Владимiръ Короленко.
Въ подследственномъ отделенiи.
Очерки и разсказы.
Изданiе седьмое
Редакцiи журнала "Русская мысль".
Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.
Жестокiе, сударь, нравы!
Островскiй.
... Насъ ввели въ корридоръ одной изъ сибирскихъ тюремъ, длинный, узкiй и мрачный. Одна стена его почти сплошь была занята высокими окнами, выходившими на небольшой квадратный дворикъ, где обыкновенно гуляли арестанты. Теперь, по случаю нашего прибытiя, арестантовъ "загнали" въ камеры. Вдоль другой стены виднелись, на небольшомъ разстоянiи другъ отъ друга, двери "одиночекъ". Двери были черны отъ времени и частыхъ прикосновенiй и резко виделялись темными четыреутольниками на серой, грязной стене. Надъ дверями висели дощечки съ надписяни: "За кражу", "За убiйство", "За грабежъ", "За бродяжничество", а въ середине каждой двери виднелось квадратное отверстiе со стеклышкомъ, закрываемое снаружи деревянною заслонкой. Все заслонки были отодвинуты, и изъ-за стеколъ на насъ смотрели любопытные, внимательные глаза заключенныхъ..
Мы повернули разъ и другой. Надъ первою дверью третьяго корридора я прочелъ надпись: "Умалишенный", надъ следующею -- то же. Надъ третьей надписи не было, а надъ четвертой я разобралъ те же слова. Впрочемъ, не надо было и надписи, чтобъ угадать, кто обитатель этой каморки,-- изъ-за ея двери неслись какiе-то дикiе, тоскующiе, за сердце хватающiе звуки. Человекъ ходилъ, повидимому, взадъ и впередъ за своею дверью, выкрикивая что-то похожее на еврейскую молитву, то на горькiй плачъ съ причитанiями, то на дикую плясовую песню. Когда онъ смолкалъ и въ корридоре наступала тишина, тогда можно было различить монотонное чтенiе какой-то молитвы, произносимой въ первой камере однозвучнымъ голосомъ.. Дальше видны были еще такiя же двери и изъ-за нихъ слышалось мерное звяканье цепи. Надпись гласила: "За убiйство".
Это былъ "корридоръ подследственнаго отделенiя", куда насъ поместили за отсутствiемъ помещенiя для пересыльныхъ. По той же причине, т. -е. за отсутствiемъ особаго помещенiя, въ этомъ корридоре содержались трое умалишенныхъ. Наша камера, безъ надписи, находилась между камерами двухъ умалишенныхъ, только справа отъ одной изъ нихъ отделялась лестницей, надъ которой висела доска: "Входъ на малый верхъ".
Пока надщиратели подбирали ключи, чтобъ открыть рашу камеру, соседъ нашъ по правую сторону -- третiй умалишенный -- не подавалъ никакихъ признаковъ своего существованiя. Сколько можно было видеть въ дверное оконце, въ его камере было темно, какъ въ могиле.
-- Яшка-то молчитъ ноне,-- тихо сказалъ "старшiй надзиратель" младшему.
-- Не видитъ... Ну его! -- ответилъ тотъттакъ же тихо.
Вдругъ изъ-за стеклышка сверкнула пара глазъ, мелькнулъ конецъ носа, большiе усы, часть бороды. Вследъ затемъ дверь застонала и заколебалась. Ящка стучалъ ногою въ нижнюю часть двери такъ сильно, что железные болты гнулись и визжали. Каждый ударъ гулко отдавался подъ высокимъ потолкомъ и повторялся эхо въ другихъ корридорахъ. Надзиратели вздрогнули. "Старшiй" -- седой, низенькiй старичокъ изъ евреевъ, съ наружностью старой тюремной крысы, съ маленькими, злыми, точно колющими глазами, сверкавшими изъ подъ нависшихъ бровей -- весь съежился, попятился къ стенке и бросилъ въ сторону стучавшаго взглядъ полный глубокой ненависти и злобы.
-- Полно, Яшка, что задурилъ-то? -- отозвался корридорный надзиратель, серьезный старикъ съ длинными, опущенными внизъ усами, въ большой папахе. -- Чего не видалъ? Видишь, арестантовъ привели!
Тотъ, кого называли Яшкой, окинулъ насъ внимательнымъ взглядомъ. И, какъ бы убедившись, несмотря на наши "вольные" костюмы, что действительно мы арестанты, прекратилъ стукъ и что-то заворчалъ за своею дверью. Словъ мы не могли разслышать,-- "одиночка" уже приняла насъ въ свои холодныя, сырыя объятiя. Запоры щелкнули за нами, шаги надзирателя стихли въ другомъ конце корридора, и жизнь "подследственнаго отделенiя" вошла опять въ свою обычную колею.
стена. Углы камеры тонули въ какомъ-то неопределенномъ полумраке. Карнизы оттенены траурною каймой многолетней пыли, стены серы и, при внимательномъ взгляде, видны на нихъ особыя пятна -- следы борьбы какого-нибудь страдальца съ клопами и тараканами,-- борьбы, быть-можетъ, многолетней, упорной. Я не могъ освободиться отъ ощущенiя особаго рода непрiятнаго запаха, который, какъ мне казалось, несся отъ этихъ стенъ. Внизу, у самаго пола, въ кирпичъ было вделано толстое железное кольцо, назначенiе котораго для насъ было ясно: къ нему была некогда приделана короткая цепь... Две кровати, стулъ и маленькiй столикъ составляли роскошь "одиночки", которую ей, быть-можетъ, привелось видеть впервые. Въ остальныхъ камерахъ, такихъ же, какъ наша, не было ничего, кроме тюфяка, брошеннаго на полъ, и живого существа, которое на немъ валялось...
За стеной послышалось дребезжанiе телеги. Мимо окна проехалъ четыреугольный ящикъ, который везла плохая, заморенная клячонка. Два арестанта вяло плелись сзади, шлепая "кеньгами" по грязи. Они остановились невдалеке, открыли люкъ и такъ же вяло принялись на работу... Отвратительною вонью пахнуло въ наши разбитыя окна и она стала наполнять камеру...
Мой товарищъ, улегшiйся было на своей постели, всталъ на ноги и тоскливо огляделъ комнату.
-- Од-на-ко! -- сказалъ онъ протяжно.
-- Д-да! -- подтвердилъ я.
Больше говорить не хотелось, да и не было надобности,-- мы понимали другъ друга. На насъ глядели и говорили за насъ темныя стены, углы, затканные паутиной, крепко запертая дверь... Въ окно врывались волны мiазмовъ, и некуда было скрыться. Сколькото намъ придется прожить здесь: неделю, две?... Нехорошо, скверно! А ведь вотъ тутъ, рядомъ, наши соседи живутъ не одну неделю и не две. Да и въ этой камере после насъ опять водворится жилецъ на долгiе месяцы, а можетъ и годы...
А арестантики продолжали свою работу,-- это была ихъ ежедневная обязанность. Ежедневно прiезжали они сюда съ своимъ неблаговоннымъ ящикомъ и вяло черпали часъ, другой, уезжая и прiезжая,-- все мимо целаго ряда плохо прилаженныхъ или разбитыхъ оконъ.
Мы заткнули разбитое окно казенною подушкой. Запахъ несколько уменьшился или мы притерпелись, но только тоскливое чувство, внушенное нашею безпомощностью, тишиной, бездеятельностью одиночки, изъ остраго стало переходить въ тупое, хроническое... Мы стали прислушиваться къ тихому жужжанiю внешней жизни, прорывавшемуся сквозь крепкiя двери.
Внешвяя жизнь для насъ была жизнь двора и корридора тюрьмы. Въ дверное оконце, когда его забывали закрыть наружною заслонкой, виднелись гуляющiе арестанты. Они "толкались" по квадратному дворику парами, тихо и безъ шума. Казаiось, серые халаты налагади какое-то обязательство тихой солидности.
Въ известные часы по двору проносилась команда: "Пошелъ за кипяткомъ!" "Пошелъ за хлебомъ!" "Обедать пошелъ!" "Пошо-олъ, расходись по камерамъ!" Выпускали на время подследственныхъ изъ строгаго одиночнаго заключенiя или каторжниковъ въ цепяхъ. Последнiе еще солиднее прохаживались по корридору: цепи уже несомненно надагали это обязательство. Подъ вечеръ, где-то на третьемъ дворе, раздавался звонокъ: приближалась "поверка". Ежедневно въ 7 часовъ смотритель или его помощникъ обходили съ караульнымъ офицеромъ и конвоемъ солдатъ все камеры, считая заключенныхъ.
Такъ проходилъ день въ "подследственномъ отделенiи".
... Разъ, два, три, четыре!... гулко раздавались по временамъ сильные удари. Это Яшка нарушалъ тишину корридора. Среди этой сонной тишины, на фоне безшумной, подавленной жизни, его удары, резкiе, бешено-отчетливые, непокорные, составляли какой-то странный, режущiй, непрiятный контрастъ. Я вспомнилъ, какъ маленькiй "старшiй" съежился, заслышавъ, эти удары. Нарушенiе обычной тишины этой скорбной обители, казавшееся даже мне, постороннему, диссонансомъ, должно было особенно резать ухо "начальства".
Не знаю, зачемъ собственно понадобилось мне считать эти удары. Разъ, два, три... около шести стукъ усиливался; семь, восемь, девять... стоялъ сплошной гулъ; затемъ на одиннадцати, редко на двенадцати, стукъ резко обрывался. Въ это мгновенiе у меня являлось въ правой ноге иимолетное ощущенiе ноющей боли. Мне казалось, что Яшка прекращалъ свой стукъ именно отъ такой боли въ ноге. Черезъ несколько секундъ раздавалось еще пять-шесть ударовъ и затемъ въ корридоре наступала напряженная тишь, или же угрюмое ворчанiе Якова смешивалось со скорбными выкрикиванiями еврея.
