О свободе печати.
(Разговоръ).
-- Признаюсь, мне очень трудно сказать что-нибудь интересное по вопросу о свободе печати. И я готовъ бы, кажется, лучше написать пять заметокъ о пяти другихъ предметахъ.
-- Отчего же? Неужели вы находите, что это такъ сложно, или предметъ возбуждаетъ сомненiя?
-- Нетъ,-- очень просто и никакихъ сомненiй не возбуждаетъ. И потому именно трудно. Мысль загорается въ виду препятствiй, возбуждается при необходимости усилiя. Когда приходится убеждать въ чемъ-нибудь, мы нечувствительно становимся на чужую точку зренiя. Изъ столкновенiя мненiй рождается свежая истина.
-- И вы находите?..
-- Что здесь передъ мыслiю -- ровная плоскость. Противниковъ нетъ.
-- Парадоксъ! Значитъ -- есть свобода слова?
-- И свободы нетъ. Это парадоксъ самой жизни. Доказывать необходимость и величiе свободнаго слова трудно именно потому, что это давно доказано и очень красноречиво, и очень убедительно. Поэтому мысль скользитъ, какъ столярный рубанокъ по плоскости, не только выстроганной, но даже отполированной ранее... Она ни за что не задеваетъ и ничего не сглаживаетъ въ своей области...
Нетъ ни одного пишущаго человека, у котораго хоть разъ въ жизни не вырвался бы искреннiй вопль противъ насилiя и горячая хвала свободному слову. Даже Фаддей Булгаринъ,-- прототипъ всехъ сикофантовъ и всехъ доносителей русской печати,-- написалъ (правда, партикулярно) письмо, въ которомъ убедительно и красноречиво говоритъ о зловредности, безнравственности и даже неблагонамеренности цензурныхъ стесненiй... Можетъ ли быть что-нибудь красноречивее этого?.. Ослица Валаама, тронутая перстомъ Господнимъ, камни, вопiющiе "аминь" на зовъ очевидной и великой истины, злые противники всякой свободы, прославляющiе свободу слова, это лучшiе и очонь старые аргументы...
"Никакое праздное, дерзкое и ложное слово, прорвавшееся при свободе, не можетъ быть такъ вредно, какъ искусственная и насильственная отчужденность мысли отъ высшихъ интересовъ окружающей действительности. При свободе мненiя всякая ложь не замедлитъ вызвать противодействiе себе, и противодействiе темъ сильнейшее, темъ благотворнейшее, чемъ резче выразится ложь. Но нетъ ничего опаснее и гибельнее равнодушiя и апатiи общественной мысли".
Это написалъ Катковъ, и можетъ быть не менее интересно, что это цитировалъ (въ августе 1901) г-нъ Скворцовъ въ "Миссiонерскомъ Обозренiи". И можетъ ли ослабить значенiе этихъ словъ то обстоятельство, что это сказалъ человекъ, отъ доносовъ котораго погибло несколько органовъ печати, и что это цитируетъ органъ, проповедующiй угашенiе той самой религiозной мысли, въ пользу которой производилась цитата...
А вотъ и еще одинъ голосъ:
"Три главныя идеи господствуютъ надъ мыслiю и чувствомъ нашего образованнаго общества: идея свободнаго слова, свободной созести и свободной личности. Какъ обольстительныя виденiя, эти три мечты носятся надъ нашей интеллигенцiей... Можно отодвинуть ихъ и замутить суровыми фактами действительности, но вытравить ихъ изъ сознанiя теперешнихъ людей нельзя... Всякая мера, направленная къ общественному устроенiю, если она не коснется одной изъ сказанныхъ трехъ идей, будетъ принята лишь внешне, притворно и не успокоитъ умовъ... Будущее свободнаго слова на Руси -- лучезарно!"
"Гражданинъ". А между темъ это напечатано именно въ "Гражданине", въ ноябре месяце 1902 г. Съ кемъ же остается спорить, кого убеждать? Нетъ споръ этотъ давно решонъ и въ разуме, и въ совести всехъ. А то, что есть въ нашей действительности,-- называется не разумомъ, а фактомъ, и есть не споръ, а "внешнее притворное" преклоненiе передъ силой и злоупотребленiе ею...
Въ заключенiе позволю себе привести небольшой эпизодъ.
Въ Нижнемъ-Новгороде въ голодный годъ (1891/2) губернаторъ Барановъ, любившiй внешность всякихъ коллективныхъ совещанiй, предложилъ на обсужденiе нижегородскаго продовольственнаго совещанiя рядъ вопросовъ, разосланныхъ министромъ. Въ составе совещанiя былъ одинъ интересный человекъ стариннаго склада -- А. А. Зарубинъ, торговецъ, съ иконописной наружностью, съ огромной седой бородой, съ своеобразною речью и умными, лукавыми глазами. Когда онъ подалъ секретарю совещанiя свой бланкъ съ ответами на министерскiе вопросы,-- на лице секретаря выразилось недоуменiе. Оказалось, что въ рубрике: "какъ сохранить крестьянскiй скотъ", старикъ написалъ явственно и четко:
"Нсобходима свобода печати".
-- Нетъ, ваше превосходительство, не ошибся.
Это былъ странный человекъ, весьма далекiй отъ того, что ипогда называютъ "либеральными шаблонами", самобытный философъ и неутомимый обличитель всякихъ злоупотребленiй. Въ то время онъ уже былъ раззоренъ своими сильными врагами, но все не унимался, продолжалъ свои обличенiя и велъ жизнь губернскаго Дiогена. Говорили, будто въ голове у него не все уже въ порядке.
Но я зналъ его и зналъ также, что онъ иногда юродствуетъ, но всегда со смысломъ и лукавствомъ. Поэтому при встрече я предложилъ ему вопросъ о "скоте и свободе печати".
-- А вы думаете -- это неправда? -- спросилъ онъ.
-- А вотъ я вамъ скажу: въ прошломъ году крестьяне уже голодали, но голодъ не признавался. И полицiя усиленно продавала скотъ за недоимки. Я написалъ объ этомъ со словъ знакомыхъ мужиковъ письмо въ газету... Говорятъ -- нельзя. "Цензура не пропускаетъ". А теперь вотъ спрашиваютъ: какъ сохранить скотъ, который сами распродали за безценокъ... Ну, вотъ... посмотрелъ я этотъ бланкъ и думаю: вотъ где самое место сказать о свободе печати. Ну, что?..
Я, конечно, не возражалъ. Старый мудрецъ высказалъ непререкаемую истину: вопросъ о свободе слова назрелъ, переполнилъ собою всю русскую действительность и бьетъ изо всехъ щелей,-- иной разъ очень далекихъ отъ существа самаго вопроса. Онъ связался теснейшимъ образомъ со всеми другими вопросами русской жизни... Решенiе его ясно. Его можно "отодвинуть и запутать суровыми фактами жизни", какъ две другiя "обольстительныя мечты", указанпыя "Гражданиномъ", по вытравить ихъ изъ сознанiя нельзя.
Настоящее русскаго слова темъ тягостнее, чемъ оно менее разумно. Но будущее его, конечно, ,,лучезарно".