Турчинъ и мы.
(Изъ впечатленiй въ Добрудже).
I.
Въ Румынiи живутъ наши соотечественники. Есть целыя селенiя недалеко отъ Яссъ, въ Молдавiи, но особенно много въ Добрудже. Здесь поселились сначала некрасовцы, донскiе казаки, ушедшiе при Петре и поступившiе на турецкую службу. Этотъ первоначальный "исходъ" на Дунай русскихъ людей, искавшихъ свободы старой вере и, пожалуй, еще широкаго простора и дикой воли, впоследствiи пополнялся притокомъ новыхъ выходцевъ, старообрядцевъ.
Въ Добрудже ихъ называютъ липованами и стародубщиной. Последнее названiе указываетъ на историческiй этапъ, на которомъ останавливалась эта волна, прежде чемъ покинуть родной берегъ и переплеснуть окончательно на чужбину. Потомъ теченiе эмиграцiи шло черезъ Буковину, Румынiю и широко разливалось по плоскимъ степямъ турецкой тогда Добруджи.
За некрасовцами, вышедшими въ начале XVIII века, последовала новая казачья волна съ раззоренiемъ Сечи. И тотчасъ же у украинскихъ пришельцевъ закипела, по обычаю славянъ, жестокая борьба съ соплеменниками. Хотя, казалось бы, на широкихъ дунайскихъ плавняхъ и по взморью, между гирлами Дуная, всемъ хватило бы места для рыбныхъ промысловъ, а на равнинахъ Добруджи и теперь еще есть где разойтись плугу и косе, но Запорожье не ужилось съ некрасовцами. Дрались до техъ поръ, пока последнiе не ушли въ Анатолiю. Теперь прямой "некрасовскiй корень" въ Добрудже почти вывелся, но есть села, заселенныя украинцами, и села липованскiя. Православные украинцы не смешиваются съ людьми старой веры. Среди последнихъ много различныхъ толковъ, враждующихъ между собою. Въ одномъ только я лично встречалъ полное согласiе. Это въ отзывахъ о "турчине". Все вспоминаютъ о временахъ турецкаго владычества съ какимъ-то особеннымъ теплымъ, почти мечтательнымъ чувствомъ.
Я старался разобраться въ этомъ странномъ на первый взглядъ явленiи: славяне, даже больше -- выходцы изъ той же Россiи безпощадно дерутся между собою и въ то же время поминаютъ добрымъ словомъ варварскiя времена турецкаго владычества...
II.
Можетъ быть, это оттого, что турецкое владычество для Добруджи -- прошлое. "Что прошло, то будетъ мило"... Надъ Тульчей, по бабадагской дороге сохранились еще до сихъ поръ следы турецкой крепости, разрушенной после берлинскаго трактата. Теперь на остаткахъ валовъ и канавъ пасутся овцы. Но когда-то это было орлиное гнездо, откуда турки владычествовали надъ городомъ и равниной. Много ходитъ яркихъ разсказовъ о произволе и насилiяхъ пашей и военщины... И до сихъ поръ местная архитектура городскихъ зданiй сохранила еще отпечатокъ того времени: старые дома закрыты отъ улицъ сплошными стенами безъ дверей и оконъ. Это, конечно, не затемъ, чтобы отстреливаться изъ-за заборовъ: все равно не защитишься. Но, когда черезъ городъ проходили временами дикiя орды курдовъ, арнаутовъ, башибузуковъ или просто знатный паша проезжалъ съ буйной челядью, они вливались, какъ вода, въ плохо запертыя ворота, наскоро грабили, насиловали женщинъ и выскакивали опять, сверкая дикими улыбками на бронзовыхъ лицахъ. Управы найти было не у кого.
Наконецъ, волна эта прошла въ последнiй разъ въ 1877 году. Даже паша, командовавшiй крепостью, прислалъ внизъ, въ городъ, предупрежденiе, чтобы жители покрепче запирали ворота. Онъ получилъ свой бакшишъ, чтобы избавить городъ отъ стоянки уходящаго отряда, но не ручался за то, что можетъ произойти мимоходомъ. И городъ весь трепеталъ въ своихъ дворахъ, за крепко запертыми воротами; жители прятались даже въ погреба и подвалы, пока по извилистымъ улицамъ тянулись дикiе всадники въ пестрыхъ одеждахъ, на поджарыхъ аргамакахъ. Земля стонала надъ головами отъ топота копытъ, и только, когда этотъ гулъ затихъ и смолкли дикiе крики и визгливая музыка азiатовъ, христiане стали выползать на светъ Божiй.
Но вотъ, на закате, съ той самой стороны, где скрылись на бабадагской дороге турецкiе отряды, опять показалось облако пыли, позолоченной косыми лучами. Въ городе опять поднялась паника: "турчинъ, турчинъ вертается!" Оказалось, что это просто-на-просто возвращалось городское стадо...
Таково было последнее впечатленiе турецкаго владычества надъ Добруджей. После этого страна отошла къ Румынiи и стала Европой. Турецкую крепость срыли, и, когда я бродилъ по бывшимъ валамъ, то на нихъ, какъ на нашихъ степныхъ курганахъ, ветеръ игралъ въ высокихъ травахъ какую-то странную, невнятную слуху, но понятную славянскому сердцу песню о томъ, что прошло... И потому, что прошло, стало мило...
-- Турчинъ?.. Турчинъ былъ миляга, -- говорилъ мне у подножiя бывшей крепости прохожiй русскiй человекъ, котораго я остановилъ на пыльномъ бабадагскомъ шоссе...
III.
Въ 1897 году мне довелось присутствовать на празднованiи двадцатилетней годовщины освобожденiя Румынiи и объявленiя королевства. Въ полукаменномъ тульчанскомъ соборе служили благодарственный молебенъ, при чемъ мой русскiй слухъ то и дело ласкалъ припевъ хора: "Домну милуешти" (Господи помилуй). Кругомъ стояли войска местнаго гарнизона, правду сказать, не щеголявшiя особенной военной выправкой, среди которыхъ выделялись два бравыхъ заезжихъ болгарскихъ офицера, совершенно похожiе на нашихъ. Биржари, частью тоже русскiе, въ сильно потертыхъ кафтанахъ, подвозили офицеровъ и городскую знать.
Когда "войска" расходились съ площади, изъ толпы, шедшей рядомъ по тротуарамъ, слышались русскiе оклики:
-- Митрiй, -- говорилъ женскiй голосъ, -- отпросись, слышь, севодни у командира...
И солдатикъ отвечалъ:
-- Ладно!
