ГЛАВА VIII
Крепостная деревня. - Наемка в Ташлинской станице. - Ночлег на Вазу. - Обратные переселенцы. - Стачка косцов и смиренный мужичок. - Бабушка Душарея. - Граница. - Городище. - Летучка
Казачий строй принято считать безусловно противником крепостного права. Однако рабство давно уже просачивалось на вольные степи. Старшинская партия сложилась в крепкую аристократию и вскоре у старшин явились свои "дворовые люди". Первоначально они комплектовались из пленных инородцев или из "киргизских полонянников", выбегавших из степи к уральским форпостам. Впоследствии же, входя постепенно во вкус, старшины стали обращать в "дворовых" также и русских людей, бежавших на Урал от одной крепостной зависимости и попадавших в другую. В уральском архиве сохранилось немало дел о насильственном захвате богатыми казаками даже приезжих из соседних губерний крестьян и женок, а когда такие полонянники пытались убежать с "вольного Яика" на родину, - их уже ловили на степных дорогах казачьи команды и водворяли к "владельцам".
Казачья масса косилась на это явление, - казакам нужно было нанимать беглых за себя в дальние походы. Поэтому старшины населяли "дворовыми" дальние хутора на верховьях степных речек и не занятые никем углы степи.
Особенно широко насаждал эту форму крепостного права Мартемьян Бородин. У него на истоках Иртека и Киндели, на сырту было много хуторов, населенных уже настоящими крепостными, которые сторожили его табуны и рабьими руками распахивали вольные степи. Сын Мартемьяна, Давид, уже покупал на свод целые деревни и селил их на землях слабой и независимой Илецкой общины...
Таким образом основался Бородинский поселок, жителей которого выиграл в карты Давид у какого-то помещика в России... Казачья совесть сурового атамана, по-видимому, и сама плохо мирилась с этим рабством: перед смертью он освободил всех своих крепостных и добился причисления их в казаки... Таким образом, вместе с новой станицей, примежевывался к уральским землям большой кусок илецкой степи, когда-то занятой временно Давидом Бородиным.
Проехав широкие, залитые лунным светом улицы огромной и, по-видимому, цветущей станицы, - мы остановились у ворот обширного постоялого двора. Ворота были отворены, хозяин собирался на мельницу с новым хлебом. Посередине двора стоял столик, на котором кипел самовар, приготовленный для уезжавших.
Это было очень кстати, и мы сели за стол вместе с хозяевами. Казаки были веселы, и весь двор, освещенный луною, был полон радостного оживления. Хлеб в этом году уродился отлично, собрать его удалось вовремя и притом очень дешево.
-- Почем платят косцам в Уральске? - спросил у нас хозяин и, узнав, что цены там стояли от 15 до 20 рублей и даже выше, - весело улыбнулся и сказал:
-- А у нас по десяти.
-- Ташлинский атаман такую цену сделал, - прибавила радостно хозяйка. - "Наемка" у нас нынче отличная...
"Наемка" в этих степных местах - это настоящая военная кампания, где интересы нанимателя и работника становятся лицом к лицу в совершенно откровенных формах. Целые армии косцов сходятся в нескольких пунктах: к Уральску, в Таловую (на границе Самарской губ.) и в Ташлу. Рабочие, сойдясь, прежде всего пытаются организоваться, чтобы поднять цену. Для этого иногда артели жнецов приносят все серпы и косы в одно место и выдают их только при найме на известных условиях. Первые дни обе воюющие стороны крепятся, измеряя взаимные шансы, и порой дело доходит до формальных побоищ. В тот год под Уральском произошли крупные столкновения между рабочими русскими и киргизами (сбивавшими цены). В Таловой победу одержали рабочие, поднявшие цену до 20 рублей; в Ташле, наоборот, рабочая армия потерпела решительное поражение.
