V
По Керженцу. -- Городинка
Из Покровского мы отправились рано в дальнейший путь.
Утро туманное, серенькое. В воздухе свежо и сыро; синеватая мгла стелется над водой, ютится в темной чаще леса. На реке кое-где расплываются круги от редких капель дождя, который лотошит также по широким листам елошника (ольхи) и осины. По временам вся поверхность реки закипает от частых капель, но ненадолго.
-- Ну, прощайте-ко, дай бог в час добрый,-- говорит Степан, сталкивая нашу лодку. Вся семья вышла провожать нас на берег.
-- Вам дай бог дождя.
-- Дай господи... Вишь ты, ветер и не дыхнет. Знать, не даром облачно сделал господь: может, будем с дождем. Этто вам в Меринове перетаскивать лодку придется, мельница там...
Через час мы плывем по пустой реке, и Покровское давно исчезло за первой излучиной. Небо все хмурится, лес начинает шуметь, ветер нет-нет и закачает его вершины. Порывы его все чаще. Видно, надеждам Степана все-таки не суждено сбыться.
Керженец вьется, точно змея. Ни вчера, ни сегодня мне не попадалось еще ни одной прямой и длинной водной аллейки, какими мы любовались порой даже на извилистой Ветлуге, когда река кажется улицей, а далекая встречная лодка точно висит в воздухе.
Здесь перед глазами небольшой клок воды. Впереди не улица, а водный тупик. Сзади тоже. И всюду сомкнулся лес, сурово тесня и взгляд и воображение. За мысом -- новая излучина. За ней -- новый мыс... В памяти остается впечатление какого-то сгущающегося сумрака, задумчивой суровости, непрошенных воспоминаний... Есть что-то аскетическое в пустынной лесной раскольничьей реке...
Шум мельницы. Впереди виднеются открытые шлюзы, с кипящим и бушующим порогом. Из-за стога сена, невдалеке от мельницы, появляется удивленная мужицкая фигура. На наши вопросы он рекомендует попробовать переправиться прямо через порог шлюзов и с разинутым ртом, с удивленными глазами следует за нами по берегу, глядя, как нас подхватывает быстрое течение. Мельница несется нам навстречу, лодка летит на гребне струи, стучит дном на пороге; нос виснет на воздухе, перевешивается, корма поднимается, лодка зачерпывает бортами, и в несколько секунд -- мельница за нами.
Впереди Мериново, глухая деревушка на самом берегу. На песке какая-то баба бучит белье, для чего с помощью здоровенных коряг, наваленных в кучу, развела громадное огнище, дым от которого далеко тянется над лесом.
К нам она обращена спиною. Куча деревенских ребят уже заметили нас и отчаянно кричат ей что-то и машут руками. Баба оглядывается и остается с поднятым вальком в руке, точно окаменелая...
-- Какая это деревня? -- опрашиваю по возможности кротко, когда наша лодка поровнялась с нею.
-- Me... Мериново это,-- выдавливает она из себя едва слышный ответ.
-- А это у вас чей дом? -- указываю я новую постройку... -- Купецкой, что ли?
-- Каки купцы у нас,-- торопливо отвечает она. -- Нету купцов... Бе-едный народ у нас, ваше благородие...
Она тревожно оживляется.
-- Беднота все, просто непокрытая беднота... Каки у нас богачи! Нету... Да вам кого? Что вы за люди будете?
Она опасливо подходит к берегу, с тревожным вниманием оглядывая наши фигуры... Из-за плетней на нас смотрят широко открытые глаза деревенской детворы, готовой вспорхнуть всей стаей при первом нашем подозрительном- движении. С косогора самые избы, кажется, пугливо щурятся, беспомощные и робкие... Едва мы отъехали несколько саженей, как баба приобрела способность движения и быстро пустилась в гору,-- сообщить деревне о подозрительном нашествии. На одном из моих племянников -- кадетская фуражка с красным околышем, и это, очевидно, еще усиливает тревогу... "Старая вера" подозрительна... Конечно, не без основания...