И веяло отъ всего своимъ, роднымъ, русскимъ. А рядомъ шелъ журавлинымъ шагомъ настоящiй беглый николаевскiй солдатъ, старикъ летъ 80-ти, вытягивая по николаевски носки, и крепко ругался:
-- Какiе вы, такъ и этакъ... солдаты! Нешто такiе солдаты бываютъ?.. Вотъ у насъ, при императоре Николае...
Офицеры и солдаты вяло шагали, не обращая на него вниманiя...
ѵжили предметомъ беседы въ кружке нашихъ соотечественниковъ на берегу Дуная. Мы сидели на штабеляхъ бревенъ, мимо бежала и плескалась дунайская волна, вторя нашимъ разговорамъ о прошломъ. Разсказывали о грозной крепости, о разныхъ пашахъ и ихъ нравахъ, о разныхъ "ехвендiяхъ" и ихъ взяткахъ, и въ тоне разсказчиковъ стариковъ опять слышалось изумлявшее меня благодушiе:
-- Э, что! При турчине жить было можно.
-- Турчинъ, конечно, басурманъ. Не нашей веры. А дурного про него не скажешь...
-- Миляга былъ, верно.
-- Не къ рамуну прировнять.
Въ параде и последовавшемъ за нимъ торжестве, устроенномъ городскимъ муниципалитетомъ, участвовали школьники. Въ томъ числе воспитанники одной школы были въ фескахъ и велъ ихъ учитель тоже въ феске. Публика относилась къ нимъ очень добродушно и никакихъ ироническихъ замечанiй на тему о прежнемъ владычестве я не слышалъ. Лица детей выражали детскую заинтересованность происходящимъ, и только въ глазахъ виднелась особенная затаившаяся глубокая печаль. Но это, кажется, обычное выраженiе турецкихъ глазъ...
На следующiй день былъ праздникъ славянскихъ первоучителей Кирилла и Мефеодiя, и болгарская колонiя воспользовалась этимъ днемъ, чтобы отпраздновать и свой праздникъ освобожденiя. Добруджанскiе болгары у румынскихъ властей на подозренiи, такъ какъ, несомненно, ихъ симпатiи тяготеютъ къ Софiи. Но все же нельзя было запретить празднованiе чисто культурнаго праздника, и вечеромъ этого дня я получилъ приглашенiе на литературный вечеръ въ помещенiи болгарской школы.
Молодые учителя и учительницы, очень похожiе на нашихъ, только съ смелыми глазами и сверкающими одушевленiемъ лицами, читали патрiотическiе стихи своихъ поэтовъ, и небольшая классная комната была густо насыщена впечатленiями прошлой борьбы. "Турецки-те тирана" -- поминались то и дело. Загорелые, толстоусые и горбоносые болгары-лавочники, старыя и молодыя болгарки жадно слушали поэтическiе отголоски недавней еще нацiональной борьбы. Кровь, смерть на колахъ, мужественное презренiе къ мученiямъ и -- месть утеснителямъ!..
Я вышелъ изъ душной комнаты въ сени, где стояла простая кадка съ свежей водой. Изъ темноты на меня выдвинулась вдругъ голова въ феске, черные печальные глаза, носъ крючкомъ и длинная борода... Старый турокъ тянулся ко мне изъ темноты и говорилъ что-то на непонятномъ языке... Явленiе было такъ выразительно, фигура такъ зловеще и странно выдвигалась изъ мрака въ полоску света, что я вздрогнулъ. Что нужно здесь этому "турецкому тирану" и что онъ подкарауливалъ все время, въ темноте у запертыхъ дверей, за которыми съ такимъ гневомъ вспоминались его вековыя притесненiя?
Въ это время дверь раскрылась; сделали перерывъ, публика хлынула въ тесныя сенцы, и я сразу понялъ, что нужно было старому турчину. Онъ держалъ на руке корзину съ орехами и сладостями, а въ углу у его ногъ стоялъ деревянный жбанъ съ лимонадомъ. Онъ верно разсчиталъ, что болгаре, разгоряченные теснотой и пламенными воспоминанiями, захотятъ освежиться и живо расхватаютъ его запасы...
И, действительно, шумная молодежь со смехомъ и шутками увлекла его во дворъ и здесь, на просторе, у него быстро расхватали его товаръ... Черезъ две-три минуты онъ торопливо захлопалъ своими туфлями на босу ногу по площади, ласково освещенной лучами южнаго месяца.
Повидимому, онъ торопился возобновить свои запасы, въ надежде воспользоваться еще однимъ, столь же для него благопрiятнымъ перерывомъ.
И вся картина была обвеяна такой лаской мягкаго придунайскаго вечера и такимъ благодушiемъ, что въ этотъ вечеръ у порога болгарской школки мне казалось, что все эти пламенныя декламацiи болгарской молодежи -- уже поэзiя прошлаго и даже... что, можетъ быть, ихъ глаза -- старыхъ и молодыхъ -- загораются такимъ пламенемъ лишь потому, что они мечтаютъ еще объ одномъ освобожденiи... Освобожденiи отъ румынъ и соединенiи съ метрополiей...
И не приходило въ голову -- какая еще трагедiя подымется изъ дыма и крови на почве этого рокового "восточнаго вопроса".
IV.
Въ одномъ изъ узкихъ и запутанныхъ переулковъ Тульчи невдалеке отъ дунайскаго берега стоитъ мечеть съ тонкимъ минаретомъ, и каждый вечеръ, когда солнце исчезаетъ за синими вершинами Махмудiе, фигура въ чалме появляется на круглой галлерейке, и горловой напевъ муэззина провожаетъ странно волнующими звуками уходящiй день...
Кругомъ мечети небольшая турецкая колонiя, до еще больше домовъ язусской магалы {Предместье.}, населенныхъ нашими выходцами, держащими "старый обрядъ". Одинъ изъ нихъ, случайно встреченный, съ которымъ мы какъ-то скоро разговорились, предложилъ мне зайти въ мечеть.
-- Ничего, ничего! они дозволяютъ, -- говорилъ онъ. -- Ну, только, извините, -- сапоги придется снять.
Действительно, старый турокъ-привратникъ указалъ на наши ноги и предложилъ надеть, очевидно для этой цели запасенныя, туфли.
-- На этотъ счетъ у нихъ строго, -- комментировалъ мой провожатый, и въ голосе старообрядца слышалось уваженiе.
Въ обширномъ простомъ зданiи было прохладно и тихо. На полу, устланпомъ ковриками, сидели бородатые турки, по восточному поджавъ ноги, и, закрывая лица и глаза ладонями рукъ, бормотали молитвы. Входили новые молящiеся, меняли туфли и тоже тихо погружались въ молитву. Картина была простая, молитва непонятная, но она какъ-то странно и значительно сливалась съ угасающимъ днемъ, прощально глядевшимъ въ высоко поднятые восточные вырезы оконъ.
