Полное собранiе сочиненiй В. Г. Короленко. Томъ восьмой
Изданiе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петрограде. 1914
По пути
(Святочный разсказъ).
I.
Лихо взлетевъ на пригорокъ, тройка остановилась, ямщикъ сошелъ съ козелъ и сталъ оправлять разладившуюся упряжь.
Седокъ, пробужденный внезапной остановкой, высунулъ голову изъ-подъ шинели, потомъ потянулся и селъ въ просторной повозке, стараясь не потревожить спавшаго рядомъ мальчика.
-- А? Что такое?-- спросилъ онъ, зевая.
Денщикъ, который крутилъ, сидя на облучке, цыгарку изъ толстой бумаги, ответилъ, не торопясь:
-- Ничаво, ничаво! Сьчасъ поедемъ, ваше высокородiе. Недалече!
Колокольчикъ подъ дугой коренника звякнулъ несколько разъ, оставивъ въ воздухе мягкiй отголосокъ. Ветеръ шевелилъ гривы лошадей и шелестелъ въ придорожныхъ кустахъ. Седокъ, офицеръ летъ около пятидесяти, снялъ мохнатую папаху и посмотрелъ на небо.
Денщикъ скрутилъ цыгарку, взялъ ее въ зубы и, добывая изъ кармана спички, сказалъ:
-- Партiя, ваше высокородiе.
Офицеръ встрепенулся, черты его румянаго лица приняли определенное начальственное выраженiе, и онъ посмотрелъ впередъ.
Дорога сбегала въ долину и опять полого подымалась кверху длиннымъ "тянигужомъ". На подъеме она, казалось, жила, шевелилась, кишела серыми движущимися точками. Кое-где можно было различить телеги, которыя казались отсюда странными насекомыми... Вся масса тихо, почти незаметно на этомъ разстоянiи ползла кверху...
-- Расползлись, канальи, точно овцы, -- сказалъ офицеръ съ неудовольствiемъ. -- И конвоя не видно...
-- Вонъ они, забегали... -- сказалъ денщикъ, закуривая и улыбаясь. -- Въ телегахъ спали видно...
-- Ничего!-- уверенно прибавилъ ямщикъ, взбираясь на козлы. -- На слово партiя идетъ... Фроловъ за старосту. Спи знай!
-- Фроловъ, -- какой Фроловъ?-- спросилъ полковникъ. -- Бродяга? По прозванiю Безпрiютный?
-- Ну! Онъ самой... Фроловъ по всей Сибири человекъ известный. Можно сказать, -- знаменитый бродяга... Сказываютъ, -- не знаю правда, не знаю нетъ, но будто въ Питербурхе и то Безпрiютнаго знаютъ...
-- Да, вотъ она жизнь...
-- Такъ точно, -- отозвался съ козелъ денщикъ, пуская въ воздухъ синюю струйку дыма.
Замечанiе офицеру не понравилось.
-- Дуракъ ты, Климовъ, ей-Богу! Ну что "такъ точно"?.. Я вообще говорю: жизнь!.. А ты: такъ точно!.. Глупо, братецъ.
-- Да ведь и я, ваше высокородiе, вопче... Самая это собачья жизнь, бродяжья.
-- А, ты вотъ насчетъ чего! Привычка, говорятъ, вторая натура.
-- А я что же говорю: натура волчья, въ лесъ тянетъ.
Почему-то и это замечанiе не удовлетворило офицера...
-- Э! все ты не то говоришь... Молчи, Климовъ! Ямщикъ, поезжай.
Ямщикъ подобралъ возжи и привсталъ. Тройка понеслась подъ гору и потомъ лихо взяла кверху. Черезъ несколько минутъ, замедливъ ходъ, она врезалась въ середину разступавшейся партiи. Теперь конвойные шли по сторонамъ, съ ружьями на плечахъ. Смешанный говоръ и шумъ охватилъ едущихъ со всехъ сторонъ. Изъ-за шороха колесъ слышался плачъ детей, топотъ толпы, переливчатый звонъ кандаловъ. Арестанты снимали шапки и низко кланялись. Каторжане съ достоинствомъ и не торопясь обнажали на половину бритыя головы...
Въ одномъ месте мелькнула фигура не совсемъ обычная: молодой человекъ въ вольной одежде и въ очкахъ шелъ стороной дороги рядомъ съ высокимъ арестантомъ и о чемъ-то разговаривалъ съ своимъ спутникомъ. Полковникъ нахмурился; когда повозка поровнялась съ этой парой, -- молодой человекъ снялъ запыленныя очки, протеръ ихъ платкомъ и съ любопытствомъ взглянулъ на проезжающихъ, но не поклонился. Другой арестантъ поклонился вежливо, но тоже безъ особенной почтительности... Повозка проехала дальше.
Въ голове партiи, въ стороне, ожидалъ, стоя на вытяжку, старшiй конвойный. Полковникъ остановилъ ямщика и подозвалъ его жестомъ.
-- Все благополучно?-- спросилъ онъ.
-- Такъ точно, ваше -- дiе.
-- Почему запоздали? Смотри: до заката не попадете на этапъ...
-- При выходе изъ N., ваше-скоролiе, случилось неблагополѵчiе.
-- Что такое?
-- Скоропостижно скончался старикъ арестантъ...
-- А!.. Да-да... За старосту у васъ Фроловъ?
-- А где онъ, кстати?.. Покажи мне...
Старшой пригляделся и сказалъ:
-- Вонъ онъ, -- съ политическимъ идетъ... Прикажете позвать?
-- Не надо... Пошелъ!
Тройка подхватила и понеслась по свободной дороге... А партiя ползла дальше.
II.
Въ самомъ конце партiи тащилась, шурша колесами, телега. На другихъ телегахъ ехали "привилегированные" арестанты, женщины съ грудными детьми и старики. Порой на нихъ присаживались конвойные. На этой виднелся только мужикъ, правившiй лошадью, и старый седой арестантъ. Онъ сиделъ на краю, спустивъ ноги и повесивъ обритую голову съ белой бородой. За нимъ виднелось что-то длинное, покрытое серыми халатами.
Казалось, присутствiе этой последней телеги бросаетъ тень на всю партiю...
Невдалеке за нею шелъ Фроловъ съ "политическимъ"....
"Политическаго" звали Залесскимъ. Это былъ молодой блондинъ, съ закинутыми назадъ волосами и серьезнымъ, немного наивнымъ лицомъ человека, привыкшаго къ кабинетной работе, надъ книгами. Какимъ-то внезапнымъ порывомъ политическаго ветра его подхватило изъ привычной обстановки и кинуло на эту дорогу съ тюрьмами и этапами. И отъ нечего делать онъ присматривался къ этому новому и удивительному для него мiру. Арестантская среда въ свою очередь присматривалась съ неменьшимъ удивленiемъ къ странному "барину", глядевшему на нее черезъ очки наивно изучающимъ взглядомъ. Онъ былъ "привилегированный" и ему полагалось место въ телеге. Но отъ самаго Томска онъ ни разу не садился въ нее, предоставивъ партiи распоряжаться своимъ местомъ, какъ угодно. Теперь его небольшой чемоданчикъ лежалъ рядомъ съ мертвымъ теломъ.
Имя Фролова, шедшаго рядомъ съ Залесскимъ, было действительно широко известно по всему сибирскому тракту отъ Благовещенска до Перми. Къ партiи онъ былъ присоединенъ въ Томске и тотчасъ же его выбрали старостой. Онъ принялъ этотъ выборъ спокойно, какъ должное, и тотчасъ же Залесскiй почувствовалъ, что это большая сила. Партiя сразу подтянулась. Распоряженiе этапомъ фактически перешло къ Фролову. Онъ велъ партiю "на слово", и конвойные знали, что на слово теперешняго старосты можно положиться: ни побеговъ, ни экстренныхъ происшествiй не будетъ. Конвойные шли вольно и даже спали въ телегахъ...
