УДАРЪ ГОСПОДЕНЬ.
-- Ударилъ Господь-батюшка. По всему народу ударилъ... Присмирели православные подъ гневомъ-то Господнимъ. Потуснелъ нашъ народъ, такъ потуснелъ -- смотреть жалко.
Такъ говорилъ мне умный мужикъ, зажиточный сельскiй торговецъ, съ которымъ мне довелось ехать по снежной дороге въ зиму голоднаго 1891-го года. Самъ онъ отъ голода не страдалъ, пожалуй, наоборотъ: запасы его хлеба пошли но хорошей цене. Но онъ "чувствовалъ" за другихъ то, что говорилъ, чувствовалъ такъ непосредственно и сильно, что и теперь еще, вспоминая его слова и ихъ выраженiе, я испытываю странное ощущенiе: точно на печальныя поля съ холмами и перелесками надвигаются тени, а небо заволакивается тяжелыми сумрачными туманами. Вероятно, подъ такими впечатленiями евреи временъ Давида видели на своемъ небе ангела, который летелъ надъ страной, изливая "фiалъ Божьяго гнева".
Не знаю, какъ въ последнiе годы... Ко всему, говорятъ, можно привыкнуть. Но въ те годы, когда широкая голодовка была еще внове, -- мистическая нотка испуга и тревожнаго раздумья слышалась въ народе отчетливо и ясно. Встречалось много безпечныхъ, а иногда и злобныхъ "отрицателей голода" среди "господъ" и среди начальства. Но ни разу я не встречалъ этого отрицанiя среди людей простыхъ, еще не потерявшихъ общихъ ощущенiй съ кореннымъ деревенскимъ населенiемъ. И тутъ были разныя сужденiя и разныя отношенiя къ факту:
-- "Народъ сталъ подлецъ". -- "Мужикъ въ конецъ изленился и избаловалоя". -- "Забыли Бога, привыкли къ роскоши, завели сапоги и самовары". И порой следовалъ выводъ:
"Такъ и надо! За грехи. Доколе же терпеть-то Господу-Батюшке". Но ощущенiе, что надъ страной назстилается, ползетъ, охватываетъ ее что-то стихiйно-грозное, непонятное и величавое, -- чувствовалось всюду.
"Ударилъ Господь". И сердца людей, не потерявшихъ способность читать на лице своей многотерпеливой родины и чувствовать ея покорное страданiе -- сжимались подъ ощутительнымъ полетомъ великой невзгоды. Казалось, будто по русскому небу тихо, но неудержимо ползетъ чудовище молчаливое, но полное близкаго ужаса и сдержанныхъ до времени громовъ...
И совесть такихъ непосредственно чувствующихъ людей тревожно вздрагивала и просыпалась... Я знаю два случая. На имя земскаго начальника пришелъ пакетъ съ 70-ю, кажется, рублями. Неизвестный отправитель писалъ: "Отдайте, ваше благородiе, эти деньги голодающимъ мужикамъ изъ такого-то села. Я у нихъ въ молодые годы взломалъ хлебный амбаръ. Согрешилъ разъ въ жизни. Теперь слышу: Господь посетилъ ихъ".
Однихъ Господь посетилъ грозой. Другимъ отблески этой грозы заглянули въ дущу, освещая тайники совести.
Этотъ случай разсказывалъ при мне Анатолiй Львовичъ Пушкинъ, племянникъ поэта, одинъ изъ самыхъ безпечныхъ "отрицателей голода". Разсказъ былъ холоденъ и проникнутъ иронiей: "вотъ, дескать, -- жертвуютъ добрые люди", подламывавшiе чужiе амбары... Былъ и еще такой же разсказъ, и на этотъ разъ герой его не скрылся за анонимомъ. Разсказывалъ тоже земскiй начальникъ Костинъ, командированный изъ другого уезда. Къ нему еще на прежнемъ месте явился знакомый мужикъ, не изъ богатыхъ, и принесъ пожертвованiе на голодающихъ. Денегъ оказалось, по состоянiю жертвователя, несоразмерно много, и сумма была не круглая; заключалась копейками.
-- Послушай, Прохоръ Семенычъ, -- сказалъ г. Костинъ:-- почему ты принесъ такъ много? Ведь ты человекъ не богатый.
-- Извольте принять, ваше благородiе... Дело такое. Надобно мне.
-- Что же ты, подлецъ этакой, -- шутя возражалъ добродушный начальникъ, -- со мной-то делаешь? Сколько же я тогда долженъ дать на голодающихъ?.. И, наконецъ, постой, за тобой, кажется, еще и недоимка.