ведь это, какъ сказать... На что у насъ строго воспрещается, а и то теперь сосутъ... Особенно, которые помоложе... Тьфу, прости Господи. Завелась пакость... Ну, что касающее вина, -- ни Боже мой! Чтобы вы турчина встретили пьянаго, наипаче еще, чтобы на улице, да чтобы съ ногъ свалился, да у канаву... А у насъ уже и то бываетъ.
-- А вы еще турецкое владычество помните?-- спросилъ я.
-- Помню хорошо. Молодъ былъ, конечно, ну, все-таки вспоминаю. Старики тоже разсказываютъ. Да вотъ, если любопытно, поспрошаемъ. Добрый вечеръ, старики!
Вдоль улицъ, наслаждаясь теплыми сумерками, сидели кучками на скамьяхъ, на бревнахъ, просто на траве жители магалы. Молодежь особо. Здесь слышались задорныя и смешливыя шутки, сверкали лукавые взгляды и порой яркiя задирающiя словечки. Люди постарше вели себя сдержанно и провожали меня любопытно-суровыми взглядами. Въ кучке, къ которой мы подошли, шелъ, повидимому, серьезный разговоръ, и по рукамъ ходила толстая книга въ кожаномъ переплете.
-- Вечеръ добрый!-- ответили намъ на приветъ. -- Кого ты это водишь, Тихонъ? Какого человека?
-- Да это вотъ нашъ человекъ, изъ Рассеи прiезжiй. Любопытствуетъ на счетъ турчина. Что какъ, спрашиваетъ, при турчине жили вы?
-- Что-жъ... Жили и при турчине... не хуже нынешняго никакъ...
-- Это верно сказалъ.
-- Конечно не хуже.
-- Басурманъ, басурманъ. А веры онъ, главное дело, не рушилъ.
-- Это вотъ правда!
-- Этой у него манеры не было, что говорить напрасно.
-- А разве румынъ за веру теснитъ?-- спросилъ я.
-- Не... -- нерешительно сказалъ одинъ, помоложе, одетый въ городскую одежу. Но другой, сидевшiй рядомъ съ нимъ, резко поднялся съ места и, сверкая глазами, сказалъ запальчиво:
-- Какъ веры не рушитъ? А за что нашихъ у тюрьму побралъ?.. Скольки народу?..
-- Это дело особое. -- сказалъ первый. обращаясь ко мне. -- Онъ, видите, писать захотелъ, рамунъ то есть. Скажемъ такъ: перепись народную хотелъ изделать... А нашимъ, значитъ, некоторымъ это противно...
-- Конечное дело, противно! А тебе не противно? На што она ему, перепись эта, занадобилась? Скажи-ка ты намъ, умная голова.
-- Онъ, значитъ, такъ объясняетъ, что на счетъ сбору. Подати брать по описи и тому прочее, подобное.
-- По-да-ти? -- съ гневной язвительностью спросилъ первый. -- Надо, такъ бери! Что мы, отказываемъ, что ли? Не плотимъ или что? Взялъ съ меня, -- запиши, куда хочешь: съ Ивана Макарова узято, напримеръ, пятнадцать левовъ... Ну? Мы этому противимся, что ли?
-- Этому мы не противны, -- зашумели несколько голосовъ,
-- Ну, на што ему наши души? Куда ихъ?
-- Конечно, души...
Среди моихъ соплеменниковъ закипалъ раздоръ. Одни изъ нихъ подчинились уже румынской регистрацiи, другiе твердо стояли на отказе и решили лучше пострадать "за веру".
-- Позвольте, -- прервалъ я начинавшееся междоусобiе: -- при чемъ же тутъ вера? Это дело мiрское, гражданское...
-- Какъ это, что вера не при чемъ? А царю Давыду что за это было?.. Не знаешь, что ли? Послушай вотъ, когда не знаешь...
И, раскрывъ старую книгу, къ которой, очевидно, уже прибегали въ беседе, онъ прочиталъ главу изъ книги Царствъ о грешномъ желанiи Давида переписать народъ, и какъ Іоавъ убеждалъ его отступиться отъ этого гибельнаго намеренiя... "да приложитъ Господь Богъ къ людямъ твоимъ, яко же быти имъ сторицею, и очи господина моего царя да увидятъ. И господинъ мой царь почто помышляетъ о словеси семъ?.."
-- Ботъ видишь ты: глупей насъ Іоавъ былъ? А? Давыдъ его не послушался, что вышло?
-- Моръ не пошелъ по всему народу? -- подхватилъ другой. -- Не видали ангела, изливающаго фiалъ гнева Господня? Что-о?..
Аргументъ былъ убедительный. Доказательство, можно сказать, документальное, и голоса возражателей смолкли.
-- А разве, -- спросилъ я: -- турчинъ никакихъ переписей не делалъ?
-- Турчинъ?-- сказалъ читавшiй съ очевиднымъ уваженiемъ въ голосе: -- станетъ тебе турчинъ писать!
-- Ему это безъ надобности.
-- Турецкiй царь этихъ глупостей не приказывалъ.
-- А податя и турчинъ бралъ, просто было, -- сказалъ седой старикъ съ лохматой серебряной головой. -- Вотъ какъ просто: идешь съ базару, встретилъ онъ тебя на дороге. -- Стой, податя отдалъ? -- Нетъ еще, ехвендiй! -- Ну, подавай сейчасъ. -- Возьметъ съ тебя, сколько ему надо, камышину срежеть, очинить... а чернила въ бачочке завсегда у него на поясе... на колене квитокъ написалъ, готово! Ступай себе съ Богомъ...
-- Тотъ много не писалъ!
Древнiй старикъ съ курчавой бородой и розовымъ лицомъ поднялъ серые выцветшiе глаза, посмотрелъ на всехъ лукаво улыбающимся взглядомъ и сказалъ:
-- Писалъ и онъ тоже... Солдатъ или, скажемъ, казаковъ, этихъ писалъ.
-- Безъ того, конечно, нельзя.
Старикъ окинулъ смеющимися глазами все собранiе и продолжалъ:
-- Некрасовъ, -- подхватилъ кто-то.
-- Зачемъ Некрасовъ! Некрасовъ подался у Анатолiю, на Майносъ. А его, значитъ, заступили хохлы. У Кытерлезе стояли, да на Дунавце, коло Калаорману... Атаманъ у нихъ Гладковъ былъ {Гладкiй Осипъ Михайловичъ, атаманъ дунайскихъ запорожцевъ. Въ 1828 году перешелъ на сторону русскихъ. Местное преданiе, записанное мною въ Добрудже и излагаемое ниже, по своему объясняетъ этотъ переходъ.}. И числилось ихъ, значитъ, много полковъ. Тысячъ такъ что до сорока...