Всякая профессiя имеетъ своихъ выдающихся людей. Фроловъ былъ такимъ выдающимся человекомъ бродяжьей профессiи. Еще ребенкомъ онъ последовалъ за отцомъ, котораго сослали въ Сибирь. Мать его умерла въ пути, и мальчикъ росъ въ тюремной среде. Въ тюремной церкви онъ слышалъ кое-что о Боге... кое-что торопливое, казенное и небрежное. Въ тюрьмахъ выучился грамоте. Впоследствiи изъ него выработался настоящiй герой сибирской дороги. Объ его побегахъ ходило много разсказовъ, слагались даже песни. Никто не зналъ за нимъ убiйствъ, но онъ обладалъ большой хитростью и изобретательностью. Однажды на глазахъ Залесскаго онъ закатилъ глаза такъ, что видны были одни белки, и физiономiя его, даже вся фигура сразу изменилась до неузнаваемости. Онъ протянулъ впередъ руку, какъ будто держась за поводыря, и сталъ поразительно похожъ на старика слепого, бредущаго за милостыней. Черезъ минуту лицо его опять изменилось. Прежнiй Фроловъ смотрелъ на Залесскаго пытливо и печально, какъ будто стараясь узнать, какое впечатленiе произвела на "барина" эта метаморфоза. -- "Онъ могъ бы быть замечательнымъ трагическимъ актеромъ", -- подумалъ про себя Залесскiй... Во время дневныхъ переходовъ, вечерами на этапахъ они часто говорили другъ съ другомъ. Ихъ влекло другъ къ другу какое-то взаимное чувство. Фроловъ зналъ сибирскую дорогу и тюрьмы такъ, какъ ихъ не зналъ никто. Арестантская одежда, въ которой другiе выглядели чуждо и странно, сидела на немъ, точно онъ въ ней родился. Это былъ его мiръ, и въ немъ онъ чувствовалъ себя хозяиномъ. Широкiй сибирскiй трактъ, обставленный столбами, глухая таежная тропа, съ чуть заметными признаками прохода людей, этапы, тюрьмы, солдаты, начальство, смотрители, надзиратели, арестантская среда съ ея волненiями и страстями, -- все это было ему знакомо во всехъ самыхъ глубокихъ подробностяхъ... Когда онъ подходилъ къ околице сибирской деревни, старикъ "поскотникъ", присмотревшись къ нему, узнавалъ его такъ же легко, какъ тюремный служака на любомъ этапе.
-- Опять убёгъ? Отколе Богъ несетъ? -- спрашивалъ мужикъ, сторонясь и давая место у огня съ темъ радушiемъ, съ какимъ товарищи арестанты очищали место на нарахъ... И Фроловъ занималъ это место въ своемъ мiре уверенно и просто, зная, где нужно быть настороже и где можно спать спокойно даже подъ звонъ колокольцовъ проезжающаго трактомъ начальства...
Но зато, это былъ совершенный ребенокъ по отношенiю ко всему остальному Божьему мiру, который казался ему сказочнымъ и страннымъ. Въ Залесскомъ онъ виделъ представителя этого другого, страннаго мiра, лежащаго за гранью его горизонта, къ которому, однако, его влекло всю жизнь. Вернуться въ Рассею, на родину, которую онъ не зналъ, и зажить тамъ какою-то новою жизнью, -- было его мечтой. Залесскiй, въ свою очередь, былъ совершеннымъ младенцемъ въ той среде, куда его теперь занесла судьба. Отсюда странный взаимный интересъ, который привлекалъ ихъ другъ къ другу...
Разговоры ихъ были какъ будто несистематичны и случайны. Однажды на остановке въ пересыльной тюрьме, когда арестанты толковали о выборе новаго старосты, Залесскiй вмешался въ общiй разговоръ. Онъ заговорилъ, просто и наивно, о томъ, что ему казалось несправедливымъ въ арестантскихъ обычаяхъ, въ законодательстве этого страннаго общества, где достоинство и значенiе людей определяется важностью совершенныхъ ими преступленiй и отчаянной решимостью на новыя преступленiя. Всемъ руководили "каторжники", -- аристократiя тюрьмы. "Шпанка", забитая и загнанная, подчинялась безропотно и робко, женщины продавались "на майдане", изъ полы въ полу; воровство общественныхъ денегъ и хищенiя старостъ и артельщиковъ было какъ бы установленнымъ институтомъ, освященнымъ обычаемъ. Со всей искренностью наивнаго и прямого человека Залесскiй, просто задумчиво, старался выяснитъ свое мненiе... Арестанты слушали съ любопытствомъ... Политическая ссылка еще была явленiемъ новымъ, и ея представители внушали интересъ и невольное почтенiе. Но затемъ "общество" перешло къ обсужденiю своихъ делъ, какъ будто "баринъ" ничего не говорилъ. Залесскiй почувствовалъ въ этомъ особаго рода почтительное, но безповоротное пренебреженiе и более не пытался подымать общiе вопросы.
Но Фроловъ именно съ этихъ поръ сталъ проявлять къ нему влеченiе. Все, что говорилъ этотъ молодой человекъ въ очкахъ, Фролову казалось тоже ребячески наивнымъ. Но онъ понималъ какъ будто, что есть где-то такой мiръ, для котораго все это не наивно и не глупо.
Фроловъ былъ не молодъ, хотя возрастъ его определить было бы трудно. Его движенiя были уверенны, неторопливы и ровны. Залесскому постоянно казалось, что когда-то они должны были быть порывисты и быстры. И теперь по временамъ глаза арестанта загорались, а плечи вздрагивали, заставляя ожидать резкаго движенiя... Но случалось это редко, -- какъ будто было что-то въ настроенiи этого человека, что постепенно умерило живость его порывовъ. Бывали минуты, когда его глаза уходили еще глубже и какъ будто задергивались. Тогда именно Залесскому казалось, что этотъ человекъ, знающiй такъ хорошо все, чемъ живетъ серая масса, знаетъ или предполагаетъ еще и о жизни вообще что-то, неизвестное другимъ. Знаетъ, но не хочетъ сказать.
Не этимъ ли, думалъ Залесскiй, объясняется то влiянiе, какимъ пользовался Фроловъ въ своей среде. Было что-то придававшее особенное значенiе самымъ простымъ его словамъ. За прямымъ смысломъ этихъ словъ слышалось еще нечто недосказанное, что глядело на слушателя изъ глазъ Фролова и прикасалось къ душе при звукахъ его голоса, будя въ ней какiя-то смутныя чувства и намекая на что-то, кроме вопросовъ обычнаго тюремнаго дня.
III.
Однажды Залесскiй перебиралъ въ своемъ чемоданчике книги и письма. Староста принесъ чемоданъ и долженъ былъ отнести его обратно. Съ наивной безцеремонностью простого человека онъ сталъ разсматривать книги, и его вниманiе привлекла одна. Заглавiе ея было: "Вопросы жизни и духа" (Льюиса).
Бродяга заинтересовался и прочиталъ вполголоса:
Залесскiй поднялъ на него глаза. Фроловъ прочиталъ про себя еще несколько фразъ и сказалъ задумчиво;
-- Этто гнали лонись (въ прошломъ году) штундистовъ изъ Екатеринославской губернiи. За веру... Капитанъ съ ними былъ, а прочiе мужики... Книжка у него, евангелiе. Отнять хотели. Ну, прошенiе написалъ. Дозволили. Придутъ на этапъ, сядутъ въ уголокъ... Онъ читаетъ, те слушаютъ.
И онъ положилъ книгу. Затемъ взглядъ его остановился на фотографiи, выпавшей изъ письма.
-- Это кто?-- спросилъ онъ, поворачивая карточку оборотной стороной, на которой была надпись. Залесскiй взялъ у него карточку и сказалъ:
-- Не надо читать. Это написано только для меня...
-- Начальство, небось, читало, -- ответилъ Фроловъ.
-- Вы ведь не тюремщикъ, -- ответилъ Залесскiй: -- если хотите, посмотрите карточку, но не читайте. Это -- моя сестра съ семьей.
-- Ну, не сердись баринъ... Мне что!.. Сестра такъ сестра. У меня тоже сестра... была.
-- А теперь?
-- Кто ее знаетъ... Можетъ жива, можетъ нетъ. Я ее не видалъ... Сказываютъ: хорошо живетъ... въ Рассее...
Затемъ, когда Залесскiй сталъ опять закрывать чемоданъ, Фроловъ вдругъ сказалъ:
-- А книжечки этой... можно мне почитать?
Въ уме молодого человека быстро промелькнула общая физiономiя труда Льюиса. Онъ примерилъ его къ умственному уровню бродяги, и ему хотелось отказать. Но затемъ онъ сказалъ:
-- Возьмите... Только будетъ ли понятно?