Чаще другихъ приходилось дежурить въ нашемъ корридоре старику-надзирателю, давно, повидимому, свыкшемуся съ тюрьмой и ея обитателями. Казалось, старикъ обрелъ на этомъ месте то особаго рода душевное равновесiе, которое такъ облегчаетъ жизнь и сношенiя съ людьми во всякой профессiи. Онъ имелъ видъ человека, обладающаго обстоятельнымъ мiросозерцанiемъ, былъ философски спокоенъ и неизменно равнодушенъ, никогда не возвышалъ голоса, не бранилъ арестантовъ, не стеснялъ ихъ безъ нужды. Онъ былъ надзиратель,-- это было его общественное положенiе, налагавшее на него известныя обязанности. Другiе были арестанты,-- это опять ихъ общественное положенiе, также сопряженное съ обязанностями. Каждый долженъ исполнять свои обязанлости, что значитъ: "веди себя съ толкомъ, поступай благородно, т. -е. не попадай на замечанiе начальства". Таковы были основы его философiи, и онъ съумелъ провести ихъ въ жизнь подведомаго ему "отделенiя"; главное нравственное правило: "не попадай на замечанiе" -- проникало во все детали этой жизни. Самъ старикъ Михеичъ двигался и действовалъ не торопясь, какъ хорошо разсчитанная машина. Я никогда не видалъ, чтобъ онъ препирался съ арестантомъ изъ одиночки, когда тотъ просился "до ветру", какъ это делали другiе. Онъ просто шелъ на стукъ и отпиралъ двери. За то если Михеичъ отказывалъ въ какомъ-нибудь облегченiи, значитъ у него была резонная причина, имеющая отношенiе къ близости начальственнаго ока, и отказъ былъ всегда решительный, безапелляцiонный. Когда, бывало, старый Михеичъ сиделъ на окне корридора и дремалъ, причемъ изъ-подъ его папахи, вечно нахлобученной на самыя брови, виднелись концы длинныхъ усовъ и ястребинаго носа, тихо и благосклопно "клевавшаго" въ спокойной дремоте, въ корридоре подследственныхъ воцарялась непринужденность и даже некоторая раввязность, конечно, въ возможныхъ для этого места пределахъ. Арестанты франтовито ходили съ папиросками въ зубахъ мимо философа-"начальника" съ очевиднымъ сознанiемъ невозможности явиться "въ эдакомъ виде" въ другiе часы дня, что делало особенно драгоценной эту возможность въ данное время. Они ужь сами смотрели въ оба, чтобы не попасться "въ эдакомъ виде" кому-нибудь изъ высшаго тюремнаго начальства и не подвести стараго Михеича, такъ какъ хорошо понимали, что въ подобномъ ротозействе не заключается ни "толку", ни "благородства". Даже умалишенные чувствовали импонирующее влiянiе Михеичевой философiи. Когда музыкальныя рулады сумасшедшаго еврея достигали чрезмерной напряженности и экспрессiи, когда, казалось, его глотка скоро откажется производить какiе бы то ни было звуки, а уши слушателей рисковали потерять всякую способность воспринимать ихъ, Михеичъ спокойно слезалъ съ окна, подходилъ къ двери еврея и, стукнувъ связкой ключей, произносилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ:
-- Эй, ты, свиное ухо! По какой причине раскричался?
Вопросъ эвучалъ деловито, какъ будто вопрошавшiй допускалъ возможность существованiя какой-либо "причины", и даже названiе "свиное ухо" казалось просто необиднымъ собственнымъ именемъ. Еврей смягчалъ экспрессiю, понижалъ тонъ и издавалъ рулады, выражавшiя очевидную готовность къ компромиссу.
-- Нарукавники желаешь? -- спрашивалъ Михеичъ такъ же спокойно, и опять въ вопросе слышалась возможность со стороны еврея такого неестественнаго желанiя.
-- Покричи еще,-- чтожь, я и принесу нарукавники тебе,-- соглашался Михеичъ удовлетворить предполагаемое желанiе, и рулады еврея спускались до обычнаго дiапазона.
-- Стекло-то опять зачемъ сожралъ, а? Разве полагается тебе казенныя стекла жрать? Видишь вотъ, вчера вставили, а ты опять слопалъ, свиное ухо! -- говорилъ Мвхеичъ, выковыривая остатки дверного стекла, которое еврей, действительно, имелъ обыкновенiе разбивать и грызть зубами.
Урезонивъ еврея, Мвхеичъ снова направлялся къ излюбленному месту на окне, где спина его скоро прилипала къ натертому жирному пятну косяка, а носъ и усы принимали обычное положенiе. Еврей, одержимый какою-то музыкальною манiей, возвращался къ нотамъ более свойственнымъ человеческому голосу, или начиналъ что-то таинственно выстукивать въ стену, какъ бы сообщая кому-то смыслъ сейчасъ слышанныхъ словъ.
съ видимымъ удовольствiемъ указалъ на камеру Тимошки.
-- Тимошка тутъ, Тимофей остякъ. Набожный... Каждую молитву знаетъ. Поди, и теперь молится...
Я заглянулъ въ оконце. Длинная, узкая камера была еще мрачнее нашей, такъ какъ угловая стена примыкавшаго зданiя закрывала въ нее доступъ свету. Вначале я не могъ никого разглядеть среди этихъ темныхъ стенъ, но вскоре увиделъ въ углу, подъ самымъ окномъ, какую-то коленопреклоненную фигуру. Тимошка мерно покачивался, стоя на коленяхъ передъ какими-то болванчиками, неопределенно черневшими въ углу. На окне лежало что-то вроде шапки. Мебели, какъ и въ другихъ одиночкахъ, не было, только рядомъ съ болванчиками стояла "парашка". Остякъ молился ровнымъ, своеобразно-дикимъ голосомъ, тономъ опытнаго чтеца. По временамъ онъ произносилъ целыя длинныя фразы на какомъ-то непонятномъ, вероятно остяцкомъ, языке, а иногда, нисколько не изменяя молитвенной интонацiи, произносилъ скверныя ругательства, какъ будто и они составляли часть его культа.
-- Трехъ человекъ задушилъ рукаки,-- отрекомендовалъ мне его Михеичъ. -- Большая въ ёмъ сила!...
-- А что это въ углу у него разставлено? -- спросилъ я.
-- Идолы это. Ка-акже! Самъ делаетъ. Ужь у лего сколько разъ отымали, сейчасъ опять смастеритъ.
-- Чемъ же?
-- На выдумки ловокъ, беда! Ножъ изъ жести оконной у него, объ камень выточенъ. А шапку видели... на окне у него лежитъ? Тоже самъ сшилъ. Окно-то у него разбито, чортъ ему кошку шальную и занеси. Онъ ее сцапалъ, содралъ шкуру зубами,-- вотъ и шапка! Иголка тоже у него имеется, нитки изъ тюфяка дергаетъ... Ну, за то набоженъ: молитвы получше иного попа знаетъ. И послушенъ тоже... Тимошка, спой песенку!
Тимошка прервалъ молитву, взялъ въ руки палку и повернулся къ Михеичу.
-- Съ барабаномъ? -- спросилъ онъ.
Въ его дикомъ голосе зазвучала какая-то юмористическая нотка. Переходъ отъ молитвы къ скоморошеству былъ для него, повидимому, нетруденъ.
-- Неужь безъ барабана, чудакъ! -- ответилъ Михеичъ.
Тимошка запелъ безконечную песню, постукивая въ такть палкой. Въ этой песне, съ довольно быстрымъ темпомъ, слышалось что-то своеобразное, заунывно-дикое. Мы старались потомъ съ товарищемъ воспроизвести этотъ нехитрый мотивъ, но онъ не давался нашей памяти.
-- Безъ конца у него песня эта,-- заметилъ Михеичъ. -- Теперь все будетъ петь, пока не скажу: довольно! Разъ этакъ я забылъ остановить его,-- онъ и поетъ себе. Поверка пришла, смотритель и спрашиваетъ: ты что делаешь?--"Песню, говоритъ, Михеичъ приказалъ петь". Право, послушный онъ!... Тре-ехъ человекъ задавилъ руками. Ноги ему въ сумасшедшемъ доме отшибли,-- ходить не можетъ. Зачинаетъ мало-мало подыматься, да плохо. Видно, отстукали ловко!
-- Неужто въ больнице у насъ ноги отшибаютъ? Ведь это...
-- Да ужь это не такъ, чтобы превосходно, что и говорить. Опять же и зря: послушный онъ, остякъ-то. Ему толкомъ скажи,-- онъ слушаетъ. Только тамъ это у нихъ живо, въ сумасшедшемъ-то доме: чуть что, пожалуй, не долго имъ, и совсемъ устукаютъ. Этому стукальщику скоро вотъ то же будетъ,-- какъ-то недружелюбно мотнулъ Михеичъ головой въ сторону Яшкиной двери.
Въ его голосе исчезли мягкiя, благосклонныя ноты, съ какими онъ обращался къ послушному Тимошке, давившему людей руками и сдиравшему шкуры съ живыхъ кошекъ. Очевидно, въ глазахъ Михеича Яшка былъ хуже остяка.
Вообще этотъ странный субъектъ находился на какомъ-то особомъ, исключительномъ положенiи, и онъ интересовалъ меня все более и более. Въ его стуке я, наконецъ, началъ различать некоторую систему. Такъ, однажды, когда онъ вдругъ загремелъ очень сильно, я увиделъ, что Михеичъ сталъ безпокойно озираться, какъ будто ожидая чьего-нибудь появленiя. Потомъ старикъ деловито обратился къ Якову:
-- Что ты? Зачемъ? Никого ведь нету.