-- Много!
-- То-то вотъ, что числилось много; пороху, муницы тамъ, жалованья тоже самое шло на сорокъ тысячъ, а на лицо-то у него, у Гладкова -- значитъ, было ли, нетъ ли тысячъ двадцать...
-- Ишь ты!
-- Ну, вотъ, бывало пишутъ этому Гладкову изъ Стамбула: смотри, ревизоръ едетъ, важный паша. И, значитъ, тульчинскiй начальникъ, прехвектъ по нонешнему, тоже отписываетъ: гляди, Гладковъ, штобъ было все въ порядке. И выводи ты свои полки на смотръ у Тульчу, или тамъ у Бабу... Хорошо. Выезжаетъ, значитъ, этотъ самый паша на площадь... Становится, напримеръ, посредине. Кругомъ офицерство это, честь честью и бумага въ рукахъ. Списки эти самые... А онъ, значитъ, атаманъ Гладковъ, поставилъ свои полки во-онъ туда, где мельницы. Ну, хорошо. Ударили въ бубны, затрубили въ трубы. Начинай! Повелъ онъ одинъ полкъ, повелъ другой, повелъ третiй. Турчинъ пишетъ все... Столько-то тысячъ... Дальше да больше, дальше да больше. Двадцать, тридцать, тридцать пять тысячъ... уже и сорокъ подходитъ, а онъ все знай командуетъ: следующiй!.. И опять, значитъ, съ улицъ на площадь, какъ изъ рукава сыплетъ... едутъ и едутъ козаки, конца не видно... Вотъ стамбульскiй паша и пытаетъ у тульчанскаго-то: да сколько ихъ полагается? А тотъ говоритъ: сорокъ полковъ. Ну, тотъ ему: будетъ считать! Какъ бы больше не насчиталъ, чтобы не пришлось нашему султану лишку приплачивать. И сейчасъ командуетъ: пошелъ по домамъ. Якши козноеръ! Спасибо..
-- А говоришь не было у Гладкова сороки-те тысячъ? -- спросилъ одинъ изъ слушателей.
Старикъ опять обвелъ всехъ лукавыми глазами.
-- Не было и есть! Думаешь, было?
-- Дакъ какъ же?
-- Хитрый былъ Гладковъ-то этотъ, -- предположилъ кто-то:-- Они ведь запорожскiй корень, -- ведуны, слышь, были. Глаза умели отводить...
-- Не ведуны, такъ и где бы имъ Некрасова-те съ Дунаю выбить...
-- Веду-ны! -- съ веселымъ пренебреженiемъ оказалъ старикъ. -- Оно, можетъ, и было дело, да на этотъ разъ выходитъ просто.
-- А какъ?
-- Вамъ вотъ и невдомекъ. А такъ, что проведетъ онъ передъ пашой, сколько-то полковъ, потомъ обернутъ по улицамъ, -- да опять айда-те, ребята, на тую же площадь...
-- А-ахъ ты!-- съ истиннымъ восторгомъ загрохотали слушатели... -- И что жъ, ничего?
-- Зачемъ ничего: Гладкову отъ самаго султана благодарность!.. Ну, а какъ военный случай подошелъ, русскiй царь пошелъ на турецкаго, тутъ уже нельзя было обманывать... Онъ видитъ, что дело-то выходитъ табакъ...
-- Не увернешься...
-- То-то, что не увернешься. Онъ туда-сюда... Да къ Николай Павловичу и подался. Опять на русскую сторону перешелъ...
-- Чего проще...
На небе, надъ минаретомъ мечети, надъ горой Махмудiо, надъ полоской Дуная, видной черезъ крыши, вырисовался въ вечернемъ небе серпокъ молодого месяца, а мы все сидели на площадке русской магалы и вспоминали о турчине и о томъ, какой онъ былъ простякъ и какъ легко было его "обдуривать"... И вообще какъ было хорошо въ те времена, когда еще не "Европа", а турчинъ владычествовалъ и распоряжался въ Добрудже...
V.
Встретился мне какъ-то въ 90-хъ годахъ русскiй человекъ, старикъ летъ за 90. Онъ "выбежалъ изъ Рассеи" еще во время севастопольской кампанiи. Съ техъ поръ онъ бывалъ, какъ говорится, и на возу, и подъ возомъ, видалъ всякiе виды и хлебъ едалъ изъ многихъ печей. Нередко бывалъ съ турецкими паспортами и въ Россiи, преимущественно въ Одессе. Закинула его однажды судьба и въ Стамбулъ, где онъ нанялся конюхомъ къ "большому турецкому генералу"...
-- Важшiй генералъ былъ, о-о, -- настоящiй. Въ Руманiи такихъ и нетъ. У нихъ, у турокъ, если ужъ генералъ, то генералъ... Называемый паша: простому человеку голову-срубитъ, не ответитъ.
Въ голосе нашего земляка слышалось истинное почтенiе. Хорошо это или плохо, -- онъ судить не брался. Балканы -- большiя горы, наши -- большiе генералы, -- это только фактъ. Но на большiя горы смотрятъ съ большимъ уваженiемъ, чемъ на холмы.
-- Царь у нихъ, вамъ скажу, -- большой царь, настоящiй, вроде нашего... Селямликъ праздникъ бываетъ... Поедетъ у мечеть, все войска построены... Ура кричатъ, изъ пушекъ пальбу делаютъ... На что паши, и те, какъ листъ, дрожатъ. Самому большому министру прикажетъ голову срубить, -- мигомъ снесутъ! О! что тутъ говорить... Такихъ царей и на свете мало.
И случилось нашему земляку сильно провиниться: любимую лошадь паши испортилъ. Другiе конюхи говорять: "Кончено твое дело. Молись Богу. Вернется домой, -- лучше на глаза не кажись. Наврядъ, что живой останешься"... Делать нечего, -- собрался онъ съ другимъ конюхомъ изъ болгаръ, и пустились въ бега, направляясь черезъ Балканы къ румынскому городу Констанце...
Пробравшись кое-какъ черезъ населенныя места по близости Стамбула, они углубились въ лесистые Балканы. Здесь все пугало русскаго человека: горы, покрытыя облаками и туманами, леса и особенно встречи съ людьми. Онъ былъ уверенъ, что первая же встреча грозитъ арестомъ, ужасными турецкими тюрьмами, а можетъ быть, и смертью... Пробирались поэтому глухими тропами, питались лесыыми растенiями, ягодами и корой, оборвались, обросли, стали похожи на лесныхъ зверей.
