XI
НЕ ОБРАДОВАННЫЕ
Во многих случаях "коифирмационная" стремительность господ командующих войсками делает и вопросы и ответы совершено излишними. Вопрос едва поставлен, тревога возбуждена -- но... ни спрашивать, ни тревожиться уже не о ком.
Так, в 1909 году виленский военно-окружной суд приговорил четырех подсудимых (Селявко, Паутова, Ротенберга и Ренкацишека) к смертной казни через повешение за побег из тюрьмы, сопровождавшийся убийством двух надзирателей. Защитник Ротенберга и Ренкацишека, генерал И. М. Дроздовский, имел основание считать, что эти двое осуждены невинно. Он ходатайствовал в Петербурге по телеграфу о приостановке казни на предмет пересмотра дела или просьбы о помиловании на высочайшее имя. Повидимому, у него были веские основания: ответ последовал благоприятный. Но генерал Гершельман казнил обоих быстрее телеграфа: распоряжение о приостановке казни запоздало... Оба были уже повешены {"Русские вед.", 10 сентября 1909 г., No 207.}.
То же случилось в 1909 году в Тамбове. На этот раз приказ о приостановке казни исходил от командующего войсками, который получил какие-то сведения, побудившие его к остановке уже конфирмованного приговора. Приказ опоздал: подсудимые -- Галкин, Артемов и Алпатов -- были уже казнены ("Киевские вести", 22 июля 1909 г.).
Повешен также и Станислав Марчук при обстоятельствах, едва ли оставляющих место для каких бы то ни было вопросов...
Шестнадцатого июня 1907 года в Варшаве неизвестным был произведен выстрел в агента охраны Гревцова. По подозрению был арестован Бронислав Марчук, которого по предъявлении Гревцов признал тем самым лицом, которое произвело в него выстрел. Это опознание он подтвердил потом вторично под присягой, прибавив, как занесено в протокол, "что он не сомневается, что подсудимый Марчук есть то самое лицо, которое..." и т. д.
Оказалось, однако, что невиновность Бронислава Марчука была доказана, и военно-окружный суд его оправдал.
Тогда, уже в 1909 году, арестовали другого человека, сходного с первым... по фамилии. Его звали Станислав Марчук. Он не был даже родственником первого. Тем не менее охранники Гревцов и Товстолужский опять с такой же положительностью опознали и этого Марчука, как несомненно то самое лицо, "которое..." и т. д. Защита, чтобы дать судьям понятие о правдивости этих опознавателей, ходатайствовала о вызове в качестве свидетеля прежнего Марчука и о прочтении предыдущих протоколов лживого опознания. Суд постановил: показание Бронислава Марчука признать существенным и его вызвать, но протоколов почему-то читать не пожелал. Может быть, суд считал, что достаточно будет и одних показаний раз уже опознанного однофамильца... Случилось, однако, так, что этот свидетель по болезни не явился. Суд, по соображениям совершенно непостижимым, все-таки счел излишним чтение протоколов... Защита ходатайствовала хотя бы о вызове секретаря, эти протоколы составлявшего. Суд отказал. На основании показаний явных лжесвидетелей Марчука приговорили и... казнили, так как генерал Скалон, по обыкновению, не дал хода кассационной жалобе. "Никто не сомневается,-- прибавляет господин П. П-ий, подробно описавший этот случай в "Речи",-- что повешен человек совершенно невинный" {"Речь", 27 ноября 1909 г., No 326.}. Да, конечно, стоит только проследить тот путь, каким военное правосудие дошло до своего решения, чтобы всякие сомнения исчезли...
Еще такое же дело, на этот раз в Балте. В этом городе в 1905 году происходили, как и всюду, разные волнения, и в тревожное время был убит городовой. Кем -- неизвестно. Говорили, впрочем, что убийство с "политикой" ничего общего не имело и произошло на романической подкладке...
В том же городе жил некто Акимов. Это был человек наивный и "беспокойный" в самом, кажется, безвредном смысле: он сразу поверил, что в России совершается важный переворот, "торжествует законность", а "произволу пришел конец". Когда его арестовали, как "красного", он очень неосторожно высказывал свои мнения и, не зная за собой ничего существенно преступного, на допросах держался вызывающе. Это, разумеется, раздражало местные власти больше, чем всякая "революционность". Акимова пришлось отпустить, но некто из власть имущих при этом сказал: "А все-таки я сгною тебя в тюрьме". Наивный человек, веривший в наступившее "торжество законности", не поверил. Он забыл, что при всех переворотах -- военные суды действовали по всей России...