И ему почему-то стало совестно. Ночью онъ виделъ, что бродяга за сальнымъ огаркомъ читалъ Льюиса. Брови его были сдвинуты... На лице отражалась упрямая и трудная работа мысли...
Залесскiй не спрашивалъ, понимаетъ ли онъ книгу и какъ именно понимаетъ... Фроловъ сталъ въ дороге часто заговаривать съ нимъ, но тоже не упоминалъ о книге... Разговоры эти носили странный характеръ. Они были какъ будто безсвязны, но Залесскому казалось, что ихъ направляетъ какая-то одна постоянная мысль, стоявшая въ голове бродяги. Его разсказы порой были такъ выразительны и красивы, что Залесскiй думалъ про себя:
-- Изъ него могъ бы выработаться замечательный разсказчикъ...
Порой у Фролова готовы были сорваться съ языка какiя-то полупризнанья... Что-то въ роде внезапной откровенности прорывалось въ голосе, но онъ обрывалъ ихъ на полумысли, и опять только приводилъ какой-нибудь эпизодъ.
-- Мальчикъ-то... что у васъ на карточке?.. Стало, вамъ племянникъ приходится?-- спросилъ онъ какъ-то.
-- Славный парнишка... сытенькiй... А неизвестно, -- прибавилъ онъ вдругъ, -- какая ему линiя выйдетъ...
Залесскiй молчалъ и ждалъ.
-- У всякаго человека своя линiя... Вонъ мужикъ пашетъ. Ввелъ коня въ борозду, -- онъ идетъ, и погонять не мало... А небось въ первый-то разъ неохота лезть въ оглоблю. Такъ-то... У мужика опять своя линiя... У нашего брата, бродяги, своя. Вы, баринъ, про генерала Кукушкина слыхали?
-- Нетъ, не слыхалъ.
-- Бродяжiй генералъ... По лесу кричитъ: ку-ку, ку-ку... Крикнетъ весной, у бродяги сердце горитъ... Последнiй разъ втроемъ мы изъ Акатуя бежали. Одного часовой застрелилъ, другого поймали, тоже пожалуй прикончили: у нихъ, у архангеловъ тюремныхъ опять своя линiя. А я все-таки къ генералу Кукушкину явился въ тайгу... Все одно, какъ къ начальству... Здравья желаю, ваше превосходительство...
Фроловъ замолчалъ и потомъ сказалъ серьезно, какъ будто удивляясь своимъ словамъ:
-- Веришь ты, баринъ. Одинъ разъ на поселенiе вышелъ. Съ поселенкой слюбился. Одну весну руками за нее хватался, на другую не выдержалъ, сбежалъ... Пришелъ въ тайгу и думаю: ну, генералъ Кукушкинъ! Не слуга я тебе! Лучше жизни решусь... А все-таки... остался на своей линiи...
Въ другой разъ онъ опять заговорилъ о племяннике Залесскаго и сталъ разспрашивать, сколько ему летъ, когда его отдадутъ въ школу...
И потомъ вдругъ разсказалъ эпизодъ изъ своей жизни.
-- Въ первый разъ отецъ мой изъ поселенья бежать надумалъ. Въ Рассею пробраться. Мать-отецъ тамъ у него остались, внучка у нихъ... Жили хорошо. Пошли. Хомякъ еще съ нами -- вонъ тотъ, что съ мертвымъ теломъ въ твоей телеге едетъ... Идемъ дорогой. Оголодали. А народъ въ томъ месте плохой. Не то что дальше по Сибири: завсегда для бродяги краюха хлеба, молока кринка на окне у анбара ночью стоятъ... -- Бери, -- молъ, -- да ступай себе мимо. Въ Забайкалье этого нетъ. Надо, значитъ, самому промышлять. Ломать анбаръ, услышутъ. А тутъ оконце небольшое. Подсадилъ меня отецъ къ оконцу:-- "Ну-ко, говоритъ, Яшь! Пробуй: не пролезетъ ли голова. Голова пролезетъ и весь пролезешь". А мне боязно: въ амбаре темно, можетъ еще и чалдонъ сторожитъ... И совестно, -- въ первый-то разъ... Не воровалъ еще никогда... Сунулъ голову: "Не лезетъ молъ"... Слышу, -- отецъ говоритъ Хомяку: "эхъ, братъ. Ломать видно, не миновать!" -- "Плохо это, -- отвечаетъ Хомякъ... -- Озлится чалдонъ... И то они по здешнимъ местамъ варвары". А отецъ опять:-- "Такъ-то оно такъ... Да вишь мочи нетъ... И мальчонко отощаетъ... Не дойдемъ"... Повернулось у меня сердце, и стало опять совестно: зачемъ солгалъ. -- Тятька, говорю, а, тять!.. Голова-то у меня пролезла... -- Взяли хлеба каравай да холста на онучи... Пошли дальше...
Фроловъ посмотрелъ на Залесскаго своимъ вдумчивымъ взглядомъ и прибавилъ:
-- Понялъ ты?..
-- Кажется, понялъ, -- ответилъ Залесскiй.
-- А понялъ, такъ и ладно...
IV.
Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, Залесскiй во весь переходъ чувствовалъ себя въ особенномъ настроенiи. Недолгiй осеннiй день отходилъ... Партiя продолжала тянуться по дороге... И завтра, и черезъ неделю, -- думалъ Залесскiй, -- и черезъ месяцъ то же солнце увидитъ техъ же людей на той же дороге... Только вонъ тотъ, что лежитъ на задней телеге, уже кончилъ свой путь. И старикъ, который сидитъ съ нимъ рядомъ, пожалуй тоже скоро его кончитъ... Да вонъ еще ребенокъ, который жалобно плачетъ въ другой телеге... Онъ родился весной на одномъ этапе, умретъ на другомъ осенью...
Партiя вытянулась на гребень, и голова ея стала спускаться внизъ. Фроловъ, который молча шелъ рядомъ съ Залесскимъ, взглянулъ внизъ на долгiй спускъ и крикнулъ:
-- Подтягивайся, братцы, подтягивайся... Ямщики, подхлесни лошадей... Близко!
Партiя дрогнула; пешiе пошли живее... Колеса зарокотали быстрее...
Но Фроловъ опять шелъ рядомъ съ Залесскимъ, молчаливо и задумчиво...
-- Такъ... вопче... вспомнилось, -- сказалъ бродяга...
И потомъ, пройдя еще несколько саженей, онъ тряхнулъ головой и посмотрелъ на Залесскаго вдумчивымъ и вопросительнымъ взглядомъ. Залесскiй понялъ, что сейчасъ онъ опять разскажетъ ему одинъ изъ эпизодовъ своей жизни... На этотъ разъ подъ влiянiемъ настроенiя, витавшаго надъ партiей во весь этотъ переходъ, онъ будетъ, можетъ быть, более откровеннымъ...
Фроловъ началъ безъ всякихъ приготовленiй.
--... Въ третiй разъ я тогда бродяжилъ. Отецъ уже номеръ, товарищъ отсталъ,-- пошелъ я одинъ. Все думалъ къ сестре пробраться. Тоскливо было до страсти, скука! Иду и все вспоминается, какъ мы тутъ съ родителемъ съ покойникомъ шли; и зарубки на лесинахъ его рукой деланы. Вотъ разъ къ вечеру бреду тропкой, запоздалъ до ночлежнаго места шибко. Хотелъ въ шалашике переночевать, который шалашъ вместе мы съ отцомъ построили. Только подхожу къ самому этому месту, черезъ ручей перейти, -- гляжу: за ручьемъ огонекъ горитъ, и сидитъ у огонька бродяжка. Исхудалый, глаза какъ у волка, кидаетъ на огонь сучья, самъ къ огню тянется, дрожитъ. Однимъ словомъ, голодный человекъ и холодный: одежда почитай вся обвалилась. Вотъ хорошо. Обрадовался я этому случаю, -- думаю: товарища Богъ послалъ. Покормилъ я его, чемъ богатъ, чайкомъ обогрелъ, -- какъ следуетъ, по товарищески. У насъ, баринъ, -- своя честь есть бродяжья. Иной, подлецъ, изъ-за халата товарища убьетъ... Ну, это ужъ нестоющiе люди. Меня отецъ не тому училъ... И въ товарищахъ я ходилъ съ такими людьми, на которыхъ можно положиться. Ну, все-таки и этому товарищу радъ... Посидели мы, потолковали... Спать! Легъ я, ветокъ подъ голову наломалъ... Полежалъ, полежалъ... Не спится. Отецъ вспоминается покойникъ: этакъ же вдвоемъ въ шалаше лежали. Слышу: встаетъ мой бродяжка, изъ шалаша вонъ идетъ. "Куда?" -- говорю. -- Да такъ молъ, не спится что-то. Пойду, говоритъ, къ ручью, воды въ котелокъ зачерпну, да сучьевъ натаскаю. Завтра пораньше чай варить... Да, ты, говоритъ, что же это, молодецъ, головой-то подъ самый навесъ уткнулся, -- чай ведь душно..." А меня отецъ покойникъ училъ: случится, говоритъ, съ незнакомымъ человекомъ ночевать, -- пуще всего голову береги; въ животъ ткнетъ -- не убьетъ сразу... Вотъ я заветъ отцовскiй храню, хоть на этотъ разъ ничего и въ уме не было... "Ничего, -- говорю, -- въ привычку мне такъ-то и комаръ меньше естъ". Хорошо.