Яшка тотчасъ же смолкъ. Очевидно, онъ не просто стучалъ въ пространство, а адресовалъ эти гремящiе звуки чьему-нибудь слуху. Вскоре я убедился, что стукомъ этимъ онъ салютовалъ всякому начальству, начиная со "старшаго надзирателя". Чемъ выше было начальство, темъ, вообще говоря, громче были салюты. Ночью они раздавались значительно тише, точно Яшка стучалъ съ просонокъ. Проснется онъ,-- такъ думалось мне,-- стукнетъ раза три-четыре и опять, исполнивъ эту обязанность, уляжется спать. Однажды только среди ночной тишины удары Яшки раздались точно громъ канонады: на следующее утро оказалось, что ночью "на маломъ верху кержаки произвели не малую драку",-- стало быть, являлось высшее тюремное начальство.
"Ноги вовсе у него попухли,-- говорилъ мне Михеичъ,-- а все ведь неймется".
На третiй день нашего заключенiя мы потребовали у начальства, чтобы насъ отпускали гулять, и насъ приказано было отпускать "после поверки", когда остальные заключенные запираются въ камеры на ночь. Это-то время я решился употребить для прiобретенiя ближайшаго знакомства съ Яшкой.
-----
Звонокъ. "Становись на поверку!"
Въ подследственномъ отделенiи все стихло. Где-то далеко, въ третьемъ или четвертомъ корридоре, лязгнула дверь, послышались раскаты, точно рокотъ далекаго наводвенiя. "Поверка" толпой ввалилась въ наше отделенiе. Яшка принялся за свое дело.
Когда "поверка" обошла наши камеры и поднялась на "малый верхъ", Михеичъ отворилъ нашу дверь. Корридорный арестантъ подследственнаго отделенiя, Меркурiй, исполняющiй обязанности "парашечника", убирающiй камеры и бегающiй на посылкахъ у "привилегированныхъ" арестантовъ, явился въ нашу камеру съ самоваромъ. Пока "поверка" не ушла совсемъ, Михеичъ просилъ насъ для "порядку" не выходить въ корридоръ.
Вотъ "поверка" сходитъ по лестниде, Наша дверь не заперта, и намъ ясно слышны не только удары Яшки, но и его возгласы:
-- Беззаконники! -- кричалъ Яшка, когда "поверка" проходила мимо его двери. -- Пошто держите, пошто морите меня? Сказывайте, слуги антихристовы!
Я вспомнилъ надпись надъ Яшкипой дверью. Неужто,-- мелькнуло у меня въ уме,-- это недоразуменiе? Неужто этотъ человекъ, запертый, наглухо заколоченный въ эту ужасную дыру, въ этотъ гробъ, вовсе не умалишенный и способенъ сознавать весь ужасъ своего положенiя?...
-- За что это Яшку держатъ въ одиночке, да еще такъ строго?-- спросилъ я Меркурiя.
-- Человека убилъ, каторжникъ беглой,-- вмешался Михеить тономъ убежденнаго человека.
-- Не-етъ,-- протянулъ Меркурiй,-- что ты, Михеичъ! Что попустому говорить. Неизвестно это,-- обратился онъ ко мне. -- Званiя своего, фамилiи, напримеръ, онъ не открываетъ. Сказываютъ такъ, что за непризнанiе властей былъ сосланъ. Убёгъ ли, што ли, этого доподлинно не могу знать...
-- Надъ его дверью написано, что онъ сумасшедшiй?
-- Приставляется,-- сказалъ Михеичъ, по своему, кратко и утвердительно.
-- Не-етъ... опять же и это... кто знаетъ! Можетъ, и не сумасшедшiй,-- сказалъ опять Меркурiй какъ-то уклончиво. -- Собствепно держатъ его въ одиночке за непризнанiе властей, за грубость... Полицместеръ ли, кто ли придеть, хоть тутъ самъ губернаторъ приходи,-- онъ и ему грубость скажетъ. Все свое: "беззаконники, да слуги антихристовы!" Вотъ черезъ это самое... А то раньше свободно онъ ходилъ по всей даже тюрьме безъ препятствiй...
-- А зачемъ онъ стучитъ?
-- И опять же какъ сказать... Собственно для обличенiя!..
Меркурiй вышелъ. Мы заварили чай и вышли "на прогулку" въ корридоръ. Вдали, где-то въ третьемъ корридоре, слышались еще шаги удадявшеiся "поверки". У Яшкина оконца виднелись усы, часть бороды, конецъ носа. Яшка стоялъ неподвижно и будто чего-то ждалъ. Вдругъ дверь заколебалась отъ сильныхъ ударовъ.
-- Зачемъ ты это, Яковъ, стучишь? Кто тебя слышитъ? Ведь никого нетъ! -- скаьалъ я.
-- Эвона! -- ответилъ Яшка серьезно, мотнувъ головой по направленiю къ окву корридора, черезъ которое виднелся противуположный фасадъ расположеннаго четыреугольникомъ зданiя и въ немъ сквозной просветъ высокой двери, ведущей на другой дворъ.
Въ этомъ просвете маячила въ сумеркахъ фигура последняго солдата "поверки". Фигура вскоре исчезла, и Яшка счелъ возможнымъ прекратить стукъ и обратился ко мне.
какою-то мутью, какъ у сильно утомленнаго человека. Лобъ былъ высокiй и по временамъ собирался въ резкiя -- не то гневныя, не то скорбныя -- складки. Повидимому, Яшка былъ высокъ ростомъ и очень крепко сложенъ. Летъ, вероятно, было ему около пятидесяти.
-- Што будешь за человекъ? -- спросилъ онъ. -- Куда тебя гонятъ?
Я назвалъ себя и сообщилъ, куда меня гонятъ.
-- А тебя какъ зовутъ? -- спросилъ я.
-- Былъ Яковъ... Яковомъ эвали.
-- А величаютъ какъ? Родомъ откуда?
Яковъ взглянулъ на меня съ какимъ-то подозрительнымъ вниманiемъ и, помолчавъ, ответилъ коротко:
-- Забылъ {После я узналъ, что родомъ онъ изъ Пермской губернiи.}.
Понемногу мы разговорились.
Какъ арестанть, содержимый на особыхъ правахъ, въ "вольной одежде" и т. п., я представлялъ для Яшки неюторый ннтересъ.
Передо мною же былъ обыкновенный человекъ, говорившiй сдержанно, ровно, вообще въ булгачномъ настроенiи.
-- Безпокойно тебе,-- стучу я этто. Ничего, привыкнешь,-- говорилъ онъ, усмехаясь,-- ночью тише же стучу я, не громко. На росписку сюда слуга-то антихристовъ является ему я это постукиваю.
-- Скажи мне, зачемъ ты стучишь? -- спросилъ я.
Яковъ вскинулъ на меня своими большими глазами и въ голосе его, когда онъ отвечалъ, слышалась какая-то "обрядная" важность:
-- Стою за Бога, за великаго Государя, за Христовъ законъ, за святое крещенiе, за все отечество и за всехъ людей.
Я несколько удивился, что, повидимому, не ускользнуло отъ вниманiя Якова.
-- Обличаю начальниковъ,-- пояснилъ онъ,-- начальниковъ неправедныхъ обличаю. Стучу.
-- Какая же отъ этого польза тебе?
-- Польза? Есть польза...
-- Да какая же? Въ чемъ?
Я понялъ теперь, что Яковъ не искалъ реальныхъ, осязательныхъ последствiй отъ своего стучанiя для того дела, за которое онъ "стоялъ" столь неуклонно среди глухихъ стенъ и не менее глухихъ къ его обличенiямъ людей; онъ виделъ "пользу" уже въ самомъ факте "стоянiя" за Бога и за великаго Государя,-- стало-быть, поступалъ такъ... "для души".
-- А за что тебя держатъ? -- спросилъ я далее.
-- За что?... Беззаконники! -- заговорилъ Яшка и возбужденно завозился за своею дверью. -- За что держатъ? Скажи вотъ: безо всякаго преступленiя... Нетъ моего преступленiя ни въ чемъ. А и было бы преступленiе, такъ разве имъ судить?... Богъ суди!
-- Человека ты убилъ,-- сказалъ Михеичъ, внимательно слушавшiй нашъ разговоръ. -- Пошто приставляешься?
-- Неправда, неправда! -- заговорилъ Яшка какимъ-то страдающе-возбужденнымъ голосомъ. -- Ишь чего выдумали, беззаконники! Неправда, не верь имъ, Володимеръ, не верь слугамъ антихристовымъ! Нетъ моего никакого преступленiя. Отрекись, вишъ, отъ Бога, отъ великаго Государя, тогда отпустимъ. Где же отречься?... Невозможно мне. Самъ знаешь; кто отъ Бога, отъ истиннаго правъ-закону отступитъ -- мертвъ есть. Плотью-то онъ живетъ, а души въ немъ живой нету!...
Въ это время изъ темнаго корридора, подъ прямымъ угломъ примыкавшаго къ нашему, показалась маленькая фигурка въ серомъ пальто съ медными пуговицами. Я узналъ "старшаго". Седая тюремная крыса точно выползала изъ норы за добычей. Старикъ крался, прижимаясь вдолъ стены, чтобы Яшка не могъ его увидеть изъ своей конурки. Въ рукахъ у него была тетрадь и карандашъ. Каждый вечеръ онъ клалъ эту тетрадь на окно корридора и ночью обязанъ былъ несколько разъ написать въ ней: "былъ въ такомъ-то часу", Въ эти-то часы и раздавалось тихое постукиванiе Яшки.
-- Отопри "малый верхъ",-- шепнулъ Михеичу "старшiй", быстро шмыгнувъ мимо Яшкиной двери.
Михеичъ сталъ тихо снимать засовъ съ дверей, которвя вели на лестницу съ надписью: "Входъ на малый верхъ". На этомъ "верху" находилась особая воровская коловiя. О ней такъ и говорили: "Ноньче въ воровской драка приключилась". -- "Воры-то ночью за картами развозились". Этотъ "верхъ" не даромъ носилъ названiе "малаго". Дело въ томъ, что тюрьма была разсчитана на число жителей чуть не на половину менее того, какое въ ней находилось въ действительности. Пришлось поэтому пуститься на хитрости, и вотъ губернская архитектура кое-какъ приляпала къ высокимъ камерамъ новые потолки, значительно ихъ понизившiе и послужившiе поломъ для "малаго верха". Часть высокихъ оконъ, охваченная этими антресолями, пришлась, такимъ образомъ, въ "маломъ верху" и получила назначенiе снабжать его светомъ. Нечего говорить, что назначенiе это исполнялось далеко не удовлетворительно, и воровской "малый верхъ" представлялъ помещенiе, ярко демонстрировавшее самое печальное отсутствiе гигiены.
