Владимiръ Короленко.
Въ ночь подъ светлый праздникъ.
(Разсказъ.)
Очерки и разсказы.
Изданiе седьмое
Редакцiи журнала "Русская мысль".
Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.
Страстная суббота 187* года.
Сумрачный вечеръ давно уже спустился на примолкшую землю. Разогретая за день и теперь слегка обвеянная бодрымъ дыханiемъ весенняго ночного мороза, земля, казалось, тихо вздыхала полною грудью; отъ этого дыханiя, играя въ лучахъ величаво горевшаго звезднаго неба, вставали белесоватые туманы, точно клубы кадильнаго дыма, подымавшiеся навстречу идущему празднику.
Было тихо. Небольшой губернскiй городъ N., весь обвеянный сумрачною прохладой, замолкъ, въ ожиданiи минуты, когда съ высоты соборной колокольни прозвенитъ первый ударъ. Но городъ не спалъ. Подъ покровомъ влажнаго сумрака, въ тени молчаливыхъ, безлюдныхъ улицъ, слышалось сдержанное ожиданiе. Лишь изредка пробежить запоздалый труженикъ, котораго праздникъ чуть не засталъ за тяжелою, непокорною работой, прогремитъ извощичья пролетка -- и опять безмолвная тишь... Жизнь схлынула съ улицъ въ дома, въ богатыя хоромы и скромныя лачуги, светившiя окнами на улицу, и тамъ притаилась. Надъ городомъ, надъ полями, надъ всею землей слышалось незримое веянiе наступающаго праздника воскресенiя и обновленiя...
Луна не поднималась и городъ лежалъ въ широкой тени возвышенности, на которой виднелось большое, угрюмое зданiе. Странныя, прямыя и строгiя линiи этого зданiя мрачно рисовались на звездной лазури; темныя ворота чуть-чуть выделялись, зiяя во мраке затененной стены, и четыре башни по угламъ вырезались на небе острыми вершинами.
Но вотъ съ высоты соборной колокольни сорвался и пронесся въ чуткомъ воздухе задумчивой ночи первый звенящiй ударъ... другой, третiй... Черезъ минуту въ разныхъ местахъ, разными тонами, звенели, заливались и пели колокола, и звуки, сплетаясь въ могучую, своеобразную гармонiю, тихо колыхались и будто кружились въ эфире... Изъ темнаго зданiя, затенявшаго городъ, слышалось тоже чахлое, надтреснутое дребезжанье, какъ будто трепетавшее въ воздухе въ жалкомъ безсилiи подняться въ эфирную высь за могучимъ аккордомъ.
Звонъ смолкъ... Звуки растаяли въ воздухе, но безмолвiе ночи лишь постепенно вступало въ свои права: долго еще въ сумраке чудился смутный, замирающiй отголосокъ, точно дрожанiе невидимой, натянутой въ воздухе струны... Въ домахъ огни погасли; окна церквей сiяли. Земля въ 187* году еще разъ готовилась провозгласить старый лозунгъ победы мира, любви и братства...
-----
Въ темныхъ воротахъ угрюмаго зданiя лязгнули запоры. Полувзводъ солдатъ, бряцая въ темноте оружiемъ, вышелъ сменять ночные караулы. Они подходили къ угламъ, на время остававливались у постовъ; изъ темной кучки людей выходила размереннымъ шагомъ одна фигура, а прежнiй часовой какъ будто тонулъ въ этой неопределенно черневшей кучке... Затемъ полувзводъ двигался дальше, обходя вокругъ высокой тюремной стены.
На западной стороне на смену стоявшаго здесь часового вышелъ молодой новобранецъ; въ его движенiяхъ не исчезла еще деревенская угловатость; молодое лицо хранило выраженiе напряженнаго вниманiя новичка, впервые занимающаго ответственный постъ. Онъ сталъ лицомъ къ стене, брякнулъ ружьемъ, ступилъ два шага и, сделавъ полуоборотъ, сталъ плечомъ къ плечу прежняго часового. Тотъ, слегка повернувъ къ нему голову, прочиталъ заученнымъ тономъ обычныя наставленiя:
-- Отъ угла до угла... смотреть... не спать, не дремать! -- быстро говорилъ солдатъ, а рекрутъ слушалъ все такъ же напряженно, и въ его серыхъ глазахъ сквозило какое-то особенное выраженiе тоски.
-- Понялъ? -- спрссилъ ефрейторъ.
-- Такъ точно!
-- Ну, смотри! -- сказалъ тотъ строго и затемъ, изменивъ тонъ, заговорилъ более добродушно:
-- Да ничего, Фадеевъ, не бойся! Чай, ты не баба... Лешаго, что ли, тебе бояться-то?
