Григорiй Борисовичъ Іоллосъ.
13 марта, среди белаго дня, въ Москве, на Спиридоновке, убитъ Григорiй Борисовичъ Іоллосъ. Товарищъ и другъ Герценштейна, убитаго "каморрой народной расправы" въ Финляндiи, онъ погибъ той же смертью, после "предостереженiй", исходившихъ изъ того-же источника...
Имя Григорiя Борисовича Іоллоса пользовалось широкой известностью въ литературныхъ и интеллигентныхъ кругахъ. Уроженецъ Полтавской губернiи, города Кременчуга, онъ окончилъ гимназiю въ Одессе и затемъ отправился для продолженiя образованiя въ Берлинъ. Здесь, по окончанiи курса въ Берлинскомъ университете, онъ написалъ диссертацiю по рабочему вопросу, давшую ему ученую степень и открывавшую почетную дорогу въ ученыхъ кругахъ Германiи. Однако, чисто ученая карьера не влекла къ себе этого живого и отзывчиваго человека. Онъ былъ журналистъ по натуре, по всему складу ума и по всемъ склонностямъ. Солидное научное образованiе только углубило и усилило въ немъ журналиста. Живя въ Берлине, онъ сталъ посылать коррессонденцiи въ "Русскiя Ведомости", и очень скоро читатели этой распространенной передовой газеты привыкли, получая свежiй номеръ, прежде всего разыскивать въ немъ статьи, подписанныя скромной буквой I. Это были не корреспонденцiи въ обычномъ смысле слова. Изложенныя живо, ярко, часто даже художественно,-- это были беседы умнаго, талантливаго, глубоко образованнаго человека обо всехъ явленiяхъ общественной, литературной и парламентской жизни Германiи. Последнiй трудъ известнаго ученаго, новая драма выдающагося художника, речь Бебеля или Рихтера въ парламенте, митингъ рабочихъ, партiйный съездъ соцiалъ-демократовъ, речь императора и корректный ответъ на нее независимаго общественнаго деятеля, порой просто описанiе обычнаго берлинскаго дня, съ его текущими "злобами", погодой, уличнымъ движенiемъ, толками и развлеченiями,-- все это подъ перомъ Іоллоса жило, волновалось, мыслило и возбуждало волненiя живой мысли въ его русскихъ чдтателяхъ. Было что-то особенное въ этомъ яркомъ и переменчивомъ калейдоскопе чуждой намъ жизни,-- что делало ее и для насъ близкой, понятной, захватывающе интересной. Еврей по происхожденiю и религiи, европеецъ по образованiю, такъ долго жившiй за границей, Іоллосъ никогда не переставалъ быть русскимъ гражданиномъ по чувствамъ, симпатiямъ и стремленiямъ. Живя на высотахъ умственно-политической жизни одного изъ европейскихъ центровъ, окруженный атмосферой свободной и высокой культуры,-- онъ никогда не терялъ ощущенiя той связи, которая и на чужбине соединяетъ русскаго гражданина съ его безправнымъ отечествомъ. Схватывая на лету проявленiя более высокой умственной и политической жизни, облекая ихъ въ живую форму своего яркаго, гибкаго, пластически-выразительнаго слова,-- онъ никогда не забывалъ, что его письмо съ берлинской маркой должно отправиться за германскiй рубежъ, въ Россiю, где его будутъ читать люди, живущiе въ другой атмосфере, среди другихъ политическихъ условiй. Корреспонденты, долго живущiе за границей, порой теряютъ ощущенiе своей аудиторiи, вовлекаются въ подробности междупартiйныхъ заграничныхъ споровъ, такъ что и отчеты ихъ начинаютъ отражать иной разъ чуждую намъ страстность къ заграничнымъ деламъ и столкновенiямъ, къ мимолетнымъ вопросамъ чужой тактики данной минуты... Іоллосъ никогда не переносилъ центра тяжести своихъ симпатiй изъ Россiи въ Германiю. Въ его статьяхъ, правда, всегда билось особенное, живое чувство, которое не позволяло имъ превратиться въ безстрастные репортерскiе отчеты. Но это чувство было чувство русскаго гражданина, коренившееся въ живомъ интересе къ русской жизни. И если во всехъ работахъ Іоллоса, подъ обаятельно спокойной формой, всегда ощущалось живое волненiе и, пожалуй, полемика, споръ, даже борьба,-- то это не была борьба европейскаго партiйнаго полемиста. Нетъ,-- въ статьяхъ Іоллоса сама европейская жизнь, культура, политическая свобода всегда оспаривала, порицала и стыдила русскiй произволъ, русское темное безправiе. И это чувствовалось ясно какъ друзьями, такъ и противниками русскаго обновленiя. Брюзгливая и желчная московская цензура всегда косилась на Іоллоса, не имея, однако, возможности придраться къ отдельнымъ статьямъ. Это последнее обстоятельство объяснялось совсемъ не ухищренiями автора, не уловками эзоповскаго стиля. Нетъ, Іоллосъ писалъ всегда ясно, просто, прозрачно и, прибавимъ -- вполне цензурно.