-- Потерпите, ваше благородiе. Христомъ Богомъ прошу. А мне иначе невозможно.
И, краснея, онъ разсказалъ, что когда-то, именно въ этой голодающей местности, онъ совершилъ кражу. Кажется, угналъ съ базара лошадь съ телегой и продалъ въ другомъ месте именно за ту сумму, которую теперь жертвовалъ. Давно было. Никто не узналъ, и съ техъ поръ самъ онъ "не грешилъ больше". Женился, завелся небольшимъ деломъ, ходилъ въ церковь, давно сдалъ попу старый грехъ и получилъ разрешенiе. Язва совести затянулась, и сталъ Прохоръ Семенычъ совсемъ "хорошимъ человекомъ". А вотъ услышалъ о голоде и какъ разъ въ техъ местахъ, где согрешилъ когда-то. Господь заглянулъ въ душу:
-- "Помнишь, дескать, Прохоръ Семеновъ?"
-- Помню, молъ, Господи!
-- "То-то же".
Съ этихъ поръ лишился спокойствiя. Продалъ что могъ изъ небогатаго хозяйства, въ долгъ еще залезъ, собралъ столько-то рублей и столько-то копеекъ. Думалъ было о процентахъ, но Богу это не нужно. Существуетъ все-таки представленiе, что процентъ дело не вполне чистое, и Богу его предлагать нельзя.
"земскiй", бывшiй мировой судья, разсказывалъ эту исторiю съ темъ теплымъ юморомъ, которымъ человекъ иной разъ защищается отъ невольной растроганности...
Откуда бы ни происходили такiя проявленiя просыпающейся совести, какими бы наивными разсчетами съ Богомъ порой ни сопровождались, -- они показываютъ живую душу... И много вздрагиваетъ такимъ образомъ сердецъ, можетъ быть грешныхъ и темныхъ, но чувствующихъ не только за себя, а за свою страну. И чувство это -- тревога, исканiе вины и оправданiя.
"Ударилъ Господъ"... И опять повторилъ ударъ, и теперь повторяетъ все чаще. Мы въ городахъ чувствуемъ это не такъ живо. А тамъ -- это виднее, и ближе, и ощутительнее. Да, я до сихъ поръ помню и эти смирныя дороги, и примолкшiя деревни, и даже просто выраженiе этихъ полей съ пятнами крышъ, плетней и перелесковъ... Точно великая равнина, охваченная летучимъ страданiемъ для однихъ, тревожными движенiями совести для другихъ, -- раскинулась подъ туманнымъ небомъ и мечется въ бреду и грезитъ смутными образами кошмаровъ.
Было бы любопытно записать "голодныя легенды", бродящiя вотъ уже сколько летъ по оскудевшей стране. Воображенiе напугано, сердца сжаты, умъ подавленъ. И встаютъ воспоминанiя о пережитомъ или слышанномъ, преломленныя, искаженныя, какъ призраки долгой и тяжкой ночи... То и дело рождаются въ разныхъ местахъ странные младенцы съ зубами и даромъ предвещанiя. Скажетъ грозное пугающее слово -- и исчезнетъ. Свое дело сделалъ. А вскоре рождается другой и говоритъ новое слово, -- глупое, наивное, но непременно грозное. На нынешнюю Пасху одинъ, кажется, такой младенецъ предсказывалъ великую стужу "въ тыщу градусовъ". И люди впередъ уже дрожали и зябли.
Виденiя являются русскимъ, чувашамъ, татарамъ. Веры разныя, страхъ одинъ. И русскiе трепетно ловятъ татарскiя и черемисскiя откровенiя. Вотъ две такiя легенды, -- одна отъ перваго крупнейшаго голода (1891), другая родилась только на дняхъ.
пути къ дому увиделъ какую-то громаду, которая надвигалась по дороге, какъ гора. Оказался это великанъ, аршинъ пятнадцати роста. Руки и ноги у муллы тряслись, лишился мулла голоса, думалъ -- смерть идетъ. Но громада тихо просунулась мимо и не тронула муллы. Только проговорила тихо, глухо, невнятно: такъ могла бы говорить земля или кто-то подъ землею:
"Смотри на меня. Разскажи народу. Насъ такихъ родилось семь братьевъ: четверо уже умерли. Трое еще живы. Ходимъ мы по вашей земле, и до техъ поръ, пока ходимъ, будетъ и голодъ ходить за нами"... Сказалъ и вдругъ зашагалъ быстро и скоро скрылся на краю земли въ той стороне, где село солнце... А мулла принесъ свой ужасъ къ людямъ. И люди слушали, склоняясь головами къ земле, и никто не могъ понять виденiя: кто это встретился мулле на дороге? И почему ихъ было семеро? И почему четверо уже погибли? И кто и какими средствами согналъ четверыхъ со света? И почему трое осталось? И надолго ли остались? И кто ихъ сумеетъ согнать?.. Никто не могъ ответить на эти вопросы, даже самый умный. Но даже самый глупый понималъ, что голоду 1891 года не суждено быть последнимъ голодомъ въ стране, по которой еще ходятъ три брата, безформенныхъ, огромныхъ, тихо и печально предостерегающихъ: будетъ вамъ отъ насъ ужасъ.