-- Зачемъ лешаго? -- наивно ответилъ Фадеевъ и потомъ задумчиво прибавилъ:-- Такъ штой-то на сердце... будто какъ чижало, братцы...
При этомъ простодушномъ, почти по-детски звучавшемъ признанiи въ кучке солдатъ послышался смехъ.
-- Вотъ она, деревня-то матушка! -- съ пренебрежительнымъ сожаленiемъ промолвилъ ефрейторъ и резко скомандовалъ:
-- Ружья вольно!... Шагомъ маршъ!
-----
Внутри тюрьмы, съ последнымъ ударомъ колокола, началось движенiе. Мрачная и скорбная тюремная ночь давно уже не видела подобнаго оживленiя. Какъ будто действительно благовестъ донесся сюда вестью свободы: черныя двери камеръ одна за другой отворялись. Люди въ серыхъ халатахъ, съ роковыми цветными лоскутьяии на спинахъ, длинными вереницами, попарно, проходили по корридорамъ, входя въ тюремную церковь, блиставшую огнями. Они шли справа и слева, поднимались по лестнице снизу, опускались сверху; среди гулкаго топота слышался по временамъ лязгъ ружья и переливчатое бряцанiе ножныхъ кандаловъ. Входя въ обширную церковь, серая толпа вливалась въ отгороженныя решоткой места и тамъ затихала. Въ церковныхъ окнахъ также виднелись крепкiя железныя решотки...
Тюрьма опустела. Только въ четырехъ угловыхъ башняхъ, въ небольшихъ круглыхъ камерахъ, наглухо запертыхъ, четыре одиночныхъ арестанта угрюмо метались по своимъ кельямъ, по временамъ припадая ухомъ къ дверямъ и жадно ловя отрывки долетавшаго изъ церкви пенiя...
Да еще въ одной изъ общихъ камеръ, на нарахъ, лежалъ больной. Смотритель, которому доложили о внезапно заболевшемъ, подошелъ къ нему, когда арестантовъ уводили въ церковь, и, наклонясь, заглянулъ въ его глаза, горевшiе страннымъ блескомъ и тупо устремленные въ пространство.
-- Ивановъ!... Слушай, Ивановъ! -- окликнулъ смотритель больного.
Арестантъ не повернулъ головы; онъ бормоталъ что-то невнятное; голосъ былъ хриплый; воспаленныя губы шевелились съ усилiемъ.
-- Завтра въ больницу! -- распорядился смотритель и вышелъ, оставивъ у дверей камеры одного изъ корридорныхъ. Тотъ внимательно посмотрелъ на лежавшаго въ горячке и покачалъ головой.
-- Эхъ, бродяга, бродяга! Видно, братецъ, отбегалъ свое! -- и, решивъ, что тутъ ему делать нечего, надзиратель прошелъ по корридору къ церкви, остановился у запертой двери и сталъ слушать службу, то и дело припадая къ земле для поклоновъ.
Пустая камера оглашалась по временамъ невнятнымъ говоромъ больного. Это былъ не старый еще человекъ, сильный и крепкiй. Онъ бредилъ, переживая недавнее прошлое, и лицо его искажалось выраженiемъ муки.
Судьба сшутила надъ бродягой скверную шутку. Онъ прошелъ тысячу верстъ, пробираясь тайгой и дикими хребтами, вынесъ тысячи опасностей и лишенiй, гонимый жгучею тоской по родине, руководимый одною надеждой: "повидать бы... на месяцъ... на неделю... пожить у своихъ... а такъ -- хоть опять та же дорожка!" За сотню верстъ отъ родимой деревни онъ попалъ въ эту тюрьму...
Но вотъ невнятный говоръ притихъ. Глаза бродяги расширились, грудь дышетъ ровнее... Надъ горящею головой повеяло более отрадными мечтами...
... Шумитъ тайга... Ему знакомъ этотъ шумъ -- ровный, певучiй, свободный... Онъ научился различать голоса леса, говоръ каждаго дерева. Величавыя сосны звенятъ высоко, высоко, густою, темною зеленью... Ели шепчутъ протяжно и гулко; веселая, яркая листвень машетъ гибкою веткой; осина дрожитъ и трепещетъ чуткимъ, боязливымъ листомъ... Свищетъ свободная птица, ручей говорливо и буйно летитъ по каменистымъ оврагамъ, и таежныя сыщицы -- стая болтливыхъ сорокъ -- носятся въ воздухе надъ теки местами, где, невидимый въ чаще, проходитъ тайгою бродяга {Сибирскiе бродяги разсказываютъ, что въ глухой тайге сороки стаями провожаютъ пробирающагося въ чаще человека. Въ те времена, когда охота на "горбачей" разрешалась закономъ, буряты охотники выслеживали бродягъ по громкимъ крикамъ сорочьей стаи. Примеч. авт.}.