все эти картины рождали невольный, жгучiй вопросъ: а у насъ? Это было ясно и неуловимо, "неблагонадежно" съ цензурной точки зренiя и -- не искоренимо. Это вытекало изъ самого положенiя вещей. Писалъ все это европеецъ по культуре и образованiю, и русскiй по живому гражданскому чувству. Подъ самой радостной картиной чуждой жизни -- слышалась своя, русская горечь, своя русская скорбь. Это создавало особую, естественно приподнятую точку зренiя, съ которой Іоллосъ трактовалъ все явленiя европейской жизни. Бебель могъ спорить съ Рихтеромъ враждебно и страстно. Вождь свободомыслящихъ такъ же страстно могъ опрокидываться на вождя католическаго центра. Іоллосъ рисовалъ правильно и безпристрастно общую картину этой борьбы, но у него самого горела одна сдержанная страсть, преобладала одна перспектива: онъ бралъ эти европейскiе споры въ ихъ общемъ отношенiи къ русской жизни -- безправной, темной, лишенной политической культуры. И вотъ почему выходило, что не только слова Бебелей и Либкнехтовъ, Зингеровъ и Рихтеровъ звучали призывомъ впередъ, къ отдаленнымъ горизонтамъ свободы,-- но даже благонамереннейшiя речи Виндгорстовъ, вождей центра и самыхъ отсталыхъ германскихъ консерваторовъ вызывали невольное сравненiе уровня ихь политическихъ воззренiй и культуры съ нашимъ "консерватизмомъ", отрицающимъ самыя основы всякой культуры... Русскiй читатель чувствовалъ тутъ глубокую, свою собственную, русскую правду. Задолго еще до открытiя россiйскаго парламента -- онъ уже получалъ въ письмахъ Іоллоса уроки парламентской практики съ ея запутанной казуистикой, и, что еще важнее -- съ ея философiей политической борьбы и спокойной терпимости на почве свободы.
"россiйской конституцiи", Іоллосъ тотчасъ же оставилъ Европу и вернулся въ Россiю, где онъ былъ выбранъ въ Думу отъ гор. Кременчуга. Въ Думе онъ не выдавался ни яркой полемикой, ни боевыми выступленiями. Какъ подъ своими статьями въ газете онъ подписывалъ только одну скромную букву, такъ и въ Думе онъ не выставлялся впередъ, незаметно внося въ практику новаго русскаго учрежденiя свой огромный парламентскiй опытъ. И нетъ сомненiя, что на протяженiи сколько нибудь продолжительнаго времени эта работа стала бы такъ же заметна и значительна, какъ и его, тоже очень скромныя по форме, берлинскiя корресподенцiи.
Судьба судила иначе. Первая Дума разогнана, во вторую Іоллосъ, какъ и многiе депутаты перваго призыва, не попалъ по причинамъ внешняго свойства... Но какъ журналистъ и редакторъ,онъ представлялъ большую силу.
13-го марта онъ убитъ.
"Предостереженiя" онъ получалъ давно, еще въ ноябре и декабре прошлаго года, но относился къ нимъ съ спокойствiемъ человека, знающаго свою дорогу и ту цель, къ которой она ведетъ. Каждый день онъ проходилъ въ одни и те же часы мимо роковыхъ воротъ на Спиридоновке, у дома Торопова. Въ этомъ доме съ дворомъ, выходящимъ на две улицы, помещается штабъ-квартира союза русскаго народа, редакцiя газ. "Вече"; тамъ же квартира князя Щербатова. Лицевой стороной каменнаго дома эта "усадьба" выходитъ на Никитскую. На Спиридоновку глядятъ мрачныя старыя деревянныя ворота, съ калиткой на цепи. Ежедневно два раза безоружный журналистъ безпечно проходитъ на работу и съ работы мимо этихъ воротъ, и очень можетъ быть, что уже не разъ въ него впивались въ ето время внимательные взгляды врага, выжидавшаго случая для безнаказаннаго убiйства. 13 марта около двухъ часовъ дня изъ-за калитки высунулась рука съ револьверомъ. Спиридоновка была пуста... Раздались выстрелы.
Исторiя осветитъ когда-нибудь и подробности убiйства, и его пружины. На современное россiйское правосудiе надежды мало, а кидать обвиненiя безъ точно установленныхъ фактовъ, конечно, не следуетъ. Итакъ, пока несомненно только одно: Іоллосъ, всю жизнь боровшiйся только перомъ за новую свободную и просвещенную Россiю, за ея обновленiе на началахъ свободы и самодеятельности,-- убитъ закоренелою "старою" Русью, на грязныхъ задворкахъ старой Москвы, людьми, стоящими за возвратъ къ темному прошлому, съ его произволомъ, безправiемъ и нищетой народа. На его смерть глядели въ роковую минуту только грязныя ворота враждебной крепости, и враги огласили его паденiе злораднымъ издевательствомъ и поруганiемъ {См. газету "Вече" отъ 14, 16, 16 марта.}...
для русскаго народа. Другой всю жизнь проводилъ идею русскаго гражданскаго освобожденiя. И имена этихъ двухъ евреевъ
Этого ли добивалась юдофобствующая нацiоналистическая "старая Русь"?.. Ни Іоллосъ, ни Герценштейнъ никогда спецiально не занимались такъ называемымъ еврейскимъ вопросомъ. Оба находили, что решенiе всехъ вопросовъ въ общемъ освобожденiи. И, однако, можно ли придумать лучшiй аргументъ противъ спецiалистовъ племенной вражды, чемъ тотъ, который невольно диктуется этой яркой смертью двухъ евреевъ, погибшихъ на глазахъ у всего русскаго народа за дело общерусскаго обновленiя!
Таковь неуклонный, неотвратимый и роковой ходъ великаго историческаго процесса, направляющагося отъ тьмы человеконенавистничества и безправiя къ свету освобожденiя и терпимости. Даже гибель отдельныхъ лицъ служитъ грядущему торжеству ихъ стремленiй!
"Русское богатство", No 3, 1907