиться уже при Екатерине. С другой стороны, автор говорит о построении первого храма в Василевом-Майдане в 1716 году, то есть еще при Петре. Это или тоже ошибка, или переселенцы-малороссы из имений Разумовского могли быть поселены в готовом селе, из которого жители разбежались (это ведь у нас бывало), или, наконец, они вышли, действительно, гораздо ранее.}. Первоначальное место поселения было сплошь покрыто лесами,-- так что первые пришельцы должны были здесь останавливаться на небольших полянах,-- и эти места, известные здесь под именем "майданов-полян", послужили поводом к названию селений. Так, например, Василев-Майдан,-- иначе Василев-Стан, получил, вероятно, свое название от имени главного вожака переселенцев, остановившегося на этом месте со своей партией,-- Василья; Елфимов-Майдан -- от Ефима и т. п.".

К этим чертам можно прибавить еще смутные воспоминания о том, что не раз и в крепостные времена бывали голодные годы, когда бедные "паны" ели "жилые колоды (!), желуди и мякину, а о посевах нечего было и думать". Ну, и разумеется, как это бывало всюду на Руси,-- "крестьяне самовольно уходили кто куда мог, кто куда знал, никто об этом не спрашивал, беглого никто не искал". "Паны брели врозь" со своей новой родины.

Уже в начале нынешнего столетия огромные жалованные владения Разумовских, населенные переселенцами, распались на две части: одна пошла в приданое князю Кочубею, другая Репнину. Этот последний владелец был хозяином Василева-Майдана, где и доныне одна местность называется "Репнинскими или Репьевскими сечами". Впоследствии Василев-Майдан и некоторые более западные поселения перешли к кн. Витгенштейну, а от него к Федору Петровичу Лубяновскому. Восточная, более значительная часть бывших имений Разумовских осталась за Кочубеями, и центр их, Новая слобода, до сих пор носит местное название "Кочубеевской слободы", а тянувшие к ней по крепостной зависимости села и деревни известны под общим названием "Кочубейства".

В "Новой слободе" воспоминания о прошлом также смутны. Один служащий в кочубеевской вотчинной конторе, состарившийся среди черных шкафов с разными "вотчинными делами", почерпнул из запаса своей старой памяти несколько обрывков: слободское и околослободское население составилось, повидимому, не в раз и не из одного места. Разные названия, как будаки (будто бы от обуви, вроде "котов"), паны (из польских краев), лемаенки (из Малороссии),-- обозначают разные наслоения этого пришлого люда. Первая церковь куплена стариками на снос в селе Березенках (около Починок) и перевезена в слободу в 1791 году. В двадцатых годах управляющий кочубеевскими вотчинами Караулов вздумал было заняться "обрушением" кочубеевцев. В чем собственно было дело и какой опасностью грозили несчастные особенности "панских" костюмов -- понять трудно, но только поньки (юбка из коричневого грубого домотканного сукна) и суконные же пояса, поверх поньки,-- подверглись вдруг жесточайшему гонению. По приказанию Караулова, бурмистры резали на бабах эти юбки, срывали пояса и водили их в таком виде по селу "для сраму". Оказалось, однако, что народ не отступился от своей одежды. Он забыл свое происхождение и старую родину, оставил многие обычаи, изменил в значительной степени даже язык,-- но вынес все гонения, и отстоял особенности костюма.

К этому нужно прибавить, что все это кочубейство, паны, будаки и лемаенки -- народ красивый, мягкий, как и их говор, и добродушный. Женщины очень стройны, отличаются даже походкой, гибкой и грациозной, здоровьем и силой. Они любят веселье и песню (не в нынешний, однако, год) и, говорят, не отличаются суровой добродетелью. Впрочем -- honny soi qui mal y pense... {Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает } Это, должно быть, такой же дар старой родины, как речь и одежда: в крови осталось еще солнце тех стран, где умеют и петь, и любить, и веселиться. А жизнь на росчистях из-под Муромских лесов не красна...