Обогнув мысок, мы плывем дальше, оставляя за собой на берегу целую группу из ребятишек и баб, тревожно следящих за нами.
Течение выровнялось. Перед нами один из редких на Керженце прямых плесов,-- узкий, длинный, с высокими берегами, поросшими лесом. В конце этой аллейки обращает внимание один холм, покрытый сильно разросшимся лесом. Дубы, сосны и ольхи, буйно поднявшись, переросли на полдерева растительность соседних холмов, точно косматый вихор на плохо причесанной буйной головушке.
Я останавливаю лодку у противоположного берега и внимательно приглядываюсь.
Круглая вершина с короной могучих деревьев обведена плетнем, чуть мелькающим между кустами. На крутых боках холма я замечаю узкую тропочку. Она осторожно вьется по глинистым обрывам, робко скрываясь в зелени, так что отсюда, с реки, видны только небольшие кусочки этой тропинки. За оврагом, на ближайшем к нам обрыве, зияет в глине что-то вроде пещерки, над которой громадный пень протянул кверху скрюченные и, очевидно, недавно вырванные из земли чудовищные корни... Раскиданная земля, изрытое и обезображенное место указывают на то, что это гигантское корнище уступило не без долгой борьбы... Между его лапами видна темная дыра... Как будто вход в землянку...
Все это живейшим образом возбуждает мое любопытство, и я направляю лодку к берегу, у подножия дикого холма. Но берег -- неприступная болотина. Мы долго ищем среди заросли устье тропинки, которая, очевидно, должна же где-нибудь спуститься к речке. Наконец я нахожу место, где она, по течению, осторожно сходит на воду, будто нарочно замаскированная осокой и кочкарником. С кочки на кочку выбираюсь я на сухое место и иду по тропинке. На полугоре она убегает вдруг под низко нависшие и густо переплетенные ветки нескольких молодых елок...
Я остановился озадаченный. Если бы не то, что на тропке виднелись недавние еще следы, можно было бы подумать, что дорожка только частями уцелела с давних лет и что с тех пор над ней успели вырасти эти елки. Но следы исчезали под их ветвями, и потому я храбро пустился дальше, насильно проталкиваясь сквозь гущу. Ветки уступали легче, чем можно было ожидать по их гущине...
Наконец я на круглой вершине... Перелезаю через плетень и раздвигаю за ним кусты.
Передо мною старинное, мрачное кладбище...
Теперь я понимаю, почему деревья на этом холме разрослись так буйно. Могилы стоят необыкновенно густо, почва удобрялась поколеньями...
Но к чему эти очевидные старания скрыть тропинку, замаскировать мертвых? Здесь я не видел ни ворот с крестом, ни подъездной дороги. Очевидно, новых жильцов сюда проносят по таким же неудобным тропкам, скрываясь, может быть, ночью?.. Или это кладбище давно уже закрыто и брошено?
Нет... Вот одна могила, очевидно, еще довольно свежая, приютилась под лапами старой ели... Тихо... Сумрачно... Солнце едва проникает сквозь густые ветви... Какой-то особый аромат -- сухих листьев, смолы и еще чего-то томящего и загадочного -- стоит в неподвижном воздухе... Ветер не может проникнуть под этот шатер... Порою только он протянется высоко по густым вершинам, сорвет с сосны отяжелевшую шишку... Или пожелтевший от засухи листок упадет на землю, тихо поворачиваясь на лету.
И опять ненарушимая тишь...
Большие, грузные, приземистые кресты дремлют, покосившись к земле. Все они старые, все осьмиконечные, все покрыты лишаями и мохом до такой степени, что у некоторых самая форма креста исчезла под длинными, зеленовато-седыми лохмами.