"Ушелъ бродяжка къ ручью, -- не идетъ, да и не идетъ. Ночь темная была, на небе тучи, да и неба сквозь деревъ не видать. Огонекъ у шалаша этакъ потрескиваетъ да листья шелестятъ... Тихо.
"Вотъ лежалъ я, лежалъ, объ отце думалъ, про своихъ вспоминалъ, про сестру, да про Рассею... вздремнулъ. Только слышу отецъ меня окликаетъ:: "Яшка!". Такъ это будто съ ветромъ издалека принесло, прокинулся, открылъ глаза: костеръ дымитъ, да ветка надъ входомъ качается. Я и опять заснулъ.
"И опять слышу: идетъ кто-то къ шалашу, сучья хрустятъ, за огонькомъ будто кто маячитъ. И опять: "Яшка! Не спи!"
"Перекрестился я сонной рукой, воздохнулъ объ родителе... а не могу вовсе проснуться. Глаза такъ и сводитъ. Заснулъ опять, крепче прежняго.
"Прошло сколько-то времени, слышу: идетъ отецъ къ шалашу, сталъ въ дверяхъ, руки эдакъ уперъ, а самъ наклонился ко мне въ дыру-то.
"-- Слышь, говоритъ, Яшка! не спи, а то заснешь навеки!..
"Да явственнно таково сказалъ, что сна моего какъ не бывало. Прокинулся: огонь погасъ, по листьямъ дождикъ шумитъ, и нетъ никого.
"Приселъ я тихонько. Думаю: не спроста это дело. Где же это товарищъ мой богоданный?..
"Слышу: дышитъ кто-то сзади меня, ветками шебаршитъ... Поднялся я на ноги, вышелъ неслышно на волю. Гляжу: сидитъ мой товарищъ на корточкахъ, надъ головой моей шалашъ разбираетъ... И корягу вырезалъ въ тайге здоровую..."
Фроловъ смолкъ и потомъ спросилъ:
-- А вы и не спросите, что я тогда съ темъ человекомъ сделалъ?
-- Не спрошу, -- ответилъ Залесскiй... -- Захотите, -- сами скажете... А не захотите, -- не надо.
Фроловъ посмотрелъ на него и пошелъ молча.
V.
Партiя съ тихимъ рокотомъ скатывалась по дороге. Въ вечереющемъ воздухе звонъ кандаловъ и шуршанiе колесъ звучали мягче и тише. Серые люди, телеги, казавшiяся какими-то безформенными животными, проплывали мимо... Ребята спали на рукахъ матерей, люди говорили другъ съ другомъ тихо и сдержанно. Неровный топотъ двухъ сотенъ ногъ покрывалъ все остальные звуки.
Этапъ съ высокимъ частоколомъ стоялъ на холмике и мелкiй хвойный перелесокъ подбегалъ къ нему съ одной стороны. Невдалеке, въ лощине искрились и мигали раннiе огни села... Все было по старому. Только разве лесъ отступилъ отъ частокола, оставивъ пни и обнаживъ кочки, да частоколъ потемнелъ, да караулка еще более, покосилась.!
проезжавшiй по ревизiи, стоялъ, окруженный другимъ начальствомъ, и смотрелъ на прибытiе партiи. Его военная тужурка была разстегнута и изъ-подъ нея виднелась белая жилетка съ форменными пуговицами... Вообще онъ держалъ себя нараспашку, курилъ трубку, отводя по временамъ длинный чубукъ въ сторону, и порой обменивался съ кемъ-нибудь добродушными шутками. Отъ всей его фигуры веяло самодовольствомъ.
-- Эй, -- спохватился вдругъ полковникъ, -- а где же тотъ, какъ его?.. Безпрiютный?
-- Фроловъ, -- крикнулъ кто-то... -- Баринъ требуетъ...
Полковникъ обождалъ, но партiя успела втянуться въ ворота, которыя были заперты за ней, а Фроловъ не являлся.
-- Прикажете позвать, Семенъ Семенычъ?-- спросилъ одинъ изъ конвойныхъ офицеровъ.
-- Нетъ, не надо, зачемъ? Я это такъ, -- по старому знакомству... человекъ усталый, зачемъ его тревожить... Все равно, завтра повидаю... При томъ -- у него забота. Ведь онъ староста?
-- Такъ точно, ваше высокоблагородiе...
Невдалеке, въ тени частокола, стояла тройка. Лошади ржали и фыркали и колокольчикъ позвякивалъ подъ дугой. Полковникъ собирался навестить старыхъ знакомыхъ въ стороне отъ тракта и завтра долженъ былъ вернуться, чтобы продолжать дальнейшiй объездъ.
Черезъ полчаса лошади были поданы къ крыльцу, денщикъ помогъ полковнику усесться, усадилъ мальчика и самъ вскочилъ на козлы.
-- Прощайте, господа! -- сказалъ полковникъ добродушно.
-- Счастливаго пути! -- отозвалось несколько голосовъ.
-- А вы, Степановъ, -- обратился полковникъ къ этапному начальнику, -- смотрите, чтобы все было въ порядке. Вы меня знаете: я никому зла не желаю; ну, а за безпорядки не взыщите. Солдата и арестанта въ обиду не дамъ, не дамъ-съ!.. У меня правило!..
-- Слушаю-съ...
Тройка взвилась, повозка обогнула холмикъ, и звуки колокольчика долго еще неслись изъ сумерекъ, тихо порхая вокругъ запертаго и примолкшаго этапа.
Залеталъ этотъ звонъ и въ этапную камеру, въ которой воздухъ, не смотря на открытыя окна, былъ спертый, затхлый и душный... Черезъ часъ камера спала тяжелымъ сномъ усталости. Порой слышался сдавленный пискъ ребенка, порой прорывалось сонное бормотанiе и затемъ опять все сливалось въ одномъ дыханiи, точно камера дышала одной грудью, обладала однимъ пульсомъ. Порой по тракту проезжала обратная тройка, и тихiе удары колокольчика врывались сюда и висели въ воздухе ровными толчками, точно рядомъ съ камерой бился еще чей-то пульсъ, -- пульсъ раскинувшейся за оградой свободной и свежей ночи.
Въ камере не спали два человека. Одинъ былъ Залесскiй. Заложивъ руки за голову, онъ гляделъ впередъ, и мысли бежали лихорадочно въ его голове... Порой оне туманились, и тогда только смутные образы стояли въ воображенiи. Ему слышался ровный шумъ леса. Громадныя ветви, теряясь въ темноте, качались сумрачно и важно; темнело; колокольчикъ замеръ где-то въ безконечной дали и оборвался... Какъ будто целая безконечность отделила эти звуки отъ темной чащи, въ которой бились затерянные люди... И ему казалось, что самъ онъ тутъ же, рядомъ съ ними, въ такомъ же темномъ лесу и не можетъ найти выхода ни себе, ни имъ. Когда же онъ опять открывалъ глаза, онъ виделъ на другой наре напротивъ сальный огарокъ и лицо Фролова, склоненное надъ книгой. На лбу бродяги залегли глубокiя морщины...
-- Не понимаетъ, -- думалъ Залесскiй, и ему опять стало отчего-то совестно...
Потомъ онъ совсемъ забылся...