Через некоторое время Акимова арестовали. Нашелся человек, который видел, как Акимов убил городового. Это был Шешель, писец полицейского управления, кжоша несколько слабоумный, легко поддававшийся всяким воздействиям. И вот "кто-то, (как сдержанно пишет корреспондент "Подольского еженедельника") подговорил этого полицейского писца для карьеры (sic!) дать ложное показание, будто Акимов убил городового в его присутствии". Шешель послушался, состоялся военный суд. Совершенно для себя неожиданно на скамью подсудимых попал и Шешель за... недонесение. Донос его по подговору кого-то был сделан спустя почти два года после события!
Корреспондент "Подольского еженедельника", описавший это дело, сообщал далее, будто Акимова приговорили к смертной казни, замененной каторжными работами. И будто потом лжесвидетельство Шешеля раскрылось, а дело Акимова пересмотрено... Но один из моих корреспондентов, откликнувшийся на мои очерки в "Русском богатстве" и близко знающий все дело,-- пишет мне, что это неверно. Акимова приговорили не к смертной казни, а к пятнадцати годам каторжных работ. Почему же так "мягко", если установлено, что он собственноручно убил городового? Мой корреспондент объясняет это очень своеобразно: кроме оговора слабоумного Шешеля, никаких других улик не было. Если бы улики были,-- тогда, конечно, его бы казнили. Но, ввиду некоторых сомнений, судьи будто бы нашли успокоение совести в том, что подсудимый отправился только на каторгу ("сомнение -- в пользу подсудимого!"). Так это или не так,-- во всяком случае Акимов осужден, а с ним вместе осужден и Шешель.
"карьеру" изготовил ему тот "некто", о коем так сдержанно выражается "Подольский еженедельник", Шешель стал горько жаловаться и, не скрывая, говорил всем, что его подговорили и кто именно подговорил дать ложное показание. А так как его все-таки держали на привилегированном положении и отпускали в город, то весть об истинной подкладке дела быстро распространилась и попала даже в газеты. Все были уверены, что вследствие этого дело невинно осужденного Акимова не могло заглохнуть... В своих очерках в журнале я, на "сновании газетных сведений, присоединил имя Акимова к сонму "обрадованных русских людей"... Это оказалось печальной ошибкой. Другой мой корреспондент, господин А. П-ко, волею российских судеб имевший случай познакомиться с населением знаменитой московской каторжной тюрьмы ("Бутырки"), встретил там Афанасия Якимова, уроженца Юго-Западного края, который, по его словам, тоже был осужден вследствие ложного оговора. Это был человек желчный, невоздержанный на язык, склонный ко всякого рода тюремным протестам и вследствие этого часто знакомившийся с карцером и другими репрессиями знаменитых своим "режимом" Бутырок. Несмотря на железное здоровье, он не выдержал и умер от чахотки.
Дальнейшие справки убедили меня, что этот Афанасий Якимов есть тот самый Акимов, балтский протестант, так "неблагонадежно" веровавший, что без серьезной вины никто его в настоящее время сгноить в тюрьме не может...
Судьба лжесвидетеля Шешеля тоже довольно интересна: в тюрьме он занимал привилегированное положение, пользовался правом отлучек и т. д. Это ли обстоятельство создало ему репутацию тюремного доносчика, или, раз поддавшись искушению, ему действительно не оставалось ничего другого,-- но только его настигла суровая тюремная Немезида: 20 ноября 1908 года он вбежал, обливаясь кровью, со двора в тюремную больницу. Оказалось, что его порезали в мастерской ножами; от ран он вскоре умер. Так кончилась и обещанная ему кем-то карьера. Впрочем, похороны его, писал корреспондент "Подольского еженедельника", были обставлены особой торжественностью: "Для проводов гроба на кладбище была отряжена вся мастерская... Провожал гроб и начальник тюрьмы..." Ложного доносчика хоронили с почетом, как лицо до известной степени официальное...