В особенности один крест привлекает невольное внимание своим странным, суровым, почти страшным видом. В этом зеленом полусумраке, где редкие лучи, прорываясь сквозь темную зелень, только еще более скрадывают очертания предметов,-- он напоминает гоголевского Вия... Так и чудится что-то притаившееся, мрачное... Так и кажется, что приподымутся сейчас чьи-то тяжело нависшие веки, выглянут откуда-то мертвые взгляды...
А среди крестов, в тесноте жмутся еще безвестные, скромные могилы, над которыми торчат только шесты с зарубками...
С тяжелым чувством пошел я назад... Очевидно, это раскольничье кладбище: страшный лохматый холмик и эти дикие деревья осенили могилы людей, которые некогда стремились в леса со своими темными, но страстными верованиями. Старые привычки живут долго... Нет уже прежних гонений, дома живых уже стоят на виду, на светлых полянах, давно расчищенных из-под леса, но жилища мертвых все еще ютятся в дикой чаще, ревниво скрывая свои следы...
Когда, раздумывая таким образом, я вступил опять на пугливую тропинку -- передо мной, за далью речного плёса, открылся яр с расположенными на нем избушками Меринова. Оттуда заметили, мои рыскания, и часть берега, видная отсюда, походила на растревоженный муравейник, с толпящимися на дальнем берегу фигурами баб и ребятишек.
Это обстоятельство заставило меня отказаться от новой экскурсии за овраг, к вывороченному пню и пещере. Я спустился в лодку и поплыл далее, надеясь у кого-нибудь найти объяснение тайны этого места...
Плывем опять между пустынными берегами... Часа через два над нами проносятся избы деревни Взвоза. Тут нас провожают менее враждебными, но не менее удивленными взглядами, и вскоре опять -- пустыня... Остроконечные ели рисуются темными зубчатыми вершинами, еще более омрачая берега... Русло реки темно, но плёсы теперь прямее. Керженец становится все красивее, но вместе и угрюмее, печальнее.
В одной из тихих заводей мы натыкаемся на человеческое существо. Под самым берегом приютился ботничок. В нем, вытянув босые ноги, сидит старик с удочкой. Он делает вид, что занят только поплавком, но в сущности его взгляд с тревожным неудовольствием следит за нашей лодкой. Лицо старика как-то болезненно красно; сквозь лохмотья сквозит голое тело. В ботнике, на скамьях уложены какие-то короба и разное мелкое имущество: чайник, зазубренная чашка, котелок; в коробе, под неплотно прикрытою крышкой виднеется какая-то рвань. Очевидно, этот оборванный старик весь тут, в этом ботничке, со всем своим имуществом.
-- Здравствуйте...
Он усиленно вглядывается в свой поплавок, делая вид, что не слышит приветствия, но глаза его исподлобья, как чуткие зверьки, следят за нашими веслами. Видимо, он ожидает, что нас тотчас же пронесет мимо.
Но я решаю во что бы то ни стало узнать у него что-нибудь о таинственном кладбище. Мое весло вспенивает воду, и лодка причаливает к берегу рядом с его ботником.
-- Далеко ли тут поворот к Оленевскому скиту?
-- Далече...
И старик закидывает свою удочку на другую сторону.
-- А сами вы откуда?.. Не из Меринова?
-- Из Звозу...
Однако через некоторое время разговор все-таки завязывается, а затем несколько кусков сахару окончательно смягчают его, и отношения становятся более откровенными...
-- Вы, верно, из солдат? -- спрашиваю я.
-- Из них... -- отвечает он опять не очень охотно.
-- А зачем это у вас тут столько припасов... Звоз ведь совсем недалеко... А тут на неделю...
-- Не из Звозу я... зря сказал вам. Бездомный я человек, бесприютный. Тут у меня весь пожиток, тут и дом, ваше степенство. Недели по три и дыму из трубы не вижу... все на реке, все на ей, матушке, нахожуся...
-- И хорошо?
-- Хорошо, ваше степенство...
Болезненное лицо озаряется детской улыбкой.