Ночью его разбудилъ шумъ... Фроловъ стоялъ около него и гневно смотрелъ на его соседа. Это былъ тощiй и жалкiй субъектъ, шутъ и балагуръ, который постоянно подходилъ къ нему съ предложенiемъ услугъ и лестью. Залесскаго это тяготило и, чтобы избавиться отъ него, -- онъ раза два давалъ ему по мелочамъ деньги. Теперь Жилейка (такъ звали этого арестанта), пользуясь темнотой, прилегъ тесно рядомъ съ нимъ и попытался выдернуть изъ-подъ головы Залесскаго пиджакъ, въ которомъ были деньги. Фроловъ очевидно заметилъ это, и теперь держалъ Жилейку сильной рукой за шиворотъ... Начинали просыпаться арестанты.
-- Что такое? -- спросилъ кто-то.
-- Оставьте его, -- сказалъ Залесскiй.
Фроловъ тряхнулъ Жилейку и бросилъ его опять на нары.
-- Собака! -- сказалъ онъ. -- Ложись поди со мной. ну!.. А ты, баринъ, тоже... Самъ виноватъ... Не видишь, что это за человекъ... Зачемъ давалъ деньги?.. Слабы вы на это, господа политическiе...
Черезъ минуту въ камере все опять спали. Фроловъ тоже легъ на свое место... Погасилъ свой огарокъ. Въ дальнемъ углу, въ фонаре тускло светила лампа.
VI.
На следующiй день Залесскiй проснулся поздно.
Партiя получила отъ этапнаго начальника позволенiе отрядить охотниковъ за сборомъ подаянiя въ соседнiя деревни. Окруженные конвоемъ, нарочно звеня кандалами какъ можно сильнее, они проходили по улицамъ деревень, стараясь придать себе особенно угнетенный и несчастный видъ, -- и тянули хоромъ жалобный мотивъ:
"Мило-се-ердныя наши-й ма-а-тушки-й..."
Они успели уже вернуться съ целой телегой милостыни, и когда Залесскiй открылъ глаза, -- староста и два помощника были заняты дележкой. Передъ ними были навалены караваи хлеба, куски ситника, баранки; они старательно резали ровные куски, прибавляя къ каждой доле небольшiе ломтики булокъ. Половинки баранокъ втыкались въ хлебъ.
-- Много набрали сегодня, -- подумалъ Залесскiй, -- должно быть праздникъ.
Сегодня онъ чувствовалъ себя въ другомъ настроенiи; вчерашнiя его впечатленiя отодвинулись куда-то далеко, и онъ опять съ любопытствомъ наблюдалъ суетливую толпу арестантовъ.
-- Баринъ, -- милостыню возьмешь, что ли? -- спросилъ у него Фроловъ, заметивъ, что онъ проснулся.
-- Нетъ, не возьму.
Залесскiй никогда не бралъ своей доли. Въ первое время онъ старался победить въ себе невольную гордость и брать милостыню, какъ все другiе. Но затемъ онъ представилъ себя въ числе поющихъ "Милосердную". Можетъ ли онъ, какъ другiе, заработать эти куски? Нетъ, -- стало быть онъ не долженъ участвовать и въ дележе.
Это выделяло его изъ арестантской среды и могло показаться гордостью. Фроловъ спрашивалъ его всякiй разъ и всякiй разъ равнодушно кидалъ его долю въ общую кучу, не выражая своего мненiя...
Залесскiй всталъ съ наръ и осмотрелся. Камера была почти пуста: большинство арестантовъ гуляли по двору, шутя и балагуря съ торговками. Несколько человекъ зашивали у окомъ халаты, искали насекомыхъ, кое-кто приглаживалъ коты или подкандальники, готовясь къ завтрашнему пути. Въ камере господствовало настроенiе ленивыхъ и прозаическихъ будней.
Такой же будничной показалась теперь Залесскому и фигура Фролова.
-- Кипятокъ! кипятокъ!-- раздалось вдругъ у дверей и два человека внесли въ камеру ушатъ съ кипяткомъ для чая, поставивъ его около старосты. Арестанты торопливо наполнили камеру, подходя съ чайниками и получая вместе съ темъ свою долю милостыни.
Торговки, продававшiя на дворе съестное, убирали лотки. Залесскiй торопливо вышелъ, остановилъ одну изъ нихъ и, взявъ первый ломоть, попавшiйся подъ руку, -- вернулся въ камеру. Онъ также заварилъ чай и, усевшись въ стороне, сталъ медленно пить.
День прошелъ такъ же тускло и скучно.
въ окна залеталъ посвежевшiй ветеръ.
Зажгли лампы; отъ этого стены сразу побелели, окна выступили черными пятнами, и туча потерялась въ темноте. Теперь дворъ затихъ, а камера ожила и зашумела.
Въ дверяхъ показалась голова караульнаго.
-- Смирно, ребята! -- сейчасъ будетъ полковникъ. Во дворе послышался топотъ шаговъ.
Въ темномъ четыреугольнике дверей показалась добродушная фигура Семена Семеновича. Сюртукъ его съ измятыми погонами по обыкновенiю былъ разстегнутъ, что придавало ему видъ некоторой благодушной распущенности. Въ левой руке онъ держалъ свою трубку, съ длиннымъ чубукомъ, одинъ конецъ котораго посасывалъ угломъ рта. На голове у него была надета большая сибирская папаха съ кокардой, откинутая несколько назадъ, что какъ-то выделяло еще больше его лоснящiяся щеки, вздернутый носъ, опущенные внизъ усы. Небольшiе глаза искрились добродушiемъ человека, довольнаго собой и другими.
-- Здорово, подлецы, -- сказалъ онъ весело, вынувъ чубукъ изо рта и остановившись на мгновенiе у порога. Глаза его заискрились еще больше. Онъ зналъ, что арестанты знакомы съ его манерой, что слово "подлецы" выражаетъ только фамильярное доброжелательство. Действительно, въ камере послышались радушные ответные возгласы.
-- Здравiя желаемъ, ваше высокородiе... -- А кой-где вынеслись голоса побойчее:-- Здравствуйте, Семенъ Семеновичъ, ваше высокородiе.
За полковникомъ вошелъ начальникъ этапа, болезненный, очень высокiй и худой офицеръ съ воспаленными и непрiятно бегавшими глазами. Онъ не имелъ на этотъ разъ причинъ бояться какихъ бы то не было претензiй, но все же, когда онъ виделъ инспектора и арестантовъ вместе, -- ему было не по себе. Съ нимъ вошли еще два молодыхъ прапорщика конвойной команды, два-три солдата и наконецъ рослый фельдфебель вынырнулъ изъ темноты и тотчасъ же прилипъ къ косяку молодцовато вытянутой фигурой.
-- Ну, каково дошли, мерзавцы, а?-- спросилъ опять полковникъ и затемъ сталъ вдругъ серьезнее, насупился и вынулъ изо рта трубку.
-- Нетъ ли претензiи? Говори, ребята, откровенно.
Полковникъ спрашивалъ отрывисто, резкимъ голосомъ.
Внезапная серьезность, водворившаяся на его лице и во всей фигуре, показывала, что въ этомъ деле онъ не шутитъ, и арестанты это знали.
-- Слава Богу, -- раздавались ихъ голоса, -- спасибо, ваше высокородiе, -- не забываете насъ. Не имеемъ претензiи. Идемъ хорошо, слава Богу...
-- Ну, слава Богу лучше всего, -- и полковникъ, опять расцвелъ. -- Садись, ребята, садись по местамъ, -- чай простынетъ. А где тутъ... у меня?..
Семенъ Семеновичъ оглянулся по камере, какъ бы кого-то разыскивая; онъ на мгновенiе насупился: взглядъ его упалъ въ одномъ углу на фигуру Залесскаго. Молодой человекъ сиделъ недалеко на низенькой скамейке, сосредоточенно наливалъ чай изъ жестяного чайника въ деревянную кружку и затемъ, отпивая медленными глотками, смотрелъ въ другую сторону. Хотя полковникъ велелъ арестантамъ, вставшимъ при его появленiи, -- сидеть свободно, по этотъ повидимому не вставалъ вовсе, и начальнику это не понравилось. Кроме того, Семенъ Семеновичъ былъ въ душе демократомъ и хотя никого не притеснялъ, но вместе съ темъ не допускалъ никакихъ незаконныхъ льготъ для такъ называемыхъ "привилегированныхъ"... "Вольная одежа" молодого человека его смущала, но онъ зналъ, что на этотъ разъ ничего не можетъ сделать: "циркуляръ"!.. Поэтому на выразительномъ лице его появилась гримаса, какъ будто онъ принялъ слишкомъ крепкую понюшку табаку, -- что заметили все арестанты, -- и онъ отвелъ глаза.