Разсказъ муллы былъ точенъ и ясенъ, какъ точны наши разсказы о затменiи; самъ онъ ехалъ изъ татарской деревни Усть-Нурминской въ деревню Б. Китякъ, где живутъ черемисы. И было это такого-то числа, такого-то месяца, въ такомъ-то часу. А встретилъ печальнаго великана на половине дороги, тамъ-то, и разсказъ его слушали такiе-то и такiе-то, люди все известные. И все это даже напечатано въ газетахъ. И, можетъ быть, мулла еще живъ, и живы те, кто отъ него слышалъ. Подите, спросите у нихъ. Впрочемъ -- зачемъ и спрашивать: съ этихъ поръ прошло 10 летъ. И разве печальный великанъ не сказалъ чистую правду? Разве тотъ голодъ оказался последнимъ? Нетъ. Должно быть, таинственные братья ходятъ все быстрее, и голодъ, какъ вихрь, носится кругами все шире и чаще...
Есть великанъ и для русскихъ. Старый. Давно, -- то появляется онъ клубящимися очертанiями, то исчезаетъ, то является въ самыхъ неожиданныхъ формахъ. Называется антихристъ. Онъ не такъ уныло простодушенъ, какъ знакомый муллы. Онъ хитеръ, у него есть печати, онъ собирается клеймить ими весь народъ, а непокорныхъ будетъ морить голодомъ или кормить одной золою... Для этого, пожалуй, войдетъ въ стачку съ опытными "поставщиками". Это темъ легче, что и самъ онъ служилъ въ какомъ-то ведомстве большимъ начальникомъ, и служилъ бы до сихъ поръ, да стали непомерно рости четыре рога на голове и когти на рукахъ и ногахъ. По форме это не полагается, и "большому начальнику" пришлось выйти въ отставку. Теперь къ чему-то готовится, а пока, какъ и татарскiе великаны, -- ходитъ по свету, являясь въ разныхъ местахъ. Порой взбирается на колокольни, и колокола звонятъ зловещимъ, набатнымъ звономъ.
Я привелъ только две легенды, связавшiя начало и конецъ труднаго десятилетiя. А между ними, за десять летъ, сколько еще разъ возникали, разсеявшись, какъ пыль, и опять возникали те же призраки въ разныхъ видахъ и формахъ. Это были целые рои вещающихъ младенцевъ, и говорящiя коровы или лошади, и таинственныя старухи, и неведомо отколь бредущiе и неведомо где исчезающiе старцы. Все темные, все глупые (и потому-то отлично все знающiе), юродивые, нечленораздельные, смешные...
эти вотъ "нечленораздельные", темные, которые гудятъ, и стонутъ, и бормочутъ, и кричатъ разными криками, грозя народу, что придутъ на него глады и моры, и болезни -- разве они не предсказывали? Или предсказывали неверно? Десять летъ назадъ унылый великанъ сказалъ усть-нурмилскому мулле: голодъ у васъ не последнiй. И что же? Онъ не солгалъ... До сихъ поръ ходитъ онъ по стране, а за нимъ ходитъ голодъ, тоскуютъ смертной тоской старики, плачутъ и мрутъ по деревнямъ голодныя дети.
Народъ чувствуетъ эту тоску и находитъ для нея свои образы. Для него они -- реальность, для насъ -- темная и смешная легенда. Народъ чувствуетъ, но не знаетъ знать причины и следствiя, -- не чувствуютъ вместе съ народомъ. То-есть, въ сущности, тоже ничего не знаютъ... Наконецъ, можетъ быть есть и такiе, что и знаютъ, и чувствуютъ, но не могутъ...
И мне опять вспоминается дорога, и мой спутникъ, простой и необразованный сельскiй человекъ, такъ живо чувствовавшiй то, что онъ называлъ Божiимъ ударомъ. И опять мне чудится, что надъ полями сгущаются сумраки и надъ безответной равниной по русскому небу ползетъ молчаливое чудовище, полное близкаго ужаса...
прiятное сiянiе дня...
1912 г.