-- Такъ шли мы, -- говорилъ разсказчикъ, -- съ неделю... Вдругъ однажды слышимъ: топоръ въ лесу стучитъ, -- тюкъ да тюкъ! Пробрались мы, какъ волки голодные, къ тому месту. Глядь, а это турчинъ черезъ Балканъ телеграфную линiю гонитъ. -- Что теперь, -- спрашиваю у болгарина, -- делать станемъ? Кончатъ они насъ тутъ же. Расклюютъ насъ птицы, кости зверь по лесу растаскаетъ. Давай, опять подадимся въ лесъ... А болгаръ говоритъ: "нетъ, я не согласенъ". Отощалъ очень. Пока мы советуемся, собака насъ заметила, кинулась къ намъ. Делать нечего, -- вышли мы изъ кустовъ. Глядятъ они на насъ, мы на ихъ,-- другъ дружки боимся. Особенно, какъ мы ободрались, почернели, чисто звери лесные,-- ну, однако, подошли они къ намъ, спрашиваютъ: что за народы? -- Я говорю: урусъ, урусъ. А они, -- даромъ что воевали съ нами, -- русскаго человека уважаютъ. Урусъ-нокчи! Указали дорогу: ступай, дескать, вотъ тутъ будетъ деревня. Быйдешь на улицу, -- кричи старосту...
Беглецы такъ и сделали. И после этого дошли до самой румынской границы такъ же удобно и свободно, какъ еще недавно ходили, а можетъ быть, и теперь ходятъ наши бродяги по дорогамъ огромной Сибири. Такъ же, какъ и тамъ, никто у нихъ не требовалъ отчета, кто они и не убежали ли отъ правосудiя. Они были странники, нуждавшiеся въ хлебе и въ ночлеге. И то, и другое предлагалось имъ просто и беззаветно.
-- Придешь подъ вечеръ у деревню, сталъ средь улицы, кричи: "Ада-ай"... Десятника, значитъ. Десятникъ сейчасъ къ очередному, которому очередь странныхъ людей приниматъ. Отведетъ ночлегъ, напоятъ, накормятъ, переночуешь, хлеба на дорогу дадутъ. Ступай дальше!
По вечерамъ, прослышавъ о невиданныхъ прохожихъ, -- въ очередную избу мабивались любопытные. Нашъ землячокъ, большой балагуръ и плутъ, быстро приноровился къ этой аудиторiи.
-- Я имъ, бывало, начну, какъ умею, врать, мешаю бывальщину съ небывальщиной. Страсть любопытные. Особенно, начнешь разсказывать, какъ папы мучили крепостныхъ, что вотъ-дескать ребятъ отъ отцовъ-матерей въ неволю продавали, какъ все равно скотину. Они головами качаютъ, слезы по усамъ текутъ. "Чичкиръ московъ-гяуръ". Значитъ: бедные русскiе люди. Жалко имъ...
И простодушные мужики въ глухой турецкой деревушке, затерявшейся въ лесистыхъ Балканахъ, плакали надъ участiю русскихъ мужиковъ, когда-то томившихся въ рабстве. Совершенно такъ, какъ въ нашихъ деревняхъ плачутъ, слушая захожаго болгарина, серба, можетъ быть, самозванца-перса, такого же плута, какъ и тотъ нашъ землячокъ, -- разсказывающаго о турецкихъ зверствахъ... И, слушая эти разсказы, турецкiе мужики не вспоминали о поступкахъ своихъ башибузуковъ и курдовъ, какъ и наши мужики не вспоминаютъ ни объ армянской резне на нашемъ Кавказе, ни о зверствахъ, совершенныхъ надъ евреями въ Кишиневе и Белостоке, ни о массовыхъ потопленiяхъ мирныхъ китайцевъ на Амуре... Хотя все это было... Такъ же, какъ были и свирепые башибузуки... Такъ же, какъ есть теперь "историческая месть" македонскихъ четниковъ, истребляющихъ мужицкое населенiе турецкихъ деревень...
-- Турчинъ, -- онъ, конечно, басурманъ, мухамедовой веры, -- закончилъ при общемъ сочувствiи разсказчикъ бродяжьей эпопеи. -- Ну, однако, въ десять разъ лучше булгаръ... Попроси ты у булгарина денегъ... Удавится, не дастъ. А у турчина, бывало, переночуешь, особенно ежели который позажиточнее, поклонишься и скажешь: "Нокъ нари, ехвендiй!". Значитъ: "денегъ у меня нету". -- Что ты думаешь, -- денегъ еще дастъ. Не посмотритъ, что ты не ихней веры... Нетъ, я такъ думаю, самый хорошiй человекъ -- турчинъ! Ежели бы въ нашу веру перешелъ, не было бы лучше этого народа...
-- А самъ на силу урвался: паше попался бы, не сносить бы головы!-- заметилъ одинъ изъ слушателей.
-- Ну, это ужъ дело такое... Самъ виноватъ, конечно. Онъ главное дело -- съ пылу горячiй былъ. Потомъ отойдетъ -- и ничего... А подъ горячую руку, конечно, не попадайся...
И почти на каждое указанiе отрицательнаго свойства находилось смягчающее обстоятельство. Когда я старался оживить ихъ воспоминанiя о пашахъ, жившихъ въ крепости надъ Тульчей, какъ въ орлиномъ гнезде, о чиновникахъ, полицейскихъ, жандармахъ, о насилiяхъ, взяточничестве, поборахъ, о нацiональной заносчивости правящихъ классовъ, о несправедливости и подкупности судовъ, объ отсутствiи всякаго рода безопасности: личности, имущества, женской чести, -- мои собеседники какъ-то пассивно соглашались, что въ этомъ отношенiи турчинъ оставлялъ желать много. Но и тутъ не обходилось безъ оговорокъ и колебанiй...
-- На этотъ счетъ, -- прямо подлецъ былъ, -- говорили одни. -- Христiанина не почиталъ за человека, а все одно за собаку. Другого и слова не было у него. Придешь съ турчиномъ судиться, -- первое слово турчину. Выслушаетъ его, потомъ уже тебя спрашиваетъ:-- "Ну, теперь ты, собака, что скажешь?"
-- Ну, это какъ смотря по делу. У нихъ тоже по закону это не полагается, что за своего стоять, правъ, не правъ...
-- Это ужъ какъ выйдетъ, на чью сторону...
Эти нерешительные отзывы сразу примирилъ старикъ, сказавшiй очень решительно:
-- Все одно -- христiанинъ ли, турокъ ли. Кто бакшишъ больше далъ, тотъ и правъ.
Все засмеялись.
-- Это верно сказалъ.