-- А где у меня тутъ старый знакомый... а?
Взглядъ его весело пробежалъ по серой толпе, и онъ увиделъ около ушата съ кипяткомъ знакомую фигуру Фролова. Услышавъ вопросъ инспектора, староста равнодушно посмотрелъ на полковника, но не двинулся съ места.
-- Фроловъ!.. Староста... Тебя слышь... -- толкали его ближайшiе соседи, но полковникъ самъ приближался къ нему, проходя между нарами, при чемъ свита следовала за нимъ.
Арестанты столпились вокругъ нихъ, глядя съ почтительнымъ любопытствомъ на полковника и на своего старосту. Залесскiй тоже взялъ свою чашку и подошелъ поближе. Сверкающая фигура полковника вошла въ освещенное лампой пространство, и арестанты остановились, сдерживая другъ друга на почтительномъ разстоянiи. Полковникъ и бродяга стояли въ центре этого круга.
Глаза инспектора сiяли веселымъ огонькомъ и бегали особенно оживленно; онъ имелъ видъ человека, увереннаго въ томъ, что своимъ появленiемъ онъ делаетъ неожиданный сюрпризъ, радуется самъ и готовится обрадовать другого.
-- Узналъ, ваше благородiе, -- просто ответилъ Фроловъ.
-- Помнишь, стало быть?-- и полковникъ подмигнулъ бродяге однимъ глазомъ весело и фамильярно, какъ человеку, съ которымъ у него есть общiя прiятныя воспоминанiя.
Фроловъ промолчалъ. Очевидно, для него въ этихъ воспоминанiяхъ не было ничего прiятнаго.
Инспекторъ поднялъ брови и, отведя трубку, сталъ что-то разсчитывать въ уме.
-- Да, да! Летъ восемь никакъ мы не видались, -- такъ ведь, братецъ?
-- Не могу знать, -- ответилъ Фроловъ съ холоднымъ спокойствiемъ. -- Намъ года считать ни къ чему...
-- Да... восемь. Меня тогда въ штабсъ-капитаны произвели. Я въ первый разъ встретились двадцать летъ назадъ... Верно! Я не ошибусь!.. Вотъ, господа, -- повернулся онъ къ своимъ молодымъ спутникамъ. -- Имейте въ виду: двадцать летъ назадъ, это было въ первый годъ после моего определенiя, мы съ нимъ встретились въ первый разъ... Много воды утекло, ахъ, много!..
-- Много, -- повторилъ бродяга и бросилъ на полковника быстрый, короткiй взглядъ исподлобья. Въ этомъ взгляде мелькало то же выраженiе, съ какимъ вчера онъ изследовалъ покосившiяся этапныя постройки. Полковникъ угадалъ его мысль.
-- Да, братъ, -- переменился, и я, что делать. А ужъ о тебе и говорить нечего: сгорбился, глаза впали, седина пробилась... постарелъ, братецъ, постарелъ!..
Фроловъ стоялъ неподвижно, слегка опершись рукой на край ушата. Его лицо не выражало ничего; окружающiе тоже молчали; синяя струйка дыма вилась изъ трубки, расплываясь надъ головами людей причудливыми завитками.
-- Д-да, -- сказалъ полковникъ отрывисто и затянулся; трубка захрипела, и онъ принялся выколачивать ее о край нары. -- Д-да! Русская поговорка: гора дескать съ горой не сходится. Имейте въ виду, господа. Двадцать летъ... Молодой прапорщикъ, новые эполеты... такъ сказать, у порога жизни... Оба были молоды, и вотъ теперь... Знаете: для ума много, такъ сказать... для мысли...
И онъ кинулъ въ сторону Залесскаго самодовольный взглядъ. Выколотивъ трубку, онъ сунулъ ее въ кисетъ и началъ набивать табакомъ, потомъ, закуривъ, снялъ папаху, кинулъ ее на нары и запросто уселся.
Минуту стояло молчанiе. Полковникъ, очевидно, вспоминалъ... Тогда онъ былъ молодъ; усики только пробивались надъ губой и доставляли ему такое же удовольствiе, какъ новый мундиръ и погоны; все это наполняло тогда радостью и блескомъ его жизнь, которая представлялась молодому прапорщику целой лестницей повышенiй. Если во столько-то летъ онъ достигнетъ чина поручика, -- то умретъ наверное полковникомъ... Теперь полковникъ оглядывался назадъ, на пройденную часть жизненнаго пути и виделъ съ удовольствiемъ, что онъ ушелъ гораздо дальше, чемъ это представлялось безусому фендрику. Вотъ онъ еще бодръ и крепокъ, а уже достигъ высшаго предела своихъ мечтанiй. Все, чего удастся еще добиться, будетъ уже сверхсметнымъ подаркомъ судьбы. Да, онъ доволенъ судьбой. Все ему удавалось. Сына онъ сразу поставилъ выше, чемъ стоялъ самъ въ начале карьеры, дочерямъ далъ приданое... Теперь, если придется, онъ умретъ спокойно и, конечно, съ наилучшими надеждами въ будущей жизни...
Въ это время со двора донесся ласковый визгъ собаки и веселый смехъ мальчика, игравшаго съ нею на крыльце смотрительской квартиры. Полковнику захотелось иметь его около себя, и онъ кивнулъ фельдфебелю.
-- Ваську сюда!..
-- Василiй Семенычъ, -- почтительно позвалъ фельфебель, -- папаша требуютъ.
На пороге показался краснощекiй мальчуганъ въ синей косоворотке и военной фуражке. Светъ керосиновой лампы на мгновенiе ослепилъ его; мальчикъ съ улыбкой закрылъ глаза руками, но затемъ, разглядевъ отца, радостно кинулся къ нему среди разступившихся арестантовъ. Его не пугали серые халаты, онъ привыкъ къ звону кандаловъ, и не разъ жесткая рука каторжника гладила его белокурые волосы. Однако, встретивъ взглядъ человека, стоявшаго передъ его отцомъ, онъ вдругъ присмирелъ и прижался лицомъ къ отцовской ногъ.
-- Вонъ какой бутузъ ростетъ у меня, это самый младшiй, -- сказалъ полковникъ, гладя рукой голову сына, и взглянулъ на Фролова. Вместе съ сожаленiемъ къ бродяге, онъ испытывалъ то странное чувство, которое заставляетъ еще более ценить место у камина, когда вспоминаешь о томъ, что другiе пробираются среди темной мятели...
Фроловъ стоялъ сгорбившись, съ темнымъ лицомъ и угрюмой лихорадкой во взгляде. Залесскiй посмотрелъ на него и подумалъ, что онъ понимаетъ его настроенiе... Встреча съ "старымъ знакомымъ" заставила и его оглянуться на свою жизнь... Что-то смятое, спутанное, рядъ годовъ, ничемъ не отмеченныхъ, и какiе-то обрывки воспоминанiй, отзывающiеся тупой болью... Люди, которыхъ онъ зналъ близко, -- были не те, что живутъ полною жизнью. Города онъ зналъ только со стороны тюремъ, въ деревняхъ -- бани и задворки... Жизнь прошла стороной и онъ смотрелъ на нее со стороны, съ опушекъ тайги и съ своей безконечной дороги. Въ одномъ месте онъ виделъ, какъ пахари выводили на заимочныхъ пашняхъ борозду за бороздой, посматривая на солнце. Дальше уже косцы, звеня косами, укладываютъ зеленые ряды на лугахъ. Еще дальше жнецы жали поспевшую рожь. Вся эта чужая работа катилась стройно по заведенной колее, изъ месяца въ месяцъ, изъ года въ годъ, и все это не задевало человека, который смотрелъ съ дороги. Матери кормили ребятъ грудью; мужики, положивъ головы на колени бабъ, подымали кверху детишекъ, которыя тянулись къ нимъ рученками и звонко смеялись... А онъ смотрелъ на все это изъ кустовъ.
-- Одиннадцать разъ, -- тихо ответилъ Фроловъ.
-- И все неудачно!
-- До своей губернiи два раза доходилъ...