Двадцать второго марта я направился в юго-западную часть уезда и погрузился в самые недра кочубейства.

Выше мне приходилось уже говорить о положении продовольственного дела во 2-м земском участке, к которому принадлежит слобода со всеми прилегающими майданами и полянами. Уездная политика отразилась различно на описанной в предыдущих очерках залесной "Камчатке" и на бедных "панах". "Камчатка" понесла жестокую контрибуцию в начале войны уезда с губернией, контрибуцию, понизившую цифру ссуды до пяти фунтов. Однако, когда выяснилось, что и Нижний тоже не шутит, г. Бестужев ударил отбой, и цифра ссуды, поднявшись в марте, продолжала торопливо подниматься в списках на апрель. Итак, для "Камчатки" самое трудное время осталось назади. "Панам" самое трудное время еще предстояло; в ответ на некоторые меры, принятые в Нижнем, г. Пушкин сократил весенние ссуды: в марте общие цифры понизились, и редкие прежде выдачи по тридцати фунтов для сирот и безземельных -- совсем исчезли. На апрель ожидали нового проявления того же сократительного направления...

Часа в два я сидел за столом в сборной избе села Дубровки, занося в записную книжку свои впечатления, пока в избу тихо набирались "старики". Мужики входили какие-то угрюмые, молчаливые, в толпе ясно чувствовалось напряженное и недоверчивое ожидание. Когда, видя, что изба почти полна, я обратился к дубровцам с несколькими словами, объяснявшими цель моего приезда,-- мужики встретили эти слова угрюмым молчанием.

-- Что не выйдет?

-- Этак не сойдется у нас.

-- Все мы бедные! -- загудела толпа,-- всех по ряду пиши, по порядку. Всем нужно! А этак не надо нам!

-- Тридцать человек накормите, а остальным гладом, что ли, помирать!..

-- И мне, и мне... А нам вот сбавили на трех человек!..

-- Не выйдет... Не-ет, не выйдет...

Я начинал понимать... Меня поражало вначале то однообразие впечатлений, которое я выносил с сельских сходов. Мастерская картина, набросанная Л. Н. Толстым в его известной брошюре "Как помочь голодающему населению",-- казалось, совершенно исчерпывала все описания всех этих собраний "стариков" для составления списков столовых,-- с их краткими, меткими характеристиками отдельных случаев нужды, с их серьезной правдивостью или благодушным юмором. Читатель, быть может, заметил, что и мне на протяжении этих незатейливых очерков приходилось не раз повторять ту же, данную Л. Н. Толстым, картину, варьируя только это бесконечное разнообразие метких народных словечек... Однако, приглядываясь дальше, я невольно стал различать оттенки, которые все более и более глубокими чертами выделяли передо мной эти столь однообразные вначале картины, налагая на каждую отдельную "громаду -- великого человека" черты ее особенной индивидуальности. Угнетенная толпа "нежителей" сифилитической Петровки, шумливые сходы в Кирлейке (Пруды тож), лукавые мордовские сходы, с которыми мне приходилось иметь дело впоследствии, наконец, сходы "панов", начавшиеся с легкого упорства в Дубровке и закончившиеся тяжелыми, почти потрясающими картинами, которые мне придется описать в дальнейших очерках,-- все это раздвинуло передо мной первоначальную, общую схему, выдвинуло индивидуальные различия там, где прежде царило полное сходство и однообразие, где все казались прежде "на одно лицо".

Но если мужик кажется "на одно лицо" нам, имеющим более возможности и наблюдать, и анализировать его,-- то уже совершенно понятно, что мы тоже кажемся "на одно лицо" мужику. Чиновник, полицейский, земец, избранный на бессословном земском собрании, земский начальник, несущий с собой резкий принцип сословно-дворянского преобладания, врач, служащий по найму от земства, и исправник, представитель чисто административного начала, наконец, частный благотворитель в немецком платье -- все мы для деревни просто "господа", действующие заодно, по какому-то одному неведомому деревне плану, "их благородия" {Мне стоило большого труда внушить мужикам, что я не имею права на этот титул.}, несущие в деревню какое-нибудь требование, побор и тяготу...