-- Тутъ у васъ ничего еще,-- говорилъ мне нашъ Меркурiй о нашихъ помещенiяхъ. -- Тутъ и хорошему, образованному человеку прожить мало-мало можно... А вотъ, въ воровской -- не приведи Господи! Вонько, темно, сырости тоже довольно. Чистая смерть!...
Чтобы несколько вознаградить за отсутствiе воздуха и света, начальство тюрьмы дало ворамъ некоторыя льготы. Они, напримеръ, не запирались по камерамъ и ночью, такъ какъ даже при сибярскихъ взглядахъ на правила гигiены оказалось невозможнымъ ставить у воровъ на ночь зловонныя "парашки". Такимъ образомъ, начавъ задыхаться въ одной камере, жилецъ воровского "малаго верха" могъ, для разнообранiя, отправиться задыхаться въ другую. Какъ бы то ни было, "малый верхъ" вознаграждалъ за некоторыя неудобства жилища широкимъ развитiемъ общественности. По ночамъ отгуда слышались возгласы, шумный говоръ, по временамъ достигавшiй размеровъ яростнаго вопля. Тогда призывалось начальство, иногда даже военный конвой, и расшумевшiеся "воры" накрывались за картежомъ или пьянствомъ, подобно разодравшимся воробьямъ, которыхъ берутъ руками мальчишки.
Итакъ, Михеичъ сталъ тихо снимать засовъ, и "старшiй", расписавшись въ тетради, опять было прошмыгнулъ мимо Яшкиной двери, направляясь на лестницу. "За картами... -- шепнулъ мне Михеичъ:-- воры въ карты дуются... накроетъ".
Но въ этотъ критическiй моментъ, когда старый тюремный хищникъ сталъ подыматься на лестн цу, Яшка какимъ-то чутьемъ угадавшiй присутствiе одного изъ "беззаконниковъ", внезапно загремелъ своею дверью. Старикъ вздрогнулъ, точно ошпаренный. Я ясно представилъ себе, какъ болезненно задело его напряженные нервы это неожиданное и столь громовое вмешательство. Онъ подпрыгнулъ на месте, точно его захлопнуло западней, заёрзалъ, попытался было броситься на верхъ, но, сообразивъ, что дело потеряно и воры успели спрятать карты, возвратился назадъ.
-- Запри! -- изнеможенно обратился онъ къ Михеичу. -- О, Яшка, Яшка! -- прошипелъ онъ, обращаясь къ дверямъ,-- кажется, ежели могъ бы, вотъ какъ бы тебя растеръ, проклятаго, вотъ какъ!...
Онъ сжалъ свои кулачонки и сталъ ихъ тереть другъ о друга, какъ бы воображая, что Яшка находится между вими и испытываетъ уже процессъ растиранiя.
Яшка появился у своей двери, очевидно, довольный, что ударъ, направленный во имя Господне чисто наудачу, попалъ въ цель такъ метко.
-- Не любо тебе, беззаконникъ? -- гремелъ онъ въ догонку. -- Долго ли держать меня будете, слуги антихристовы?...
-- Пос-с-стой, пог-год-ди! -- шипелъ "беззаконникъ", пораженный въ наболевшее место, и бросилъ при этомъ на насъ косвенные взгляды, какъ будто между нашимъ присутствiемъ и необходимостью для Яшки "погодить" была некоторая необъяснимая связь.
Смыслъ этого "погоди" былъ совершенно ясенъ: Яшка былъ во власти этой старой тюремной крысы, одинъ, безъ союзниковъ, и, темъ не менее, онъ осмеливался тамъ жестоко мучить того, отъ кого самъ вполне зависелъ. А онъ именно его измучилъ. Для меня стала очевидною та странная связь, которая установилась между Яшкой, запертымъ въ одиночке, и державшими его "беззаконниками". Казалось бы, заперли Яшку -- и делу конецъ. Къ нему можно бы относяться совершенно безстрастно, его можно бы игнорировать. Но онъ успелъ своимъ неукротимымъ стукомъ раздражить ихъ нервы, натянуть ихъ до болезненной воспрiимчивости къ этому стуку, и торжествовалъ,-- торжествовалъ сознательно надъ связавшими его по рукамъ и по ногамъ врагами. Побежденный физически, онъ считалъ себя не сдавшимся победителю, пока еще "Господь поддерживаетъ его" въ единственно возможной форме борьбы: "Стучу вотъ". Въ этомъ онъ привыкъ уже видеть свою миссiю, свое торжество.
-- И всегда такъ-то: стучитъ безъ толку... Ужь именно что безъ пользы, одинъ вредъ себе получаеть... -- говорилъ Михеичъ, запирая ходъ на лестницу,-- Что толку въ стуке? Ну, вотъ, заперли его, въ карцере сколь перебывалъ, нарукавники надевали,-- все неймется. Погоди,-- обратился Михеичъ къ Яшке,-- въ сумасшедшiй домъ свезутъ, тамъ не долго настучишь! Тамъ тебя устукаютъ получше Тимошки!
Не-етъ! Стучу, вотъ, слава-те, Господи, Царица Небесная... поддерживаетъ меня Богъ-отъ!
-- Нарукавники тебе, связать тебя, стукальщика!...
-- Вяжи, слуга антихристовъ!... Пошто душу христiанскую губите, ироды?... Я вамъ не обязался, бевзаконники!
Осеннiя сумерки, выползая изъ угловъ старой тюрьмы, все более и более сгущались въ корридорахъ.
-- На молитву пора,-- сказалъ мне Яковъ,-- прощай!
Онъ отошелъ отъ двери, и когда я, спустя некоторое время, взглянулъ въ его оконце, онъ уже "стоялъ на молитве". Его окно было завешано какими-то тряпками, сквозь которыя скудно прорывался полусветъ наступающаго вечера. Фигура Яшки рисовалась на этомъ просвете чернымъ пятномъ. Онъ творилъ крестныя знаменiя, причемъ какъ-то судорожно, резко подавался туловищемъ впередъ и затемъ подымался несколько тише. Его точно "дергало".
Мы съ товарищемъ прохаживались по темнеющимъ корридорамъ. Подходя къ Тимошкиной двери, мы слышали мерное, точно заупокойное чтенiе. Изъ двери еврея вместе съ дикими, стонущими звуками неслись убiйственныя мiазмы. Въ соседней съ нимъ камере каторжникъ, помещенный сюда, опять-таки за недостаткомъ места, совершалъ свою обычную прогулку, гремя цепью, а на верху гоготали и шумно возились воры. Остальныя камеры хранили безмолвiе наступающаго сна. Двое бродягъ, сидевшихъ вместе, варили что-то въ печурке. Это, очевидно, были любители "очага". Весь день употребляли они на розыски щепокъ и всякой дряни, которую подбирали на тюремныхъ дворахъ, на последнiя деньжонки покупали "крупокъ" и вечеромъ, когда всехъ запирали, они разводили въ своей печке огонь. Въ эти минуты я иногда подходилъ къ ихъ двери и тихонько заглядывалъ въ нее, такъ, чтобы не нарушать ихъ мирнаго наслажденiя. Одинъ, суровый бродяга, летъ за сорокъ, сиделъ прямо противъ печки, обхвативъ колени руками, внимательно следя за огнемъ и за маленькимъ горшечкомъ, въ которомъ варилась крупка. Другой приволакивалъ къ печке свой тюфякъ и ложился на него лицомъ къ огню, положивъ подбородокъ на руки. Это былъ почти еще мальчикъ, съ бледнымъ, тюремнаго цвета лицомъ и большими выразятельными глазами. Онъ, очевидно, мечталъ. Огонекъ потрескивалъ, вода въ горшечке шипела и бурлила, и, если исключить эти звуки, въ камере царило глубокое молчанiе. Бродяги точно боялись нарушить музыку импровизированнаго очага тюремной каморки... Затемъ, когда огонекъ потухалъ и крупка была готова, они вынимали горшокъ и братски делили микроскопическое количество каши, которая, казалось, имела для нихъ скорее некоторое символическое, такъ сказать -- сакраментальное значенiе, чемъ значенiе питательнаго матерiала.
Въ самой крайней камере, служившей какъ бы продолженiемъ корридора, жильцы безпрестанно сменялись.
Эта камера не отличалась отъ другихъ ничемъ, кроме своего назначенiя, да еще разве темъ, что въ ея дверяхъ не было оконца, которое, впрочемъ, удовлетворительно заменялось широкими щелями. Заглянувъ въ одну изъ этихъ щелей, я увиделъ двухъ человекъ, лежавшихъ въ двухъ концахъ камеры, безъ тюфяковъ, прямо на полу. Одинъ былъ завернутъ въ халатъ съ головою и, казалось, спалъ. Другой, заложивъ руки за голову, мрачно смотрелъ въ пространство. Рядомъ стояла нагоревшая сальная свечка.
-- Антипка! -- заговорилъ вдругъ последнiй и, вздрогнувъ, точно отъ прорвавшейся тяжелой, мучительной мысли, приселъ на полу.
Другой не шевелился.
-- Антипка, иродъ!... Отдай, слышь... Думаешь, вправду у меня пятьдесятъ рублей?... Лопни глаза, последнiе были...
Антипка притворился спящимъ.
-- У-у, подлая душа! -- произноситъ арестантъ и изнеможенно бросается на свое жесткое ложе; но вдругъ онъ опять подымается съ злобнымъ выраженiемъ.