-- Ну?..
Бродяга молчалъ, полковникъ пожалъ плечами:
-- Эхъ, Фроловъ, Фроловъ! Жаль мне васъ, ей-Богу... На дороге где-нибудь встречу, самъ рубль подамъ, даромъ что отъ васъ хлопотъ казне не оберешься. Вотъ ты одиннадцать разъ прошелъ, и назадъ тебя гнали. Сколько казне расходу... А убей ты меня, -- не понимаю, зачемъ вы все бегаете... Да и самъ ты не скажешь.
-- Сестра у меня, -- тихо и какъ-то жалко сказалъ Фроловъ.
-- Сестра! Что она тебе письма что ли пишетъ, зоветъ на именины да на крестины?..
-- Никакъ нетъ...
-- Можетъ, давно умерла?
-- Тетка еще была.
-- Ну хорошо, ну жива, ну обе живы. Такъ ты думаешь, оне бродяге обрадуются? Ведь она замужъ вышла, семья у нея. Сама за сотскимъ не пошлетъ, такъ мужъ во всякомъ случае... Имейте въ виду, -- повернулся полковникъ къ офицерамъ:-- чемъ опытнее въ своемъ деле бродяга, темъ глупее въ житейскихъ делахъ. Я этотъ народъ изучилъ...
Въ голосе полковника звучала такая уверенность, что, казалось, сама практическая жизнь говорила его устами, глядела изъ его маленькихъ и теперь несколько насмешливыхъ глазъ. Между темъ Фроловъ, тотъ самый "Безпрiютный", чье имя пользовалось у сотенъ людей безусловнымъ авторитетомъ, о комъ по сибирскому тракту сложились целыя легенды, стоялъ передъ нимъ и бормоталъ что-то невнятно и смутно.
Молодой прапорщикъ, стоявшiй сзади полковника и державшiй подъ мышкой новенькую папаху съ блестящей кокардой, смерилъ бродягу съ ногъ до головы пренебрежительнымъ взглядомъ; двое его товарищей неодобрительно покачали головами. Только одинъ Степановъ, смотритель этапа, худой, съ раздражительнымъ и желчнымъ лицомъ, стоялъ неподвижно, и вся его фигура выражала, по меньшей мере, равнодушiе къ излагаемымъ начальникомъ мыслямъ или даже пассивное неодобренiе. Впрочемъ, это могло происходить оттого, что Степановъ, не молодой уже подпоручикъ, и самъ-то не вполне соответствовалъ видамъ начальства, получалъ частые выговоры, а теперь, кажется, вдобавокъ былъ еще и съ похмелья.
Лица обступившихъ эту группу арестантовъ были угрюмы. Кто-то въ заднихъ рядахъ вздохнулъ. Хомякъ сиделъ на одной изъ наръ въ своей обычной позе, и даже онъ какъ будто прислушивался къ уверенному голосу полковника и къ тихимъ ответамъ Безпрiютнаго. Въ серой массе чуялось напряженiе; арестанты переглядывались, какъ будто поощряя другъ друга сказать что-то такое, что у многихъ было на уме, но что не могло ни у кого сорваться съ языка.
Вдругъ мальчикъ, тихо прислонившiйся къ ногамъ полковника, посмотрелъ въ лицо человека, стоявшаго противъ отца, и съ безпокойною просьбой сказалъ:
-- Папа... пойдемъ...
Залесскiй тоже взглянулъ вследъ за мальчикомъ и, протолкавшись черезъ кучку арестантовъ, положилъ руку на колено полковника и сказалъ съ наивной простотой человека, очевидно совершенно забывшаго свое положенiе:
-- Знаете, полковникъ... вамъ бы лучше уйти.
тоже что-то сказалъ ему, нагнувшись, и полковникъ вдругъ какъ-то жалко заторопился.
-- Ну-да, ну-да... Я сейчасъ... Прощайте, ребята.
Никто не ответилъ, и когда полковникъ сошелъ съ наръ, было мгновенiе тяжелаго ожиданiя и ужаса. Мальчикъ пошелъ впередъ... Толпа разступилась...
Фроловъ стоялъ, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись впередъ. Онъ дышалъ тяжело и весь дрожалъ мелкою судорожною дро:кью. Онъ шепталъ что-то, но словъ не было слышно...
VII.
Въ этотъ вечеръ староста Фроловъ закутилъ. Онъ угощалъ всехъ, даже Жилейку; бродяги, усевшись кучей -- затянули протяжную и надрывающую песню. Приходилъ фельдфебель, потомъ начальникъ этапа, но все они видели, что это одна изъ техъ неудержимыхъ вспышекъ неповиновенiя, въ которыхъ увещанiя безполезны, а насилiе можетъ повести къ самымъ ужаснымъ последствiямъ для обеихъ сторонъ. Еще третьяго дня конвойные, провожавшiе партiю, спокойно спали въ телегахъ, а кандальщики сами наблюдали дисциплину и порядокъ. Теперь староста первый шумелъ и вызывающе отвечалъ на увещанiя. Кругомъ этапа во дворе царило напряженное ожиданiе. Солдаты не ложились спать, караулъ удвоили, со двора слышалось сдержанное бряцанiе ружей. Казалось, зверь, котораго вчера можно было водить на шелковой ленте, теперь ощетинился и грозилъ разбить свою клетку.
Опытные люди знаютъ эти мгновенныя вспышки въ арестантской среде. Масса людей, которые обычно такъ или иначе руководятся своими разрозненными интересами, -- тутъ вдругъ проникаются общею всемъ страстiю. Каждый чувствуетъ это странное единодушiе, наступающее безъ предварительнаго сговора, безъ разсужденiй, и сознанiе общности настроенiя страшно усиливаетъ его въ каждомъ отдельномъ человеке. Тутъ трусъ становится храбрымъ, а храбрый человекъ -- безумцемъ. Изъ двухъ сторонъ, стоящихъ лицомъ къ лицу, одна чувствуетъ себя сильнее, потому что заранее отказывается отъ самаго дорогого, за что можно бояться...
Степановъ, состарившiйся на этапахъ, -- былъ знакомъ съ этими стихiйными вспышками. Поэтому онъ принялъ все меры, чтобы избегнуть столкновенiя. Онъ не пытался вмешаться, не отнималъ водку, которую арестантамъ удалось добыть въ большомъ количестве, и даже удалилъ отъ дверей камеры часового. Онъ надеялся, что такимъ образомъ пламя внезапно вспыхнувшихъ страстей перегоритъ и погаснетъ, не выходя за пределы камеры.
Залесскiй старался заснуть, но это ему не удавалось: дремота была тревожна. По временамъ, открывая глаза, онъ виделъ будто въ тумане силуэты двигавшихся людей; слышалъ сквозь дремоту говоръ и песни. Одинъ голосъ особенно выделялся и тревожилъ его, напоминая о чемъ-то непрiятномъ и тяжеломъ. Поэтому онъ не хотелъ просыпаться, а проснувшись, старался тотчасъ же опять заснуть.
Въ одну изъ такихъ минутъ, -- онъ увиделъ Фролова. Староста сиделъ на краю нары, обнявшись съ простоволосой арестанткой. Женщина покачивалась и, смеясь, съ пьяною наглостiю заводила циничную песню. Въ камере было душно, накурено и пыльно отъ движенiя; фигуры рисовались тускло, будто въ волнахъ тумана, пронизаннаго скуднымъ светомъ ночниковъ. На одной изъ наръ въ середине выделялась тощая фигура Жилейки. Онъ потрясалъ въ воздухе кулаками и выкрикивалъ охрипшимъ голосомъ, видимо кому-то угрожая: "Знай нашихъ!.. Поберегайся!" Во всехъ концахъ камеры стоялъ оживленный говоръ. Даже те, кто не принималъ въ пирушке непосредственнаго участiя, -- сидели на постеляхъ кучками и громко беседовали другъ съ другомъ о самыхъ разнообразныхъ делахъ и случаяхъ, не имевшихъ повидимому ни малейшаго отношенiя къ тому, что здесь происходило. Камера гудела, какъ улей, разбуженный какимъ-то толчкомъ въ глухую полночь.
Потомъ протяжная хоровая песня покрыла все остальные звуки, и подъ ея грустный напевъ Залесскiй опять забылся.