-- Теперь-то вот, видишь ты... главное дело соловья уже нету. А весной,-- вот когда хорошо здесь: всякая тебе птица поет. Которая зачинает с утра, которая в день, которая по зорям... Весной больно хорошо этто живет. Истинно благодать на реке, ваше степенство.
И на землистом лице пробивается что-то детское, почти счастливое...
-- А зимой?
Слабый луч в его глазах угасает...
-- Что ж... Зимой... Зимой кой-как в Семенове околачиваюсь... Не чаешь весны дождаться...
Он надевает на крючок нового червяка и говорит глухо:
-- Простуженный я человек, ваше степенство. Хворый человек. Мне по миру ходить -- тру-удно... Ну, река-матушка кормит... И куском не попрекает... Сыт ли, голоден ли, все от нее... Ну, и опять -- воздух вольный... Птица тебя утешает... Зори господни светят... Так и живу... Где причалил ботничок, тут и дом... Дождь пойдет,-- выволок ладью на берег, прикрылся...
"Что, мол, дядя Ахрамей,-- жив еще, не окачурился?"... Ну, мол, зиму прожил,-- лето мое...
-- Скажите мне, дядя Вахрамей, что это тут пониже Меринова на горке?..
-- Что такое? Чему тут быть?.. А, знаю, про что ты это... Это у них называемая Городинка... Кладбища ихняя...
Он опять шлепнул поплавком и сказал, поматывая головой и улыбаясь:
И, понизив голос, как будто кто нас может услышать, он наклонился ко мне с своей лодки.
-- Злы-ы-е... В пальцах божество разбирают... Ну, мое тут не дело. Мое дело сторона... Переночевал когда, покормят, -- ладно, а нет, и на том спасибо. Помру, -- хороните где схочете... Все одно лежать-то...
Он опять тихонько засмеялся.
-- Недавно наезжали тут начальники... Поп тут у них был, беглый... Захватили его... Давно, мол, добирались... Ну, хоронился по скитам да по лесам... Теперь схватили...
-- Издаля на Городинку хорониться приезжают... С Волги, от Козьмы-Дамьяна, из Городца... Да, да... Городинка это у них... Кладбища... Прощайте-ко... Поплыву в деревню. Кум тут у меня, старичок.. г Червяков обещал накопать. Вишь, сухмень какая... Червяк весь в землю ушел.
Он тихо тронул послушную лодку, отплыл несколько саженей и вдруг повернулся ко мне:
-- А в Оленевский скит я вас научу, как попасть: увидите вы на реке старые столбы,-- мельница была когда-то, еще до разорения. Тут, поблиз шуму,-- тропочка в лес побежала. Ступайте этой тропочкой все, минуя дорог... Версты две до скита, не больше. Кочета поют у них, у стариц-те.
Он улыбнулся, точно воспоминание о кочетах доставляло ему особенное удовольствие, и, опять отъехав несколько саженей, вновь повернул блаженно и глуповато улыбающееся лицо:
Через несколько минут его лодка виснет темным пятнышком на синей полосе реки между отражением темных береговых лесов...
А навстречу попадается другая.
Мужик, повидимому из Взвоза, перестает грести, отчего его лодочка идет некоторое время по течению рядом с нашей,-- и с любопытством осматривает нас.
-- О Ахрамеем нашим беседовали? -- говорит он благодушно.
-- Семеновский, а уж так, слово говорится... Да, пожалуй, наш и есть. С весны к нам все заявляется,-- прибавляет он, снисходительно улыбаясь. -- Поудит да полежит на песочке, опять поудит да опять полежит. Так все время и провождает... Иной раз, когда клеву нет,-- до того доудится, что вовсе оголодает. Сутки по две не евши живал, ей-богу... А чтобы попросить,-- это в редкость...
-- А вреда не делает никакого?
-- А что это у вас тут на холме, пониже деревни? Кладбище старое?..