Имя того некто, кто сумел доказать наивному Акимову, что времена изменились совсем не в том смысле, как он дуцал,-- у многих на устах в городе Балте. Впрочем, имя людей, умеющих при помощи полицейских Шешелей так пользоваться военными судами в наше время -- легион...
Военные суды вообще изумительно легко верят оговорам, и это часто делает суд удобным орудием для сведения всяких личных счетов с неприятными людьми.
"тесть известного перекопского исправника Семена Андреева" (так сказано в газетах) дворянин Владимир Пафнутьев. Чем так особенно известен исправник Семен Андреев {В "Крымском вестнике" было напечатано сообщение о том, что "бердянский полициймейстер Андреев переводится в Феодосию. Если вспомнить недавнее сообщение газет о последовавшем предании суду полиц. Андреева за изнасилование девушки в полицейском участке, то известие нельзя не признать довольно странным" (Цит. из "Черном, побер." 18 янв. 1905 г.). Не тот ли самый "известный" Андреев, который был исправником в Перекопе?} в Перекопе, мы не знаем, но его тесть "дворянин Владимир Пафнутьев" был заведующим воинковской ремесленной школой.
Каков был педагогический ценз "дворянина Пафнутьева", мы тоже не знаем. Известно только, что прежде школой заведывал настоящий педагог Венедиктов. Он оказался "либеральным". Можно догадываться, что на этой почве в Перекопе шла некоторая борьба "благонадежности" с либерализмом, в результате которой господин Венедиктов был вынужден очистить место для тестя "известного исправника", который из патриотических соображений оказался педагогом в свою очередь. И нетрудно себе представить, что в Перекопе или по крайней мере в перекопской ремесленной школе обнаружились "партии": все благонадежное стояло на стороне тестя исправника, все крамольное -- на стороне прежнего заведующего. И вероятно, тестю исправника приходилось искоренять этот крамольный дух, то есть любовь питомцев к прежнему либеральному наставнику... Между прочим, на стороне Бенедиктова был и молодой учитель какого-то ремесла Матвей Редкобородый.
Благонадежная сторона, разумеется, победила. Но вот раздается выстрел в окно,-- довольно обычное, к сожалению, выражение чувств молодого поколения к новым благонадежным воспитателям. Розыски, конечно, тотчас и направляются в эту сторону.
настоящего педагога, "либерального" Бенедиктова и, конечно, не мог понять, а тем более одобрить, то обстоятельство, что важное просветительное дело берется из рук талантливого специалиста и передается "тестю известного исправника". Но в то же время он не принадлежит ни к каким крайним партиям и не одобряет убийства.
В уверенности, что содействует "делу правосудия", он во время осмотра места происшествия первый обращает внимание на пыж, который хотели просто бросить. Он не рассуждает о том, что это будет правосудие военное... Жертвой его находчивости вскоре становится действительный виновник выстрела, восемнадцатилетний мальчик, ученик школы Осадчий. Осадчий в свою очередь оговаривает выдавшего его учителя и... не успев, как говорится, даже оглянуться,-- учитель Редкобородый видит себя приговоренным к смертной казни вместе с учеником Осадчим.
Как это могло случиться? Очень просто,-- оговор падает на готовую почву: вспоминается либерализм Бенедиктова, вспоминается, что Редкобородый был сторонником "либерального педагога" и противником "мученика долга", убитого тестя исправника. Прибавьте, что судцт военно-окружной суд, не привыкший разбираться ни в вопросах либерализма, ни в педагогии, ни в психологии юношей, которые вовлечены в борьбу педагогической и исправницкой партий... Оговор Осадчего находит поддержку в соответствующем освещении дела, и... результат налицо.
В газетах, из которых я заимствую фактические сведения об этом деле, рассказана потрясающая сцена после приговора в одной из комнат суда: в присутствии конвойных и защитника, присяжного поверенного А. Я. Айзенштейна, Редкобородый бил себя по голове и требовал от Осадчего, хотя бы теперь, снятия оговора, взывая к его совести. Осадчий плакал и молчал. Когда же конвойные не разрешили Редкобородому свидания с бывшими в суде родными, то он стал кричать: "Так пусть же меня сейчас повесят. Я не верю больше в правосудие..."