-- Слышь, Антипка, не шути, поддецъ! Убью!...
Антипка всхрапываетъ сладко, протяжно, точно онъ покоится на мягкихъ пуховикахъ, а не въ карцере, рядомъ со злобнымъ соседомъ; но мне почему-то кажется, что онъ делаетъ подъ своимъ халатомъ некоторыя необходимыя приготовленiя.
-- Кержаки это... разодрались ночесь на маломъ верху,-- поясняетъ мне Михеичъ,-- вотъ смотритель въ карцеръ обоихъ и отправилъ. Антипъ этотъ деньги, што ли, у Федора укралъ. Два рубля денегъ, сказываютъ, стянулъ.
-- Какъ же это ихъ вместе заперли? Ведь они опять раздерутся
-- Не раздерутся,-- отвечалъ Михеичъ, усмехнувшись какъ-то многозначительно. -- Помнятъ!... Нашъ на это -- беда, нетерпеливъ! "Посадить ихъ, говоритъ, вместе, а подеретесь тамъ, курицыны дети, ужь я вамъ тогда кузькину мать покажу. Сами знаете..." Знаютъ... Прямо сказать: со свету сживетъ. Въ та-акое место упрячетъ... Это что? -- только слава одна, что карцеромъ называется. Вонъ зимой карцеръ былъ, то ужь можно сказать... Двои сутки если въ немъ который просидитъ, бывало, такъ ужь прямо въ больницу волокутъ. День поскрипитъ, другой, а тамъ и кончается.
Мне привелось увидеть этотъ карцеръ, или, вернее, не увидеть, а почувствовать, ощутить его... Мне будетъ очень трудно описать то, что я увиделъ, и я попрошу только поверить, что я, во всякомъ случае, не преувеличиваю.
и ходъ въ нихъ -- съ корридоровъ. Проходя по нашему корридору, я увиделъ дверь, ведущую, очевидно, въ одну изъ башенокъ, и нашъ Меркурiй сказалъ мне, что это ходъ въ бывшiй карцеръ. Дверь была не заперта, и мы вошли.
За нами въ корридоре было темно, въ этомъ помещенiи -- еще темнее. Откуда-то сверху сквозилъ слабый лучъ, расплывавшiйся въ хододной сырости карцера. Сделавъ два шага, я наткнулся на какiе-то обломки. "Кубъ здесь былъ раньше,-- пояснилъ мне Меркурiй,-- кипятокъ готовялся, сырость отъ него осталась,-- беда! Темъ более, печки теперь не имеется..." Что-то холодное, проницающее насквозь, затхлое, склизкое и гадкое составляло атмосферу этой могилы... Зимой она, очевидно, промерзала насквозь... Вотъ она -- "кузькина-то мать!" -- подумалъ я.
Когда я, отуманенный, вышелъ изъ карцера, тюремная крыса, исполнявшая должность "старшаго", опять крадучись ползла по корридорамъ отбирать отъ надзирателей на ночь ключи въ контору, и опять Яшка безстрашно заявлялъ ей, что онъ все еще продолжаетъ стоять за Бога и за великаго Государя...
"О, Яшка,-- думалъ я, удаляясь на ночь въ свою камеру,-- воистину безстрашенъ ты человекъ, если видалъ уже "кузькину мать" и не убоялся!..."
-----
Однако карцеръ былъ не единственною формой, въ какой могла быть явлена Яшке "кузькина мать".
-- Отчего у Яшки въ камере такъ темно и холодно? -- спросилъ я, заметивъ, что въ его камере темно, какъ въ могиле, и изъ его двери дуетъ, точно со двора.
-- Рамы, пакостникъ, вышибаетъ, безпокойный онъ!... А темно потому, что снаружи окно у него тряпками завешано,-- отъ холоду, значитъ... Все теплее будто! -- пояснилъ мне Михеичъ. Съ темъ же вопросомъ я обратился къ Яшке.
-- Видишь ты,-- серьезно отвечалъ онъ,-- беззаконники хладомъ заморить хотятъ, раму не вставляютъ.
-- А зачемъ же ты ее вышибъ?
-- Не вышибъ я, нетъ!... Зачемъ вышибать?... Этто вижу: идутъ ко мне слуги антихристовы людно. Не съ добромъ, вижу, идутъ -- съ нарукавниками... Самъ знаешь: живъ человекъ смерти боится. Я на окно-то отъ нихъ... за раму-то, знаешь, и прихватился. Стали они тащить, рама и упади... Вотъ!...
Чтобъ иллюстрировать вполне условiя Яшкина "страстотерпства", я долженъ сказать несколько словъ о нарукавникахъ.
Идея нарукавниковъ -- идея целесообразная и, если хотите, даже гуманная. Чтобы буйный или бешеный субъектъ не могъ нанести своими руками вредъ себе или другимъ, руки эти должны быть лишены свободы действiй съ возможнымъ, притомъ, избежанiемъ членовредительства. Для этой цели надеваются крепкiе кожаные рукава, коими руки притягиваются къ туловищу. Чтобъ удержать ихъ въ этомъ положенiи, рукава стягиваются двумя крепкими ремнями, которые двумя кольцами охватываютъ спину и грудь. Въ чистомъ виде идея нарукавниковъ имеетъ только предупредительный характеръ, и если Михеичъ грозитъ ими какъ чемъ-то наказующимъ и мстящимъ, то это доказываетъ только, во-первыхъ, неспособность Михеича понимать чистую идею и, во-вторыхъ, свидетельствуетъ еще разъ печальную истину, что грубая действительность искажаетъ всякiе идеалы на свой собственный ладъ. Надо, впрочемъ, сознаться, что этому искаженiю въ весьма значительной мере способствуетъ самое устройство нарукавниковъ, легко допускающее возможность многихъ преувеличенiй. Взять хоть то, что пряжки, стягивающiя ремни, могутъ быть затянуты въ меру, не более того, сколько требуется самою идеей притяженiя рукъ къ бедрамъ, но оне также могутъ быть затянуты и съ преувеличенiемъ, причемъ пострадаютъ и ребра {Я не говорю уже о заведомыхъ посягательствахъ на самое устройство нарукавниковъ. Бываютъ и такiя. Такъ, напримеръ, иногда къ нимъ прибавляютъ еще ремень, притягивающiй шею книзу. Это ничемъ не оправдываемое прибавленiе даетъ въ результате уже несомненное членовредительство. Я зналъ здороваго парня, у котораго после пятичасового пребыванiя въ нарукавникахъ съ этимъ добавленiемъ кровь бросилась горломъ, и грудь оказалась радикально испорченною.}. Если принять въ соображенiе, что редко -- вернее никогда -- субъектъ не обнаруживаетъ стремленiя надеть ихъ добровольно и что, стало-быть, ихъ надеваютъ силой, то станетъ понятно, почему Яшка приравнивалъ процессъ надеванiя нарукавниковъ къ смерти...
-----
Среда арестантовъ, въ которой находился Яшка, относилась къ нему вполне равнодушно, а порой такъ и съ варварскимъ безсердечiемъ. Былъ даже одинъ остроумецъ, приходившiй чуть не ежедневно изощрять на заключенномъ въ "темнице" (на этотъ разъ употребляю это выраженiе въ буквальномъ значенiи) свое тяжелое скоморошество.
Это былъ одинъ изъ техъ остроумцевъ, какихъ много и не въ остроге. Субъектъ этотъ наложилъ, повидимому, на себя тяжелый искусъ развлекать публику балагурствомъ, въ которомъ было очень мало юмора, еще меньше веселья и ужь вовсе не было смысла. Это было просто какое-то напряженное словоизверженiе, поддерживаемое съ усилiемъ достойнымъ более веселаго дела, по временамъ оскудевавшее и вновь напрягаемое, пока, наконецъ, самъ остроумецъ не впадалъ отъ этихъ усилiй въ некоторое яростное изступленiе. Впрочемъ,-- добрая душа у русскаго человека,-- слушатели находили возможнымъ награждать безкорыстное "старанiе" вялымъ смехомъ.
Яшка почему-то считалъ нужнымъ делать этому скомороху принципiальныя возраженiя, громилъ слугъ антихриста, ссылался на авторитетъ "енералъ-губернатора" (который, по его убежденiю, стоялъ за него, только почему-то стоялъ, все-таки, безуспешно), вообще металъ свой (какой ни есть) бисеръ, попиравшiйся самымъ безтолковымъ образомъ.
-- Енералъ-губернаторъ! -- грохоталъ остроумецъ сиплымъ голосомъ настоящаго пропойцы,-- вишь, чемъ удивить вздумалъ!... Мы и сами въ настранницкихъ племянникахъ состоимъ... Хо-хо-хо! Не слыхивалъ еще, такъ слушай, развесь уши-то пошире. А то съ енералъ-губернаторомъ выехалъ. Ха-ха-ха!...
Когда Яковъ замечалъ, что возраженiя "настранницкаго племянника" не относятся къ существу дела, а являются однимъ сквернословiемъ, то онъ плевалъ и уходилъ отъ греха. А "настранницкiй племянникъ", успевшiй достаточно раскалиться на огне собственнаго остроумiя, начиналъ уже самъ бить ногою въ Яшкину дверь, какъ бы въ некоторомъ изступленiи, мешая Яшке "стоять на молитве". Такъ какъ къ этому присоединялся еще обыкновенно пронзительный голосъ музыкальнаго еврея, сочувственно откликавшагося на всякiе сильные звуки, то въ результате выходилъ концертъ столь неистовый, что Михеичъ, до того мирно клевавшiй носомъ у своего косяка, просыпался и укрощалъ разбушевавшагося не въ меру "настранницкаго племянника", который и удалялся весьма довольный собою. Зрители тоже расходились, зевая и вяло поощряя остроумца: "Молодецъ, Соколовъ! За словомъ въ карманъ не полезетъ!"