"господа" начинают еще сокращать ссуды. Мужик не понимает причины, но отлично чувствует результаты, и при этих-то условиях являюсь в деревню Дубровку я, новое его благородие, никому неведомое, и требую у мужиков, чтобы они назвали человек тридцать "беднейших" для оказания им помощи. Дубровка, при звоне колокольцов, ждала случая принести какому-нибудь "господину" свои просьбы об общей помощи. Дубровка разочарована и, кроме того, Дубровка подозревает, что у господ есть тут какой-то общий единый план, план довольно лукавый. Дубровка назовет тридцать беднейших и тем признает, хотя и косвенно, что остальные не бедны, что остальные "продышут" и сами.

И вот мы с Дубровкой стоим лицом к лицу, а между нами стоит "недоразумение"...

-- Всех по ряду пиши,-- требует Дубровка. -- Все равны, на полях ни зерна не было. Работы нет. По хуторам усюду народу усилило...

Это правда. От рабочих на хуторах нет отбою,-- это говорили мне управляющие, и это не могло быть иначе.

-- На степе тоже усилило народу, податься некуда.

"по степе", сбивая цены и не находя работы, так как самарская и саратовская степи тоже выгорели от засухи.

-- Все мы равны!.. Какие мы жители! Земли у нас по пяти сажень на душу!..

И это правда. С пятью саженями Впоследствии, когда я приезжал закрывать свои столовые, Дубровка опять окружила меня, с робкой надеждой, что я такой "господин", который может что-нибудь сделать для нее,-- что-нибудь побольше столовых. Старики с глубокой скорбью рисовали передо мною положение деревни. Вплоть к околице примкнула помещичья (кочубеевская) земля; свои пять сажень выпаханы совершенно. "Спросите кругом,-- говорили мне мужики,-- спросите, кто работает больше нашего? Никто! А спросите еще,-- с какого месяца наши нищие идут по деревням с сумами? Хорошо-хорошо, как с нового году..."

Да, это опять не зависит от "недорода" в нынешнем году. "Помилуйте,-- говорили мне совсем с другой стороны,-- о чем тут кричать и волноваться. Посмотрите на тех же дубровцев или пралевцев... Да ведь это вечные нищие. Это у них всегда".

Я никогда не мог понять эту точку зрения. По-моему, тем хуже, тем больше причин волноваться и ставить вопросы о том, как это могло случиться, и как это может оставаться, и как можно с этим мириться?

"золотой грамотой". В Дубровке не было ничего подобного, и однако, когда пришло время освобождения и выкупа,-- дубровцы "забунтовали". По всей мужицкой Руси того времени (и только ли того?) носились какие-то мифические представления об общественных отношениях и, главное, о земле. Когда дубровцам предложили сделку с помещиком, старики стали соображать: "За что платить? Что господа станут делать с землею? Разумеется, отступятся без дарового труда, бросят и уедут себе за границу. Земля и так будет наша". Итак, перед дубровцами ясно выступила задача: платить за землю не следует, а если платить, то как можно меньше... А там,-- все равно будет наша!..

Дубровцам тоже разъясняли, дубровцев тоже усовещивали, дубровцев тоже "усмиряли". Из толпы, меня окружавшей в то время, когда я слушал эту печальную историю,-- вывели древнего старца, с седыми лохмами волос на старой голове, с потухшими глазами. Это был один из тех стариков, обездоливших Дубровку... Его тоже "усмиряли", он тоже противился.

-- Верно! -- подтвердил старик скорбно. -- Исправник усмирял. Губернатор Муравьев {Александр Николаевич -- декабрист.} сам выезжал... "Что вы, говорит, мужики, опомнитесь, говорит! Почему землю не примаете? Несчастными себя делаете..." Хорошо, правильно говорил, нечего сказать... Да вот, поди ты! Миром уперлись, ничего не поделаешь...