Точно струя свободнаго таежнаго ветра опахнула больного. Онъ поднялся, глубоко вздохнулъ; глаза съ выраженiемъ вниманiя глядятъ впередъ, но вдругъ въ нихъ блеснуло что-то вроде сознанiя... Бродяга, привычный беглецъ, увидалъ впередъ собою необычайное явленiе: открытую дверь...
Могучiй инстинктъ встряхнулъ весь организмъ, потрясенный болезнью. Признаки бреда быстро исчезали или группировались около одного придставленiя, яркимъ лучомъ прорезавшагося въ этомъ хаосе: одинъ!... дверь открыта!...
Черезъ минуту онъ стоялъ на полу. Казалось, весь жаръ воспаленнаго мозга хлынулъ къ глазамъ: они глядели какъ-то ровно, упорно и страшно.
Кто-то, выходя изъ церкви, отворилъ на мгновенiе дверь... Волны стройнаго, смягченнаго разстоянiемъ, пенiя коснулись уха бродяги и опять глухо смолкли. На бледномъ лице скользнуло умиленiе, глаза затуманились и въ уме пронеслась давно лелеянная мечтою картина: тихая ночь, шепотъ сосенъ, склонившихся темными ветвями надъ старою церковью родимой деревни... толпа земляковъ, огни надъ рекой и это самое пенiе... онъ торопился въ пути, чтобъ услышать все это тамъ, у своихъ...
Между темъ въ корридоре, у церковныхъ дверей, припадая къ земле, надзиратель усердно молился...
------
звенитъ въ прошлогодней траве и веетъ въ душу солдата спокойною, грустною думой.
Молодой часовой остановился у стены, поставилъ ружье на землю и, положивъ руки на дуло, а голову на руки, глубоко задумался. Онъ не могъ еще ясно представить себе, зачемъ онъ здесь, въ эту торжественную ночь передъ праздникомъ, съ ружьемъ у стены, въ виду пустыннаго поля. Вообще, онъ былъ еще настоящiй мужикъ, не понималъ еще многаго, что такъ понятно солдату, и его недаромъ дразнили "деревней". Онъ такъ недавно еще былъ свободенъ, былъ хозяинъ, владелецъ своего поля, своей работы.... а теперь страхъ, безотчетный, необъяснимый, неопределенный, преследовавшiй каждый шагъ, каждое движенiе, вгонялъ молодую и угловатую деревенскую натуру въ колею строгой службы.
Но въ эту минуту онъ былъ одинъ... Пустынный видъ, разстилавшiйся передъ глазами, и свистъ ветра въ бурьяне навевали на него какую-то дрему, и передъ глазами молодого солдата несутся родныя картины. Онъ тоже видитъ деревню, и тотъ же бежитъ надъ нею ветеръ, и церковь горитъ огнями, и темныя сосны качаютъ надъ церковью зелеными вершинами.
По временамъ онъ какъ будто очнется, и тогда въ его серыхъ глазахъ отражается недоуменiе: что это?-- поле, ружье и стена... Онъ на минуту вспоминаетъ действительность, но скоро опять смутный звонъ ночного ветра навеваетъ родныя картины, и солдатъ опять дремлетъ, опершись на ружье...
Невдалеке отъ места, где стоитъ часовой, на гребне стены появляется темный предметъ: это голова человека... Бродяга глядитъ въ дальнее поле, къ чуть видной черте далекаго леса... Его грудь расширяется, жадно ловя свежее, свободное дуновенiе матери-ночи. Онъ спускается на рукахъ и тихо скользитъ внизъ вдоль стены...
-----
и... замеръ съ поднятою для молитвы рукой... Бродяга, достигнувъ земли, быстро пустился къ бурьяну.
-- Стой, стой!... Голубчикъ, родимый!... -- вскрикиваетъ часовой, въ ужасе подымая ружье. Все, чего онъ боялся, передъ чемъ трепеталъ, надвигается на него, безформенное, страшное -- въ виду этой бегущей серой фигуры. "Служба, ответъ!" -- мелькаетъ въ уме солдата, и онъ, вскинувъ ружье, прицелился въ бегущаго человека. Передъ темъ, какъ спустить курокъ, онъ съ жалкимъ видомъ зажмурилъ глаза...
А надъ городомъ вновь паритъ и кружится въ эфире гармоническiй, певучiй, переливчатый звонъ и... опять надтреснутый колоколъ тюрьмы трепещетъ и бьется, точно стонъ подстреленной птицы. Изъ-за стены стройно гесутся далеко въ поле первые звуки торжествующей песни: "Христосъ воскресе!"
И вдругъ за стеной, покрывая все остальное, грянулъ выстрелъ... Слабый, безпомощный стонъ пронесся за нимъ безпредметною жалобой, и затемъ на мгновенiе все стихло...