Были, впрочемъ, некоторые признаки, указывающiе, что где-то въ остроге, среди этихъ однообразныхъ серыхъ халатовъ, въ грязныхъ камерахъ, у Яшки есть если не союзники, то люди понимающiе его подвигъ неуклоннаго стучанiя, сочувствующiе его "обличенiямъ". Такъ, однажды, проходя по корридору, я увиделъ у Яшкиной двери высокаго старика въ арестантскомъ серомъ халате, съ седыми волосами и серьезнымъ лицомъ, суровость котораго несколько смягчалась какимъ-то "болезнымъ" выраженiемъ, смешаннымъ съ уваженiемъ, какое онъ обнаруживалъ въ отношенiи къ Якову. Они о чемъ-то разговаривали у оконца.
-- Верно тебе сказываю,-- внушалъ Якову этотъ старикъ,-- Ефремъ решенъ и Сидоръ тоже решенъ. Сказываютъ, въ свою губернiю по этапу отправлять будуть... А твое, вишь, дело...
Конца фразы я не разслышалъ. Когда я проходилъ обратпо, Яковъ, съ которымъ я уже былъ знакомъ довольно близко, указалъ на меня, и старикъ поклонился, но затемъ опять припалъ къ окошечку. После мне не удалось более увидеть этого арестанта. Очевидно, онъ заходилъ сюда изъ какого-нибудь другого отделенiя.
-- Слышь, Володимеръ,-- сказалъ онъ. -- Спасибо тебе, милостинку ты Христову сотворилъ, далъ корридорному для меня... Да видишь, вотъ, не беру я ихъ. Прежде, на мiру, грешилъ, бралъ въ руки, а теперь не беру! Вотъ оне тутъ на полу и валяются. А ты хлебную милостинку сотвори! Изъ теплыхъ рукъ хлебная милостинка благопрiятнее. Ироды-то меня на полуторной порцiи держатъ. Самъ знаешь, что въ ей, въ полуторной-то порцiи... Просто сказать, что гладомъ изводятъ. Ну, да не вовсе еще Богъ отъ меня отступился,-- добрые люди поддерживаютъ: спускаютъ мне на веревочке ярушнички сверху-то. Спасибо, не оставляютъ православные христiани.
Какъ бы то ни было, хотя эти факты указываютъ, что не для всехъ Яшка былъ человекомъ, въ коемъ не оказывалось толку, темъ не менее, въ самыя страшныя минуты, когда живая Яшкина душа содрогалась отъ дыханiя близкой смерти и заставляла его судорожно хвататься за рамы и за холодныя решотки тюремнаго оконца,-- въ эти минуты душу эту несомненно должно было подавлять сознанiе страшнаго, ужасающаго одиночества...
Былъ ли Яшка сумасшедшiй? -- конечно, нетъ. Правда, сибирская психiатрiя решила этотъ вопросъ въ положительномъ смысле, и Яшке предстояло вскоре вспытать ея упрощенные прiемы леченiя на манеръ техъ, какiе вспыталъ уже на себе остякъ Тимошка. Темъ не менее, я решаюсь утверждать, что Яшка былъ вовсе не сумасшедшiй, а подвижникъ.
Да, если въ нашъ векъ есть еще подвижники строгопоследовательные, всемъ существомъ своимъ отдавшiеся идее (какова бы она ни была), неумолимые къ себе, "не вкушающiе идоложертвеннаго мяса" и отвергшiеся всецело отъ греховнаго мiра, то -- рекомендую вамъ -- такой именно подвижникъ находился за крепкою дверью одной изъ одиночекъ подследственнаго отделенiя. Яшка изъ Пермской губернiи, стукальщикъ, преследуемый остроумiемъ "настравницкаго племянника", являлъ въ себе весьма определенныя черты этого типа.
-- Есть семья у тебя? -- спросилъ я однажды Якова.
-- Была... -- ответилъ онъ сурово. -- Была семья у меня, было хозяйство, все было...
-- А теперь живы ли дети твои?
-- Богъ знаетъ... Какъ Богъ хранитъ... Не знаю...
-- Тоскливо ли, Яковъ, за своими тебе, за домашними?
-- Нетъ, не тоскливо,-- мотнулъ онъ головой, какъ бы отбиваясь отъ докучныхъ, тягостныхъ мыслей. -- Одно вотъ: какъ бы имъ устоять, отъ правъ-закону не отступить,-- объ этомъ крушусь наипаче...
Несколько времени онъ сурово молчалъ за своею дверью.
-- На мiру душу спасти,-- проговорилъ онъ задумчиво,-- и нетъ того лучше... Да трудно. Осилить, осилитъ мiръ-отъ тебя. Не те времена ноне... Ноне вместе ежели жить, такъ отецъ съ сыномъ, обнявши, погибнете и мать съ дочерью... и душу не соблюсти. И тутъ тоже трудно, и одному... ахъ, не легко! Лукавый путаетъ, подбиваетъ... ироды смущаютъ. Хладомъ, гладомъ морятъ. "Отрекись отъ Бога, отъ великаго Государя"... Скорбитъ душа-то,-- охъ, скорбитъ тяжко!...
Темъ не менее, легче, я думаю, было бы даже Михеича совратить съ пути, на которомъ онъ обреталъ свое благополучiе, чемъ заставить Яшку свернуть съ тернистой тропинки, где онъ встречалъ самыя горестныя приключенiя, и заставить его отречься отъ того, что онъ выражалъ своею формулой: "за Бога и за великаго Государя... Онъ не былъ доступенъ ни страху, ни лести, ни угрозе, ни ласке.
Какъ-то однажды, въ прекрасный, но довольно холодный день поздней уже Сибирской осени, Яшка къ обычнымъ своимъ обличенiямъ во время поверки прибавилъ новое:
-- Пошто меня хладомъ изводите, пошто раму мне, слуги антихриста, не вставляете?
На следующiй денъ была вставлена рама. Теплее и светлее стало въ комнате Яшки, но вечеромъ онъ стучалъ столь же неуклонно. Эта черная неблагодарньсть поразила "его благородiе" до глубины возмущенной души.
-- Подлецъ ты, Яшка, истинно подлецъ! -- произнесъ смотритель укоризненно, остановившмсь противъ Яшкиной двери. -- Я тебе раму вставилъ, а ты опять за прежнее принимаешься.
-- Беззаконникъ ты! -- загремелъ Яшка въ ответъ. -- Что ты меня рамой обвязать, что ли, хочешь?... Душу рамой купить?... Нетъ, врешь, не обвязалъ ты меня рамой своей, еще я тебе не подверженъ. Для себя раму ты вставилъ, не для меня. Я и безъ рамы за Бога-то еще постою.
-- Слыхалъ! -- говорилъ мне после этого Яшка съ глубокимъ презренiемъ,-- беззаконникъ-то на какую хитрость поднялся? Раму, говоритъ, вставилъ,-- за раму отступись отъ Бога, отъ великаго Государя!... Этакъ вотъ другой иродъ изъ начальниковъ тоже меня сомущалъ!... Однова привели меня съ партiей въ Тюмень. Вотъ, смотритель купилъ мне два калача, подаетъ милостинку, да и сказываетъ мне: "вотъ, баетъ, тебе Христова милостинка, два калача,-- только ужь ты меня слушайся. У меня чтобъ въ смиренiи..." Слыхалъ? Милостинку,-- я ему отвечаю,-- милостинку, молъ, возьму. Она Христовымъ именемъ принимается... Хоть самъ сатана принеси, и отъ того возьму... А тебе, беззаконнику, я не подверженъ. Не-етъ! Меня лестью не купишь. Слава Тебе, Господи, поддерживаетъ меня Царица Небесная. Стучу вотъ!...
"правъ-законъ", каковы основы того мiросозерцанiя, за которыя Яшка прининалъ страстотерпство? Я постараюсь изложить ихъ, насколько успелъ уяснить себе изъ безсвязныхъ собеседованiй съ Яковомъ. Но прежде я желаю разсказать небольшой эпизодъ, котораго былъ свидетелемъ въ той же скорбной обители.
Привелось мне какъ-то писать оффицiальное заявленiе, для чего я и былъ вызванъ въ тюремную контору. Меня посадили за столъ, дали бумагу, перо и предоставили "сочинять", не прерывая конторскихъ занятiй. Въ это время "принимали новую партiю". Письмоводитель выкликалъ по списку арестантовъ и опрашивалъ ихъ званiе, лета, судимость и т. д. "Его благородiе" сиделъ тутъ же, такъ сказать, для порядку и разсеянно посматривалъ на принимаемыхъ. Во всемъ этомъ было мало интереснаго для его благородiя; для меня -- темъ более, поэтому я "сочинялъ", не обращая вниманiя на происходившее.
Но вотъ монотонный разговоръ сталъ оживленнее. Я поднялъ глаза и увиделъ следующую картину.
Передъ столомъ стоялъ человекъ небольшого роста, въ серомъ арестантскомъ халате. Наружность его не отличалась ничемъ особеннымъ. Казалось, онъ принадлежалъ къ мелкому мещанству, къ тому его слою, который сливается въ маленькихъ городахъ и пригородахъ съ серымъ крестьянскимъ людомъ. Видъ онъ имелъ равнодушный, пожалуй, можно бы сказать -- апатичный, еслибы, порой, по лицу его не пробегала чуть заметная саркастическая улыбка, а въ глазахъ не вспыхивалъ огонекъ какого-то сознательнаго превосходства или торжества. Но эти проблески были едва уловимы; они пробегали, на мгновенiе оживляя неподвижныя черты, на которыхъ тотчасъ опять водворялось выраженiе апатiи и вялости. Въ передней толпились арестанты. Видимо заинтересованные ходомъ опроса, они тянулись другъ изъ-за друга, вытягивая шеи и следя за своимъ сотоварищемъ и за начальствомъ.
-- Ты чтожь не говоришь? -- кипятился письмоводитель. -- Что молчишь? Ты ведь мещанинъ изъ Камышина? Ведь тутъ, въ твоемъ статейномъ списке, написано ясно. Вотъ!