-- А у другихъ местахъ не такъ?
-- Где ты найдешь, чтобы по совести?..
И лишь неохотно и вяло собеседники готовы были признать, что румынъ менее лакомъ на бакшишъ, по крайней мере, въ области суда. И все-таки въ конце концовъ все одобрили решительное заключенiе скептическаго старика:
-- Той судъ и хорошъ, отъ котораго уйдешь...
-- Вотъ это верно сказалъ...
-- Тикай отъ суда подалымъ...
-- Лучше всего. Здоровее...
На счетъ насилiй и грабежей чиновниковъ отзывы тоже были единодушны:
-- Были, конечно, и добрые. Ну, иной разъ бывало заведется собака, -- беда!
-- Бабу красивую углядитъ, -- береги, а то украдетъ.
-- И управы не найдешь...
-- Только ужъ на себя надейся... У котораго человека сердце горячее, не стерпитъ, то, значитъ, уже больше на рушницу свою полагается да на темную ночь...
-- Тутъ уже, значитъ, кому Богъ дастъ... Чье счастiе.
-- Ну, все-таки, бывали и хорошiе...
-- Дюже хорошiе бывали. Добряки... Взять возьметъ, ну, обидеть не дастъ.
-- Это где хошь возьми: нетъ такой земли, чтобы все хорошiе были...
-- Коровы у стаде, и то не одной шерсти.
-- Другая пуще быка бодается...
Въ отзывахъ слышался почти турецкiй фатализмъ: бывали начальники плохiе, бывали и хорошiе, какъ бываютъ ведреные и дождливые дни...
-- Конечно, озорства было много... Отъ челяди...
-- Нетъ, пуще всего отъ черкеса...
После выселенiя черкесовъ съ Кавказа часть ихъ поселилась въ Добрудже. Исторiя этого переселенiя -- настоящая эпопея кровавыхъ страданiй и ужаса. Оголодалые, раззоренные, несчастные и больные, они отмечали свой путь павшими лошадьми, придорожными могилами и заразой... Турцiя дала имъ прiютъ, но къ дальнейшей судьбе единоверцевъ относилась съ равнодушiемъ фаталистовъ. И вотъ въ степяхъ Добруджи рядомъ съ цветущими деревнями русскихъ выходцевъ выросли бедные черкесскiе поселки... Въ отрогахъ Балканъ есть два села неподалеку другъ отъ друга. И называются они -- одно "Русская Слава", другое "Слава Черкесская".
Совершенно понятно, что этимъ двумъ "Славамъ" трудно было уживаться по соседству... Разсказы о взаимныхъ отношенiяхъ тоже носятъ печать эпическаго спокойствiя.
-- Что ему было делать, хоть, скажемъ черкесу... Своей стороны решился, климатъ ему здесь неподходящiй. Опять же степь, а онъ привыкъ у горахъ... Ну, конечно, ужъ онъ больше надеялся на свою ухватку...
-- Вотъ, помню я, -- разсказывалъ одинъ богатырь изъ Сарыкiоя, где, по преданiю, живутъ остатки некрасовскаго корня. -- Помню, разъ поехали мы съ базару, съ Тульчи. Къ себе у село. Батька съ братомъ, да я. Мальчонка я былъ тогда. Ну, на базаре, конечно, выпили здорово, едутъ, песни играютъ. Дело ночное, а месяцъ. Только глядь: скачутъ по степе двое, вершно, и прямо къ намъ. Ну, те пьяные, пьяные, а все-таки смекнули. Вылезли. Слеги съ ними на этотъ случай были, -- выпростали изъвозовъ, ждутъ. -- "Непременно, -- отецъ говоритъ, -- Ибрагимка это съ Гассанкой на промыселъ выехали. Не зевай, братъ". Подскакали они прямо къ намъ, лопочутъ по своему, ну, однако, можно понять, что дескать отдавайте деньги, коли живы остаться желаете. Ну, те не сробели. Подняли слеги, да на нихъ. Какъ махнетъ надъ головой, такъ только свиститъ, ветеръ идетъ... Те и съ конями какъ шарахнутся въ сторону, -- все одно мухи...
-- Ха-ха-ха!-- загрохотали слушатели... -- Не сладко!
-- Известно, народъ жидкiй, не съ нашими сравнять... Посмотри ты на меня, а батька у меня вдвое дюжее былъ. Прямо сказать -- башня. А черкесъ что?..
-- Иде же черкесу!.. '.
-- Да еще голодный... Онъ, конечно, на коне и такъ, и такъ вертится, какъ все одно комаръ. А подступу нетъ...
-- Да ведь у нихъ, пожалуй, оружiе, пистолеты?
-- Ну, что! Только слава одна. Стрелилъ онъ, положимъ, пулькой небольшенькой, такъ батька сразу и не заметилъ; после уже, какъ до дому вернулись, фершалъ ему пульку эту выковырялъ... Такъ и отошли. Видятъ: марафетъ плохой. Темъ более наши такъ норовятъ, чтобы лошадей у нихъ попортить, а имъ лошадь дорого стоитъ... Повернули коней, -- айда у степь. Только следъ закурился...
-- Что-жъ ваши, начальству не жаловались? -- спросилъ я.
"Не убилъ, говоритъ, живого оставилъ? Чего-жъ тебе?"
-- Значитъ, тебе Богъ не судилъ, когда ты живой остался... Больше ничего.
-- А бывало, и убивали... Мало ли было, и-и! Боже мой...
-- Тогда что же?
-- А ничего! Что поделаешь?.. Жалься, пожалуй. -- "Такъ и такъ, молъ, ехвендiй, Махмудка у мене, напримеръ, батьку, до смерти убилъ, или, скажемъ, сына"... -- Ну, такъ что? Убилъ -- не вернешь! Что я тебе, Богъ что ли! Где я тебе новаго батьку возьму... Ступай себе!-- Конечно, сдеретъ бакшишъ, сколько той можетъ его ублаготворить... И делу конецъ...
-- Ну, опять же и самъ долго зла не помнилъ...
-- Гассанку того батька после у Бабе на базаре встретилъ. Смеется подлая душа. -- "Здоровъ, говоритъ, Игнатъ-козакъ". Это они нашихъ некрасовскихъ такъ зовутъ. -- Здоровъ, -- батько отвечаетъ. -- Благодари своего Бога, что живъ убрался...
-- Да, просто было...
-- Самъ себя береги, ни на кого не надейся!
-- Святое самое дело!