"Мир,-- ничего не поделаешь". Мир осенила идея, мир "укрепился" на ней, мир решил... Что тут, в самом деле, поделаешь! Стихия, неизбежность, закон! "Деды -- обездолили", но-ведь деды думали сделать лучше, все думали "миром".

И вот, дубровцы после "усмирения" и увещания согласились принять надел в пять сажень,-- все-таки меньше платить! Помещичья земля, та самая, от которой дубровцы отбились "самовольно",-- сомкнулась вокруг деревни, подошла к самой околице, и понемногу год за годом кольцо это давало себя чувствовать все сильнее. Теперь положение определилось окончательно: курицу выгнать некуда, сохе негде повернуться. Помещики, как и прежде, живут далеко, а в имении -- управляющий. Управляющий заботится об увеличении дохода во что бы то ни стало. И доход доведен до "естественного" предела. Железный закон спроса и предложения -- это тоже стихия, а этот закон заставляет идти дубровца на работу за ту цену, которую назначат, брать землю в аренду, "за что возьмут"... Этот закон сказывается тем, что в то время, как в других селах рабочим одна плата,-- для дубровца специально существует другая, хотя бы дубровец работал тут же, рядом. Для дубровца выработалась особая, почти нигде не виданная испольная система. В то время как в других деревнях и селах делят исполу снопы или зерно,-- для дубровца выделяют "исполу" самую землю. За плохую, истощенную десятину (себе) дубровец обязан отработать хорошую десятину для Ново-Слободской кочубеевской экономии. Когда на полях созрел уже хлеб,-- я видел их, эти поля. По одну сторону дороги моталось на ниве что-то такое жалкое и жидкое, о чем говорят: "колос от колосу не слышно голосу", и тут же наливался очень порядочный экономический хлеб. Оба они испольные! "Одни руки работали, и уж для себя ли мы бы не постарались",-- говорили дубровцы. А не возьми эту этих условиях... Да как тут не взять...

жители, вот почему они работают, как никто, и все-таки с Нового года их бабы и дети, а часто и здоровые мужики ходят с сумами по уезду, с Христовым именем на устах... Вот о ком можно сказать, что они теперь в худшей "крепости" у помещика, чем были прежде.

-- И дети детей, и унуки унуков? -- скорбно полувопросом кинул третий...

Дубровка с ее наделом в пять сажень -- не одна. Освобождение крестьян представляет картину, набросанную широкою и мастерскою кистью. Но к картине придется еще вернуться для окончательной отделки. Она сильно нуждается в ретуши... "Малый надел", "даровой" и "нищенский" наделы,-- какие это знакомые, какие избитые термины по всему лицу нашего обширного, богатого простором отечества! Они-то составляют почву, на которой сложилась жизнь и Малиновки, которую я посетил в тот же день, и Пралевки, и Логиновки, и Козаковки, и многих других деревень в уезде, в губернии, во всей России. От чего бы это ни происходило, но все же это -- пятна, портящие картину, к которой, несомненно, придется еще вернуться, и вернуться даже не для одной ретуши, а и для более смелых поправок в самой перспективе.

Я не нашел для дубровцев слов утешения. Я заканчивал свои столовые, и с ними ликвидировал свои отношения к Дубровке и уезжал домой... Я не тот "господин", на которого Дубровка могла бы возложить свои надежды. Однако теперь, когда я передаю свои впечатления этому печатному листу,-- у меня невольно теснятся вопросы: неужто, в самом деле, за историческую вину темного люда, за ошибку вымерших стариков должны безысходно нищенствовать и томиться целые поколения, "дети детей и внуки внуков"? И кому это нужно? Во всяком случае -- не обществу, не государству!..

"вопросов", выдвинутых голодным годом!..