Письмоводитель ткнулъ пальцемъ въ лежавшую передъ нимъ бумагу и поднесъ ее къ носу арестанта. Тотъ презрительно отвернулся, и огонекъ въ его глазахъ вспыхнулъ сильнее.
-- И ладно, коли написано,-- произнесъ онъ спокойно.
-- Да ты долженъ отвечать. Веры какой?
-- Никакой.
Смотритель быстро повернулся къ говорившему и посмотрелъ на него выразительнымъ, долгимъ взглядомъ. Арестантъ выдержалъ этотъ взглядъ съ темъ же видомъ вялаго равнодушiя.
-- Какъ никакой?! Въ Бога веруешь?
-- Где онъ, какой Богъ?... Ты, что ли, Его виделъ?...
-- Какъ ты смеешь такъ отвечать?-- набросился смотритель. -- Я тебя, сукина сына, сгною!... Мерзавецъ ты этакой!
Мещанинъ изъ Камышина слегка пожалъ плечами.
-- Чтожь? -- сказалъ онъ. -- Было-бы за что гноить-то. Я прямо говорю... За то и сужденъ.
-- Врешь, мерзавецъ, наверное за убiйство сужденъ. Хороша, небось, птица!
Мещанинъ ивъ Камышина сделалъ было движенiе, какъ будто хотелъ возражать, но черезъ мгновенiе опять повелъ плечами.
-- Тамъ судите за что знаете.
-- Какой родной языкъ? -- продолжаетъ письмоводитель опросъ по рубрикамъ.
-- Что еще? -- спрашиваетъ опять мещанинъ съ пренебреженiемъ. -- Какой еще родной?... Не знаю я...
-- Слышите сами, по-каковски я говорю.
-- Слышимъ то мы слышимъ, да мало этого. Пойми ты, анафема! Надо знать, русскiй ты или чувашъ, мордва какая-нибудь. Понялъ?
-- Чего понимать?... Не знаю,-- решительно отрезалъ мещанинъ изъ Камышина.
Письмоводитель убедился, что тутъ ничего не поделаешь. "Опять, видно, придется справки наводить. Лишняя работа!" Та же мысль занимала, очевщно, и смотрителя. Камышинскiй мещанинъ былъ отпущенъ, причемъ его благородiе сделалъ несколько многозначительныхъ обещанiй.
хотя, очевидно, находился въ положенiи героя минуты.
-- Какже, чудакъ! -- говорилъ какой-то рыжеватый философъ, съ тузомъ на спине,-- праа, чудакъ! Ведь ежели сказываешь, къ примеру: "нетъ", такъ что же есть?
-- Ничего! -- отрезалъ камышинскiй мещанинъ коротко и ясно.
"Ничего!" Виходитъ, что камышинскiй мещанинъ сужденъ, осужденъ, закованъ, сосланъ, наконецъ, готовится воспрiять осуществленiе смотрительскихъ обещанiй, которыя порой бываютъ хуже всякаго приговора, вообще страждетъ -- изъ-за... ничего! Казалось бы, къ тому, что характеризуется этимъ словомъ "ничего", можно относиться лишь безразлично. Между темъ камышинскiй мещанинъ относится къ нему страстно, онъ является какъ бы адептомъ, подвижникомъ чистаго отрицанiя. Онъ безстрашно исповедуетъ свое "ничего" передъ врагами этого оригинальнаго ученiя.
Яшка начерталъ на своемъ знамени другую формулу: "за Бога, за великаго Государя!..." Онъ былъ сектантъ, приверженецъ "стараго правъ-закону", но мне кажется, что между нимъ и камышинскимъ мещаниномъ много общаго. Яшка порвалъ свои связи съ родиной, съ семьей, съ родною деревней. Камышинскiй мещанинъ сделалъ то же и даже словомъ не хочетъ признать эту связь, когда она ясно установлена на бумаге. "Я вамъ не подверженъ", говоритъ Яшка. Камышинскiй мещанинъ тоже, очевидно, не признаетъ въ лице его благородiя власти, которой онъ обязавъ повиновенiемъ. "Нетъ моего преступленiя ни въ чемъ,-- говоритъ Яшка, а и было бы преступленiе, такъ не вамъ судить,-- Богу!" "Судите за что знаете",-- говоритъ камышинскiй мещанинъ, какъ бы не желая даже соответствующими разъясненiями принять участiе въ процессе этого сужденiя. Но въ то время, какъ камышинскiй мещанинъ скептически вопрошаетъ: "какой Богъ и кто Его виделъ?" -- Яшка производитъ неуклонное стучанiе во имя Господне.
условiй, или религiозно-сектантскiе взгляды, которые есть у Якова и которые изгналъ изъ своего обихода камышинскiй мещанинъ?
То, что я привелъ выше и что приведу ниже, указываетъ отчасти, что сектантскiе взгляды Яшки играли подчиненную роль. Они определялись его отношенiями къ практической жизни, истекали изъ основъ его практическаго мiросозерцанiя.
И что это было за мiросозерцанiе!
Какая-то странная смесь мифологiи и реализма! Несуществующiе безбожники, заправляемые несуществующини министрами Финляндцевыми (министръ финансовъ), заполняютъ мiръ, ловятъ души, требуютъ отреченiя "отъ Бога, отъ великаго Государя". И рядомъ -- несомненно существующее, самое реальное страданiе, несомненное гоненiе за дело, которое Яшка считаетъ правымъ, сознательная готовность погибнуть и -- страшно подумать -- несомненная вощможность такого исхода, что Яшка предскагываетъ на основанiи своей фантастической теорiя и что Михеичъ подтверждаетъ, какъ несомненную "позитивную" истину. "Этому вотъ то же будетъ, что и Тимошке, а то похуже... У нихъ ведь живо!"
Ужасно мрачная мифологiя! Все въ мiре клонится къ худшему. Было уже три "смененiя"... Какiя? -- Яшка самъ имеетъ объ этомъ лишь смутныя понятiя.
"Сборнике", да видно запамятовалъ. Первое -- Римъ отпалъ. Разъ... Второе -- Византiя будто... Два. Ну, третье -- московское. Ноне идеть четвертое -- горше первыхъ. Съ 61-го году началось.
-- Какое же?
-- Какое? Ты теперича какъ пишешься? -- неожиданно спросилъ у меня Яковъ.
Я не зналъ, какъ я пишусь, но Яковъ ответилъ за меня самъ:
-- Ты теперь пишешься: бывшiй государственный крестьянинъ. Ты понимай: бывшiй! Значитъ, былъ -- да нету. Вотъ какое смененiе!... Земское смененiе пошло, гражданскiя власти пошли. Государственныхъ отменили.
осьмиконечный крестъ и прiурочилъ его къ истинному правъ-закону. Второе назвалъ царствомъ грядущаго антихриста.
-- Подъ гражданскими-то властями тяжелее, что ли?
-- Какъ не тяжеле! Ты то возьми: жить стало не можно. Ранее государевы подати платили, а ноне гражданскiя власти земскiя подати окромя накладываютъ. Это на техъ, кто имъ, значитъ, подверженъ.
-- Ты подати не платишь? -- спросилъ я, начиная догадываться о ближайшихъ причинахъ Яшкина заключенiя.
-- Государственныя платимъ. Сполна великому Государю вносимъ. А на земскiя мы не обязались. Вотъ беззаконники и морятъ, подъ себя приневоливаютъ. Кресты съ церквей посняли.
-- Не настоящiе... и крещенье не настоящее -- щепотью... Все ихъ дело, ихъ и знаменiе.
-- Постой, Яковъ! Какъ это ты разсудишь: ведь и великiй Государь въ те же церкви ходитъ?
-- Великiй Государь,-- отвечалъ Яшка тономъ, не допускающимъ сомненiй,-- въ старомъ правъ-законе пребываетъ... Ну, а царь Польской, князь Финляндской... тотъ, значитъ, въ новомъ...
Оказывалось, что будущее принаддежитъ новымъ началамъ. Уступая давленiю этихъ началъ, великiй Государь издалъ циркуляръ, въ которомъ написано: "Быть по тому и быть по сему", что значитъ: кого успеютъ слуги антихриста заманить,-- заманивай. Надъ теми онъ властенъ, на техъ подати налагай и душами владей. А кто не обязался, кто въ истинномъ правъ-законе стоитъ крепко, того никто не смеетъ приневолить.
"Беззаконники" пошли противъ циркуляра, стали подъ свою руку приневоливать насильно (потому и безаконники). Трудно стало. Пущены въ ходъ всякiя средства.
-- На тридцать на шесть губеренъ пущено тридцать шесть лисицъ. Честью да лестью все пожгутъ и сколь народу погубятъ -- страсть!...
Нигде нетъ защиты. Государственное начало съ осьмиконечнымъ крестомъ меркнетъ. Государственныя власти "стоятъ плохо". Народъ подается, не видя опоры. "Пишутся, правда, циркуляры-то, да что ужь..." Суды пошли гражданскiе, тихiе...
Тихiе суды съ 61 года, т. -е. именно съ техъ поръ, какъ въ жизнь стала вторгаться гласность!
Я не утерпелъ и попытался разрушить Яшкину фантасмагорiю, для чего сталъ излагать основанiя новаго гласнаго судопроизводства. Яковъ слушалъ довольно внимательно.
судья и говоритъ мне: "Не найдено твоей вины ни въ чемъ. Разступитесь, стража!... Отъ суда-следствiя оправленъ". Ну, думаю, вотъ меня на волю выпихнутъ, вотъ выпихнутъ... А они тихимъ-то судомъ эвона выпихнули куда!
Очевидно, Яшка не отделялъ разныхъ функцiй власти. Судъ гласно оправдываетъ, администрацiя высылаетъ... Яшка полагаетъ, что гласный приговоръ -- хитрость антихриста, что, кроме этого приговора, былъ еще другой, тихiй. "Видишь вотъ, на каки хитрости идетъ". И все это, конечно, имеетъ определенную цель -- поглотить Яшкину душу.