-- На счетъ пашпортовъ тоже... Вотъ ужъ не теснилъ нисколько... Было разъ: выбежалъ тутъ одинъ такой человекъ изъ Рассеи, по старой вере. И надо намъ было его опять у Рассею послать, у Сибирь... Надо, значитъ, дескире, пашпортъ по ихнему. Айда, говорю, со мной. Приходимъ у конакъ... Сидитъ онъ на коврике, ноги ноджалъ, трубку куритъ. -- Что вамъ, собаки? Зачемъ пришли?-- Вотъ, говорю я, ехвендiй, по какому делу. Дескире треба, у Рассею податься. -- Зачемъ?-- По лошадиной части, у Одестъ. -- А ты его знаешь?-- пытаетъ меня. -- Знаю, говорю, ехвендiй, какъ не знать. Человекъ тутошнiй. -- А спытай ты у него, самъ я кто такой, такъ и меня не знаетъ. Ни-и-чего! Сейчасъ на коленке написалъ, печать приложилъ. Давай, что следуетъ... Отдали, конечно, и готово.
-- Ступай съ пашпортомъ, куда хочешь.
-- Былъ Иванъ, сталъ Степанъ.
-- Не любилъ этого турчинъ, что теснить понапрасну бумагами.
-- Верно! Простякъ былъ...
Все это кончилось. На низовыя придунайскiя равнины ступила, въ лице Румынiи, Европа. Румынiя провела дороги, построила мосты, завела школы. Разбои прекратились. Несчастные черкесы еще разъ снялись и потянулись въ Малую Азiю. Въ судахъ вместо турецкихъ соломоновъ въ фескахъ заседаютъ судьи въ тогахъ и беретахъ. О бакшише, по крайней мере, въ судахъ, не слышно. Хотя Добруджа "не прiобщена еще къ благамъ представительнаго строя" и не посылаетъ своихъ депутатовъ въ парламентъ, но все же она пользуется общими свободами: право собранiй, свобода печати, слова и совести...
Но наши сородичи смотрятъ на все это довольно равнодушно. О румыне они отзываются съ холодною сдержанностью:
-- "Рамунъ -- форсунъ!" -- говорятъ они. И, действительно, румынъ любитъ, чтобы все у него было, "какъ у людей". Самъ еще недавно выбившiйся изъ-подъ турчина, -- румынъ темъ более прилагаетъ старанiя, чтобы все у него было или казалось по европейски. Мелкiй чиновникъ и горожанинъ одевается щеголевато. Маленькiй домикъ строится съ завитушками и съ претензiей на архитектуру. Общественныя зданiя роскошныя, памятниковъ множество. Констанцскiй мостъ -- чудо искусства, не только по величине, но и по красоте. Гигантскiя фигуры чугунныхъ доробанцевъ стерегутъ его, зорко вглядываясь въ теченiе Дуная... И, чемъ огромнее эти чугунные гиганты, темъ меньше и даже смешнее кажутся у ихъ ногъ лиллипутскiя фигурки живыхъ солдатъ, тщедушныхъ, въ оборванныхъ до лохмотьевъ мундирахъ. Городъ шумитъ и пользуется значительной степенью политической и гражданской свободы. Деревня тонетъ въ невероятной темноте, безправiи, вырожденiи. Румынiя -- государство маленькое, и ея мужику очень тяжело дается содержанiе армiи и флотовъ, правительства и представительства...
Это почувствовали и наши. Бремена, когда простодушный взяточникъ-турокъ спрашивалъ подать у случайно встреченнаго на шляху плательщика и писалъ ему "квитокъ" тутъ-же срезанной камышиной, давно прошли. Румыну надо нести подать во-время. Пишетъ онъ хорошо и аккуратно. У него записанъ каждый домъ, и каждая душа въ доме, и каждый сарай, а въ сарае каждая голова скота, и каждая рыбачья лодка на берегу Дуная. Стоитъ родиться новому теленку, -- онъ попалъ уже въ книгу и становится плательщикомъ государства. Стоитъ рыбаку вытянуть изъ воды сеть, -- около него ждетъ уже чиновникъ, безъ котораго нельзя продать ни одной рыбины.
VI.
По существу это тяжело, по форме -- назойливо и непрiятно. Но все же, прислушиваясь къ вздохамъ о прошломъ, которыми какъ будто обвеяны эти степи и плавни, я слышалъ въ нихъ что-то более глубокое, чемъ тяжесть румынскихъ налоговъ, что-то более интимное, сросшееся съ самыми глубинами души нашихъ "уходцевъ"... То самое, что выманивало еще Игната Некрасова подъ власть басурманскаго царя, чего, значитъ, они не находили уже на родине и надеялись найти у турчина.
и камыши, и орелъ кружился, то подымаясь въ синюю высь, то камнемъ опускаясь на добычу...
И мне все смутно вспоминалось что-то знакомое... Да, -- это изъ Гоголя, "Тарасъ Бульба"... Козаки пробираются къ Днепру, какъ я теперь пробираюсь къ Дунаю... "Степь давно приняла ихъ въ свои объятья, и только черныя козачьи шапки мелькали надъ колосьями травы". Бульба приподнимается на стременахъ и, указывая нагайкой на маленькую точку вдали, говоритъ:
-- Посмотрите, детки, вонъ скачетъ татаринъ.
Это еще первый человекъ, встреченный на пути въ этой цветущей пустыне. Сколько еще такихъ "черныхъ точекъ" могли бы разместиться на ней, не стесняя другъ друга! И все же первое побужденiе у степного вольнаго человека: "попробуйте догнать его!" -- "И не пробуйте", -- съ сожаленiемъ прибавляетъ старый Бульба. Далеко. Ускачетъ! А не будь такъ далеко, -- они бы непременно погнались. И кони мчались бы, какъ ветеръ, и травы разступались бы, какъ морскiя волны, и духъ захватывало бы отъ простора и страстнаго чувства погони. И, если бы догнали, то... черезъ несколько минутъ -- была бы опять та же пустая степь кругомъ, и такъ же ехали бы по ней козаки, и только въ одномъ месте подъ жаркими лучами солнца лежалъ бы въ зеленой траве трупъ человека, съ которымъ козакамъ оказалось тесно на этомъ необозримомь просторе... И, оглядываясь, путники могли бы видеть, какъ надъ этимъ местомъ взлетаютъ и дерутся степные орлы...
Вотъ чего искали у турчина на придунайскихъ степяхъ Игнатъ Некрасовъ со своими козаками, когда они уходили отъ крепкой руки Петра съ его европейскими новшествами. И вотъ что нужно было запорожцамъ, когда ихъ гнездо раззорили екатерининскiе генералы съ европейскими косицами и европейскимъ военнымъ строемъ. И вотъ почему новые пришельцы изъ Россiи тотчасъ же стали биться съ некрасовцами не на животъ, а на смерть, какъ когда-то бились съ татарами, до техъ поръ, пока отъ одного горизонта до другого не стало видно только своихъ... Некрасовцы ушли дальше, въ еще более дикую Анатолiю, а на взморье и на лиманахъ осели запорожцы, рыбаки и разбойники одновременно.