-- Мужикам, конечно, обидно, - радостно говорила казачка: - а для казаков хорошо. Косцы сошлись в Ташлу и говорят: хлеб ноне у казаков дюже сильный, давайте, ребята, дешевле 25-ти не наймоваться. На том и стали. Кто, может, и хотел бы наняться, не смеет. Ну, станичный атаман собрал полевых казаков и говорит: "дуйте их, дураков, нагайками. Что на них смотреть". Потом стариков-то, которые посмирнее, отделил, а остальных, говорит, гоните вон из станицы. "Вы, говорит, наше место поганите, хозяев огорчаете, не хозяева к вам идут, вы к казакам пришли. Хлеб за брюхом не ходит"... Ну, смирные-те мужики и пошли наниматься. Тут опять казаки сговорились: не давать больше десяти. Тем опять же деваться некуда: пришли работать, не назад идти. Так и стали наймоваться...
Мне вспомнились усталые и озлобленные косцы, которых мы встретили в Кирсанове... Говорят "цены строит Бог". На этот раз ташлинский атаман устроил их, хотя и не совсем по-Божьему, но с большим успехом...
-- А где вы ляжете? - спросила у нас хозяйка. - Ночь-то вон какая тихая, да теплая... Ложитесь на базу.
Мы, разумеется, согласились. Хозяин с возами уехал, широкий двор опустел. Луна поднялась высоко и осветила избы поселка. Прямо перед нами, над обрезом соседнего "база" вся в месячных лучах стояла стройная церковка. Огни в окнах станичных избушек гасли.
Я долго стоял на плоском базу, оглядываясь на затихавшую станицу, и в моем воображении проносилось своеобразное прошлое ее обитателей, занесенных Бог весть откуда на эту окраину и здесь по капризу сурового казачьего атамана неожиданно нашедших казачью волю...
Наконец, я улегся на душистом сене. Звездное небо все искрилось и сыпало падучими звездами... Необыкновенно яркий метеор с огнистым хвостом, прорезавший небо от самого зенита, - остался в моей памяти последним впечатлением этого вечера...
Наша лошадь напоминала о себе тихим и ласковым ржанием...
Когда, напоив ее, я вернулся с берега Урала, в нашем дворе оказались новые посетители, на распряженном возу сидели, свесив ноги и головы, четыре мужика, - два старика и двое молодых. Вид у них был раздумчивый и печальный.
-- Откуда Бог несет?.. - спросил я.
-- Астраханские, а идем с переселения...
-- Что же так?
-- Да так... Дома-те плохо, да и там не лучше...
-- Земля плохая?
-- Земля, видишь ты, ничего бы, - ответил медленно старик, - земля гожа, вода близко и луга хорошие, потные... Морозом когда хлеб побьет, ну не часто. Кормиться бы можно.
-- Так что же?
-- Далеко, дорог нет никуда. За Орск это и дальше, за Кустанай. До железной дороги четыреста верст, до Петропавловска тоже далече, базаров нет, в город не доехать...
-- Сыт будешь, а ходи нагой и босой... Куда с хлебом денешься? - пояснил другой.
-- Нам один человек говорил: вам, старики, добра уж тут не видать при своей жизни, а дети счастливы будут, когда проведут железную дорогу... А когда ее проведут? Ну мы и повернулись...
-- А не надо бы, - опять говорит молодой. У него жизнь впереди, и он не прочь подождать счастья на новых местах...
И опять они сидят, свесив головы, четыре русских человека на распутье между постылым настоящим и неопределенным будущим... А пока что, они тоже работали у казаков.
Хозяева сказали мне, между прочим, что в Бородинском поселке, при австрийской моленной доживает свой век "баушка Душэрея" (своеобразное изменение имени Авдотья), старуха ста десяти лет от роду. Она уже ослепла, но сохранила память и порой бывает очень разговорчива.
Мне захотелось посетить старуху. Разыскав моленную, я вошел в сени. Все ставни были наглухо закрыты. На меня пахнуло запахом масла и ладана, и вначале я не мог ничего рассмотреть в темноте. Через некоторое время, однако, перед привыкшим взглядом замелькали блестками в глубине просторной избы иконные ризы, налой, паникадила...