протяжный грудной ревъ, какъ-то безнадежно и ужасающе ровный, которому, казалось, конца не будетъ. Этотъ ревъ какъ будто поглотилъ въ себе все оживленiе разбушевавшейся камеры. Остальные арестанты прислушивались къ нему въ тяжеломъ испуганномъ молчанiи. Только пьяная женщина тянулась къ рыдавшему, стараясь приподнять съ нары его голову, и по временамъ причитала:
-- Яши-инька, Яшь! Горемышный ты мо-о-ой...
-- Мамка, не трогъ меня... -- глухо и прерывисто отвечалъ бродяга.
-- Не трогъ, не трогъ, -- испуганно шептали арестанты.
Вдругъ Фроловъ поднялъ голову и обвелъ камеру тяжелымъ взглядомъ. Казалось, водка не опьянила его, и трудно было бы поверить, что этотъ человекъ только что плакалъ. Глаза его были сухи, черты стали какъ будто острее и жестче. Онъ порывисто приподнялся, держась руками за край нары, и искалъ кого-то глазами.
Съ языка бродяги сорвалось короткое циничное ругательство.
-- Ва-а-просы... Я, братъ, и самъ спрашивать-то мастеръ... Нетъ, ты мне скажи, -- долженъ я отвечать или нетъ... ежели моя линiя такая. А то -- ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурилъ...
Залесскiй молчалъ.
-- Сестра-а! -- сказалъ опять Фроловъ тономъ глубокаго презренiя... -- У меня у самого сестра.
Залесскiй сиделъ молча и думалъ, чемъ кончится эта сцена. Арестанты смотрели то на него, то на Фролова, не понимая, въ чемъ дело. Съ трудомъ сойдя съ своего места, безъ халата и шапки, въ одномъ белье и съ палкой въ рукахъ, старый Хомякъ пробирался, между темъ, вдоль нары, направляясь къ Безпрiютному. Подойдя на два шага, онъ протянулъ руку, пошарилъ передъ собой и, нащупавъ плечо Фролова, сказалъ съ неожиданной силой:
-- Молчи... Яковъ... Я тебе говорю: нишкни!
Фроловъ отстранился и, дико глядя на Хомяка, продолжалъ ругаться. Старикъ поднялъ палку и ударилъ Фролова. Среди арестантовъ пронесся внезапный вздохъ.
-- Вяжи его, ребята... Вяжи щенка... Вали въ мою голову...
-- Братцы, родимые, -- ножикъ! -- взвизгнула вдругъ арестантка.
Въ камере поднялась суматоха. Около наръ топталась и глухо наваливалась серая, безличная толпа...
-- Старика смяли, -- крикнулъ кто-то сдавленнымъ голосомъ. -- Что вы стоите, какъ быки? Уведи старика, ребята.... Не-етъ, врешь... Нетъ, отдашь...
Серая куча глухо сопела и ворчала, ворочаясь сплошной массой на полу...
но вскоре опять свалился со стономъ.
Когда, привлеченные шумомъ, въ камеру вошли конвойные солдаты съ ружьями, -- все уже было кончено. Степановъ вошелъ бледный и ждалъ столкновенiя, -- но столкновенiя не вышло. Вся страсть этой толпы ушла на борьбу съ однимъ человекомъ, который лежалъ на наре весь опутанный принесенной со двора веревкой. Фроловъ лежалъ неподвижно и только съ какой-то странной размеренностью поворачивалъ голову, останавливая взглядъ на комъ-нибудь изъ арестантовъ. Отъ этого взгляда становилось жутко.
VIII.
-- Баринъ, а баринъ!.. Слышь, баринъ!..
Залесскiй проснулся. Утомленная борьбой камера была погружена въ глубокiй сонъ. Даже одинъ изъ караульныхъ, приставленныхъ къ связанному Фролову, -- крепко спалъ, прислонясь спиной къ деревянной колонке. Другой -- Жилейка -- растерянно топтался на месте въ большомъ затрудненiи.
-- Помоги развязать, баринъ, -- сказалъ Фроловъ. -- Не бойся, ничего не будетъ. Видишь, -- старикъ меня знаетъ.
Залесскiй поднялся и сталъ помогать Хомяку. У кего работа тоже не особенно спорилась, но Жилейка, видимо обрадованный темъ, что вмешательство барина окончательно снимаетъ съ него ответственность, -- принялся за дело самъ, и черезъ минуту Фроловъ сталъ на ноги.
-- Ну, ложись спать, ребята, -- сказалъ онъ своимъ обычнымъ голосомъ Жилейке и другому караульному, молодому арестантику, который успелъ тоже проснуться и удивленно протиралъ теперь заспанные голубые глаза.
-- Слушаемъ, Яковъ Ивановичъ, -- сказалъ подобострастно Жилейка; казалось, все происшеднiее внушило Жилейке еще более почтенiя къ Фролову.
и тихо улеглись, покрывшись халатами.
Фроловъ, между темъ, взялъ свою шапку, наделъ халатъ, помогъ одеться Хомяку, и оба они вышли на дворъ, огороженный палями. Залесскiй, спавшiй у открытаго окна, приложился лицомъ къ железной решетке.
Две фигуры виднелись неясно на ступенькахъ крыльца. Они говорили о чемъ-то, но словъ не было слышно. Только по временамъ грудной голосъ Фролова прорывался въ темноте глубоко и полно. Хомякъ говорилъ что-то глухо и неясно.
Ночь уходила своей тихой чередой. Фроловъ проводилъ Хомяка на его место и помогъ ему улечься. Затемъ самъ онъ опять вернулся на крыльцо, и Залесскому все виднелись въ окно неясныя очертанiя неподвижной фигуры.
Острые концы палей все яснее проступали на светлеющемъ небе. Дыханiе утра постепенно развеивало сумеречную мглу прохладной ночи... Небо синело, становилось прозрачнее, и взглядъ Залесскаго, глядевшаго изъ-за решетки, уходилъ все дальше ввысь...
еще глубже проступала синяя высь...
Встрепенувшись отъ холодной росы, жаворонокъ, спавшiй всю ночь за кочкой вне ограды, поднялся отъ земли, точно камешекъ, брошенный сильной рукой, -- и посыпалъ сверху яркой веселою трелью...
Изъ семейной камеры вдругъ послышался плачъ ребенка, и эти неудержимыя всхлипыванiя резко пронеслись изъ окна по этапному дворику. Когда ребенокъ смолкалъ на время, тогда было слышно дыханiе спящихъ, чье-то сонное бормотанiе и храпъ. Но вскоре детскiй плачъ раздавался опять, наполняя собой тишину.
Бледная, изможденная вышла на крыльцо мать ребенка. Некрасивое испитое лицо носило следы крайняго утомленiя; глаза были окружены синевою; она кормила и вместе съ темъ вынуждена была продаваться за деньги, чтобы покупать молоко. Стоя на крыльце, она слегка покачивалась на нетвердыхъ ногахъ. Казалось, она все еще спала и двигалась только подъ внушенiемъ звонкаго детскаго крика.
Безпрiютный поднялся.
Женщина протерла глаза.
-- А! ты здеся, Яковъ. Никакъ уже всталъ. Да. Яшъ, голубчикъ, -- молочка бы ему: слышь, какъ заливается.
Фроловъ направился къ небольшому домику, где помещалась караулка и кухня. Черезъ минуту онъ вышелъ опять во дворъ съ охапкой щепокъ и кастрюлькой. Синiй дымокъ взвился кверху, и огонь весело потрескивалъ и разгорался. Безпрiютный держалъ надъ пламенемъ кастрюльку, арестантка, все еще сонная, съ выбившеюся изъ-подъ платка косой, стояла тутъ же.
-- Ишь -- заливается, оретъ, -- произнесъ Безпрiютный. -- Ты бы хоть грудь дала.
-- Ишь ты. А живъ!.. Въ кого онъ у тебя такой уродился? Асъ?
Арестантка не ответила. Она поправила выбившiеся волосы и сказала:
-- А ты, Яковъ, вечоръ пошумелъ сильно.
-- Пошумелъ, -- сказалъ Яковъ просто. -- На вотъ, неси... Ишь оретъ... Наголодался...
скрипелъ очепъ колодца.
Деревня принималась за работу.
-- Ну, ребята! Подымайся въ дорогу!.. -- раздался голосъ Фролова у входа въ этапную камеру. -- Живей! Переходъ ныньче долгiй...
1888 г.