Были поданы кассационные жалобы. Казнь была приостановлена, началась длинная процедура жалоб, ходатайств и прошений. Если не ошибаемся, Осадчий был повешен ранее, а для его "учителя" потянулись долгие дни и страшные ночи, когда каждый шорох представляется идущею смертью... Редкобородый в это время много писал своему защитнику, и в распоряжении г. Айзенштейна теперь находится, вероятно, захватывающе интересный материал с исповедью этого молодого крестьянина.
известия пришли слишком поздно: Редкобородый не вынес душевной пытки, и его нашли повесившимся в камере, почти через год после того, как "тесть известного исправника" был убит в своей спальне, а сам он так печально для себя обнаружил "находчивость" в раскрытии преступления {"Нижег. листок", 17 янв. 1909 г., No 16.}.
На той же, так сказать, "педагогической" почве разыгралось и другое печальное военно-судное дело. Это было в 1906 году. В Митаве был убит инспектор реального училища Петров. Мы не имеем о Петрове даже тех общих сведений, какими все-таки до известной степени рисуется фигура Пафнутьева. Знаем только, что он был инспектор и что обвинялись в убийстве ученики. По самым элементарным понятиям о роли правосудия -- военные суды совершенно, казалось бы, неуместны в таких случаях. Преступление, совершаемое юношами, почти детьми, в отношении своих "наставников", конечно, ужасно. Но не следует ли разобраться и в тех условиях, которые способны довести юные души до такой степени ожесточения. Более, чем где бы то ни было, тут уместен суд присяжных и широкий состязательный процесс.
Но этого единственно разумного и беспристрастного расследования у нас тщательно избегают: педагог, быть может и сам повинный в смертном грехе против ожесточенного им же юношества, в видах "дисциплины" превращается в доблестную жертву долга, и его тени приносятся умилостивительные жертвы. Лишь бы скорее, лишь бы грознее и устрашительнее.
По подозрению в убийстве Петрова прежде всего арестован некто Руман, который и расстрелян по приговору военно-полевого суда. Был ли он действительно причастен к убийству, или просто в несчастную минуту попал под полевую грозу,-- сказать теперь трудно.
Вслед за тем полиция арестовала еще брата казненного, Александра Румана, и учеников реального училища Исаака Фридлендера и Исидора Иосельзона. Узнав об аресте брата, из Петербурга приехал Юлиус Иосельзон. Его тоже арестовали и... предали военному суду (в Риге).
слушалось 10 ноября 1907 года. Рижский военно-окружной суд приговорил обоих братьев Иосельзонов к смертной казни через повешение (замененное им расстрелянием), а Исаака Фридлендера и Александра Румана к двенадцатилетнему тюремному заключению...
Приговор этот произвел в местном обществе самое удручающее впечатление. На суде Фридлендер со слезами на глазах, стоя на коленях, уверял судей, что он убил Петрова один, и умолял их пощадить невинных. Юлиус Иосельзон во время убийства был в Петербурге... Наконец, в суде произошел эпизод, очень редкий в практике военных судов: прокурор (зовут его -- полковник Хабалов) не согласился с квалификацией преступления и подал протест против применения к Иосельзонам смертной казни... Родители разослали просьбы всюду, куда только могли, в том числе, конечно, и генерал-губернатору.
Генерал-губернатором был... Меллер-Закомельский. Приговор произнесен 10 ноября. Пятнадцатого числа того же месяца оба брата были расстреляны. Перед смертью они призвали раввина и заявили, что умирают невинными... {"Речь". Цитирую из "Киевских вестей", 23 ноября 1907 г.. No 160.}
"Голосу Москвы" телеграфировали из Риги: "Прокурор военно-окружного суда полковник Хабалов, подавший протест на обвинительный приговор по делу братьев Иосельзонов, отстранен от должности" {Цит. из "Киевских вестей", 3 декабря 1907 г., No 170.}.
"Это было время, когда прокуроры за простое заявление, согласное с законом и совестью, о неправильности смертного приговора, отстранялись от должности. Для исполнения велений совести и долга, если эти веления шли в направлении гуманности, это время требовало сверхсметного героизма..."