Рядом со мной, на лежанке в сенях что-то зашевелилось, и старый голос, точно шелест листьев на дереве, спросил:
-- Ты, Никитушка? Принес, что ли?
Я разглядел на лежанке, под стенкой, рядом со мной какое-то существо, маленькое, сгорбленное, незаметное.
Старуха пряла, и веретено в ее руках тихо жужжало и стукалось об пол.
-- Чужой? - спросила она, как будто встрепенувшись. - Что же тебе, чужому, надо? А?.. Ну-ну, - продолжала она, когда я по возможности ясно сказал, что я приезжий, слышал о ней, и хотел бы побеседовать о старых годах.
К сожалению, беседа не удалась. Я попал в минуту, когда старая память потускла и работала, как испорченная шарманка. Какие-то клочки воспоминаний, бессвязные и отрывочные, вспыхивали и тотчас же гасли, а речь переходила в малопонятный шепот...
Я узнал только, что "барин (так она называла Давида Бородина) купил их "по-смерть". Жить было трудно. Барщина была... Нынче вот народ балованный: беременные бабы - уже они и не работницы... А прежде беременные бабы кирпичи таскали... Еще лучше, говорит: положи на брюхо десяточек, и неси... хо-хо... Да, положи, говорит, ничего!..
Она засмеялась, покачала старой головой и прибавила со вздохом:
Она зашептала что-то. Все медленнее и тише, потом только кивала головой... Бледные губы шевелились без звуков...
-- А откуда, бабушка, Бородин привел крестьян? - спросил я громко.
-- А? Что? Ты все здесь? Откуда крестьяне? Да разные народы были. Раз вот ерзалов пригнал... И баяли не по-нашему, по-ерзальски 10*.
Она опять смолкла. В темноте моленной водворилась жуткая тишина. Веретено с тихим жужжанием вертелось в привычной руке и стукалось об пол. Бабушка Душарея опять забыла обо мне; но ее память, как заведенная машина, продолжала выбрасывать клочки бессвязных воспоминаний.
Я вышел, не прощаясь с нею, из моленной и невольно зажмурил глаза на светлой улице, где уже ждал меня Макар Егорович с тележкой...
В версте за Бородинским поселком дорогу пересекает большой овраг - крутая ростошь и вскоре за ним начинается илецкая граница. Несколько маров, леса, перелески. Среди них - речки Заживная и Кош пробираются к Уралу. Третья речка - Голубая - падает в Урал на другой стороне. Среди зарослей теряются где-то невидные с дороги древние городища. Одно предание называет Кош-Яицким городком, другое - Голубым городищем. Тут будто бы сидела когда-то Марина Мнишек со своими казаками. Но это, кажется, неверно: убежище Маринки было в низовых Урала.
Эта часть реки с лесами и речками, очень удобная для "перелаза" - служила как бы воротами для орды. Они посылали вперед разведчиков узнать, нет ли засады, и спрашивали у них: "Кош аман", - то есть свободна ли дорога? На засады натыкались часто, и "много тут в лугах истлело киргизских костей"...
Мы миновали ростошь и ехали уже по илецкой земле, когда за нами послышался частый топот. В клубке пыли нас обскакал верховой казак... Он был в одной рубахе, босой и скакал, сломя голову... Невдалеке от нас из тороков у него свалился армяк. Казак заметил это, повернул коня и, не слезая, поднял с земли армяк.
-- Стафета, Иван Иванычу...
Летучка - особый вид почты. Гонец мчится от поселка к поселку, порой даже на неоседланной лошади. Еще недавно к пакету, препровождаемому таким образом, прикреплялось перо, как эмблема быстроты. В данном случае какое-то начальственное распоряжение догоняло Ивана Ивановича Иванаева, войскового агронома, проехавшего на заре через Бородинский поселок...
Опять частый топот копыт из облака пыли... И летучка скрылась за небольшим увалом.
Примечания