Такимъ образомъ, вследствiе всего этого, на мiру "жить стало не можно". "Вместе отецъ съ сыномъ, обнявши, погибнете". Общественныя связи нарушены. Приходится душу блюсти въ-одиночку, въ-разбродъ. Победа "слугамъ антихриста" почти обезпечена. Бросилъ Яшка семью, бросилъ хозяйство, бросилъ все, чемъ наполнялась его труженическая земледельческая жизнь, и теперь онъ одинъ, во власти "беззаконниковъ". И "пошто только мучаютъ? -- удивляется Яшка. -- Невозможно мне отъ истиннаго правъ-закону отступить. Не будетъ этого, нетъ! Наплюю я имъ подъ рыло. Вотъ взялъ -- прикололъ, только и есть. А то... морятъ попусту!" Онъ былъ вполне уверенъ, что люди, державшiе его здесь сознательно стремились погубять его душу, и если до сихъ поръ его еще "не прикололи", то лишь потому, что живая Яшкина душа доставитъ антихристу большее удовольствiе.
Но даже и это положенiе оказалось Яшке лучше того, которое ожидаетъ "на мiру" всехъ, принявшихъ печать антихриста. Новые порядки грозятъ всеобщею неминучею бедой.
-- Что дальше, то и хуже будетъ. Худа ждать надо, добра не видать,-- въ "Сборнике" писано... Земля на выкупъ пойдетъ.
-- То-то, и теперь идетъ,-- отвечалъ Яшка невознутимо. -- А тамъ и еще хуже будетъ. У кого 12 тыщей будетъ, тотъ и землей владеть станетъ. А и кто тыщу-другую имеете, и те безъ земли погинети. Верно я тебе говорю. Молодъ ты еще, поживешь -- вспомнишь.
-- Какъ же, Яковъ, неужто можно думать, что антихристъ сильнее Бога? Неужто все хуже, да хуже будетъ, правда не сладктъ съ крвидой?
Яковъ подумалъ. Я заметилъ на его лице следы усиленной умственной работы. Онъ почерпнулъ откуда-то определенный ответъ:
-- Ну,-- сказалъ онъ,-- не бывать тому. Поработаютъ, да и погибнутъ... Верно!... -- повторилъ онъ черезъ минуту. -- Поработаютъ, да и погибнутъ. А только долго ждать. Не увидать намъ съ тобой правды...
-----
-- Признаю государственный.
-- Какiя же, по-твоему, государственныя власти? Напримеръ, генералъ-губернаторъ?
-- Енералъ-губернаторъ -- государственный... Отъ великаго Государя. Правильный.
-- Значитъ, его решенiе правильное...
-- Постой. Ну, положимъ, твое дело сталъ бы судить генералъ-губернаторъ.
-- За что меня судить? Не за что.
-- Погоди! Ты, вотъ, говоришь: не за что, а гражданскiя власти говорятъ: есть за что. Надо ведь кому-нибудь разсудить. Государственныя власти ты признаешь, оне и судятъ и решаютъ твое дело противъ тебя.
-- Не могутъ оне... Оне должны правильно...
-- Ну? -- сказалъ Яковъ, видимо ожидая, что изъ этого выйдетъ.
-- Ты ему долженъ подчиниться, какъ правильной государственной власти...
-- Н-ну-у? -- протянулъ Яковъ, осторожно избегая ответа и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинацiи.
-- Ну, вотъ, и выходитъ отъ него решенiе: подчиняйся новымъ порядкамъ, неси земскiя повинности...
-- Эвона! Видишь ты... Вотъ... -- подыскивалъ онъ ответъ.
-- Теперь отвечай мне: покоришься ты или нетъ?
-- То-оно {То-оно... въ этомъ слове сказывается уроженецъ Пермской или Вятской губернiй. Оно употребляется въ техъ местахъ каждый разъ, когда говорящiй испытываетъ затрудненiе и не находитъ подходящаго выраженiя. Авт.}... Видишь ты... Где ужь, поди... Нетъ!-- отрезалъ онъ, наконецъ. -- Где, поди, покориться. Како коренье... Невозможно мне...
Очевидно, что непреложнаго авторитета для Яшки не существовало. Онъ прикидывалъ все къ некоторымъ, незыблемымъ въ его представленiи, правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мерку.
Чтобъ испытать Яшкину терпимость, я резко отвергъ свою солидарность съ Яшкинымъ правъ-закономъ и поставилъ передъ этимъ сектантомъ, фанатикомъ обрядности, основанiя совершенно несроднаго ему ученiя. Въ выраженiяхъ, понятныхъ для Якова, я развилъ известный кодексъ практической нравственности съ основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежествомъ въ догматике и св. писанiи, я опирался на изреченiи: "по деламъ ихъ познаете ихъ" и на подходящихъ текстахъ изъ Іоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ея место "дела", т. -е. практическое стремленiе къ осуществленiю формулы любви. Все это я выдавалъ за свою религiю.
Яшка слушалъ внимательно, но, къ моему удивленiю, вовсе не заметилъ самаго существеннаго въ моемъ исповеданiи.
-- Чтожь? -- удивилъ онъ меня. -- Это и по-нашему такъ: все отъ Адама
Я поставилъ вопросъ яснее и обрушился съ своею критикой на двуперстное знаменiе.
"Поклонитесь въ духе и истине?"... А что такое персты: духъ или плоть?
Тутъ Яшка понялъ.
-- Сказано тоже... -- медленно заговорилъ онъ,-- поклонитесь душою и теломъ.
Говорилъ онъ какъ будто что-то вспоминая, но, очевидно, не былъ вполне уверенъ, действительно ли это сказано, или не сказано вовсе...
-- А где это сказано? -- спросилъ я. Яковъ задумался и не ответилъ.
-----
Спустя недели две после нашего прибытiя въ острогъ, передъ вечеромъ,-- но еще задолго до поверки,-- арестантовъ стали загонять въ камеры. Корридоры опустели и въ подследственномъ отделенiи воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближенiе высшаго тюремнаго начальства. Вскоре громыхнула дверь дальняго корридора, послышалось звяканье оружiя, шаги многочисленной, повидимому, толпы.
Ближе и ближе. Толпа ввалила въ нашъ корридоръ. Шаги отдавались отчетливо и смолкли у Яшкиной двери.
Лязгнули запоры, дверь отворилась. На несколько ceкундъ воцарилось гробовое нолчанiе, затемъ раздался голосъ старика -- "помощника":
-- Выходи, Яковъ, на волю...
Конвойные бросились въ камеру; послышался шумъ борьбы, что-то грузно повалилось на полъ.
-- По душу! -- вскрикнулъ Яковъ подавленнымъ, какъ будто задыхающимся, голосомъ. -- По душу пришли, Господи!... Смерть, смерть моя! -- кричалъ онъ все громче и громче. Въ этомъ вопле слышалась действительная тоска страшнаго созцанiя.
Сердце у меня сильно билось, мною начинала овладевать Яшкина фантасмагорiя, въ связи съ комментарiями реалиста Михеича: "У нихъ это живо". Яшку вязали, чтобы представить въ домъ сумасшедшихъ, где царили известные упрощенные прiемы леченiя. Яковъ отбивался въ последней степени отчаянiя.
-- Володимеръ, Володимеръ! -- вскрикнулъ онъ вдругъ, вспомнивъ, что рядомъ, хотя за такою же дверью, есть человекъ, быть-можетъ способный понять его положенiе.
Фантасмагорiя овладела мною всецело. Черевъ минуту я громко стучалъ въ свою дверь.
-- Что такое еще? -- послышался голосъ помощника смотрителя. -- Кто это стучитъ?
-- Политическiе стучатъ, ваше благородiе,-- сказалъ сторожъ.
-- Спроси, что надо?... Постой, я самъ спрошу!
-- Вамъ что угодно?
Вопросъ меня озадачилъ. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня въ лице этого старика, и я не зналъ, что сказать реальной действительности. Я самъ былъ запертъ въ одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На какомъ основанiи?
-- Что тутъ творится? -- спросилъ я. -- Что вы делаете съ Яковомъ?
-- Это... позвольте... не ваше дело-съ!... Да, не ваше... Получено предписанiе: отправить No 5 въ домъ сумасшеднихъ,-- ну, и отправляемъ... Можетъ ли все это до васъ касаться?
-----
Отступитъ ли Яковъ "отъ Бога, отъ великаго Государя"? Отступитъ ли сибирская психiатрiя отъ упрощенныхъ прiемовъ леченiя? Ответъ былъ ясенъ... Тяжелыя мысли теснились въ мозгу; меня подавляла мертвая тишь одиночки и корридоровъ.
Старикъ Михеичъ тихо заперъ дверь Яшкиной камеры, постоялъ передъ нею, задумчиво покачалъ головой и затемъ уселся на своемъ излюбленномъ месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по корридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, изъ которой не слышалось более громоваго Яшкина стука. Старикъ бормоталъ что-то и скверно улыбался.
Вечеромъ "поверка" обходила камеры обычнымъ порядкомъ. Все было тихо.
-- Нетъ уже стукальщика,-- сказалъ его благородiе, обращаясь къ конвойному офицеру. -- Свезли нынче въ домъ сумасшедшихъ.
"поверка" точно застыла.
-- Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! -- равдался вдругъ козлиный голосъ Тимошки остяка, и общее напряженiе разразилось смехомъ.
Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосокъ остяка такъ смешно подражалъ могучимъ окрикамъ Якова, все это въ общемъ представляло столь жалкую и смешную пародiю, что его благородiе расхохотался. За его благородiемъ захохотала вся "поверка". Смеялся старичокъ-помощникъ, моргая подслеповатыми глазками, грохоталъ толстякъ офицеръ, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись въ бороду солдаты, вытянувшись въ струнку и держа ружья къ ноге... На следующiй день и мы тронулись въ путь.
1880 г.