И за козаками потянулось все, что искало шири и простора, немеряныхъ полей для плуга, вольныхъ поймъ для косы, пустыни для молитвы... И, казалось, все это нашлось подъ властью турчина. Турецкое государство было очень плохое, самовластное, несправедливое, но за то у него были два подходящихъ качества: оно было терпимо и слабо... Если уже мириться съ властью государства, -- то пусть это будетъ государство турчина, напоминающее смутныя туманныя преданiя Азiи, съ мглистыми образами стихiйныхъ, полумистическихъ владыкъ, далекихъ, какъ далеки клубящiеся надъ истомленною степью мглистые смерчи... Пусть порой налетитъ гроза, пусть все пригнететъ къ земле, придавитъ и истопчетъ. Гроза уйдетъ, а степная трава подымется опять и опять зацвететъ на месте недавняго опустошенiя...
Теперь всюду на свете становится теснее... Придунайскiя степи тоже вымерены и распаханы, каждый клокъ записанъ и обложенъ... И у русскаго ихъ владельца не остается даже того утешенiя, что хоть самъ-то онъ живетъ на беломъ свете, не записанный ни въ какiя шнуровыя книги, не припечатанный никакими печатями. А при турчине онъ не былъ записанъ и припечатанъ. Онъ владелъ потому, что пахалъ и косилъ... И нашимъ соплеменникамъ, жившимъ подъ его властью, кажется, что "миляга турчинъ" унесъ съ собой и просторъ, и урожаи. При турчине солнце светило ярче, земля родила щедрее, даже рыба шла охотнее на приготовленные для нея крючья...
И огорченный степной человекъ оглядывается съ недоуменiемъ: где же теперь его место на свете?
VII.
Однажды я подъезжалъ на пароходе къ Тульче съ низовьевъ Дуная. Сулинъ и плавни остались назади и къ берегу подступали отбежавшiе далеко отъ кряжа отроги Балканъ. Съ этой стороны я подъезжалъ еще впервые, и все мне было интересно. Поэтому я обратился съ разспросами къ старику русскому. Онъ былъ местный житель и, конечно, староверъ. Ответивъ кое-какъ на мои вопросы, онъ, въ свою очередь, пытливо всмотрелся въ меня и спросилъ:
-- А вы... рассейскiе?..
-- Да, я еду изъ Россiи.
-- Можетъ, бывали и въ Сибири?
-- Да, -- ответилъ я, -- бывалъ и въ Сибири.
Въ глазахъ старика мелькнулъ огонекъ, онъ понизилъ голосъ и спросилъ:
-- А теперь куда?
-- Въ Тульчу.
Огонекъ разгорелся ярче и, наклонясь ко мне, старый "раскольникъ" спросилъ еще тише:
-- Кого надо вамъ?..
-- Я еду къ русскому доктору...
-- А!
Онъ помолчалъ и, какъ будто обдумавъ что-то, заговорилъ про себя, но явно для моего сведенiя, тономъ полувопроса:
-- Да, есть, -- ответилъ я, зная, что "Белками" или Белогорьемъ называютъ Алтайскiя горы...
-- Нашихъ тамъ много, по старой вере.
-- Есть и это.
-- Зверя, говорять, много всякаго. Козы дикiя... олени тоже... Земли довольно, ну, только очень дюже крепкая... Хлебъ не то что... Такъ себе. Не супротивъ здешняго... Рыбы тоже не сила, ну, рыба хорошая, и запрету нетъ... Кидай неводъ, куда хочешь...
-- Да, все это, пожалуй, верно.
-- Такъ. Ну, однако, говорять: тесновато стало и тамъ... И начальство утесняетъ.
-- Ну, и что же? -- спросилъ я, чувствуя, что онъ ждетъ отъ меня еще чего-то.
Онъ искоса на меня посмотрелъ и, отвернувшись, продолжалъ будто про себя:
-- Ну, были оттеда и у насъ двое. Не самые первые люди... Сказать: второй статьи... А другiе, слышь, письмо написали: что мы, говорять, въ Руманiи съ вами съедемся. А где у Руманiи -- неизвестно. Она, Руманiя, вонъ какая... Иде тутъ сыщещь... А надо: мы сами къ нимъ было думали, ну, а они вишь ладются къ намъ...
совещанiя о новыхъ поискахъ, еще где-нибудь "за Белками", въ какомъ-нибудь таинственномъ Беловодскомъ царстве... И для этого должны были сойтись люди стариннаго уклада съ сибирскаго востока и съ придунайскаго запада. Старикъ искушалъ меня и выпытывалъ, думая, что я еду по этому делу, только скрываюсь изъ осторожности.
VIII.
Въ другой разъ я зашелъ въ Тульче въ небольшое демократическое заведенiе съ вывеской "Birt economic. Vin si bere", что соответствуетъ нашему "трактиру съ продажей питей". Со мной былъ одинъ русскiй добруджанецъ "белокриницкой iерархiи". Это наиболее успокоившаяся часть старообрядчества, нашедшая свою "благодать" и уверенно обладающая ею на законнейшемъ основанiи. У нихъ есть установленная iерархiя, по характеру очень близкая къ нашей, есть церкви, монастыри, священники, епископы, соборы. Они наиболее податливы на требованiя государства, ведутъ въ приходахъ метрическiя книги, мирятся съ прививкой оспы, а на мятущихся вне признанной церкви "безповскихъ" соплеменниковъ смотрятъ съ большой иронiей и свысока...
Когда мы сидели въ "градине" -- небольшомъ садике ресторана, туда вошли девять человекъ съ чисто русскими лицами и въ русскихъ костюмахъ: косовороткахъ и сибиркахъ. Только одинъ былъ одетъ въ шитую малороссiйскую рубаху, въ пиджакъ и соломенную шляпу.
Мой собеседникъ, "австрiйскiй", толкнулъ меня локтемъ...
-- А что?
-- Такъ. Любопытно вамъ. Это все разныя веры. Грызутся по вся дни. А вотъ сошлись воедино. Нужда стиснула.
Вошедшiе осмотрелись кругомъ. Былъ часъ, когда въ ресторанахъ еще мало народу. "Градина", затененная сверху вьющимся по переплету виноградомъ, была пуста, -- мы съ моимъ собеседникомъ были единственными посетителями. Вошедшiе выбрали уголъ подальше и стали размещаться за столикомъ.
-- Этотъ вотъ съ краю, лысый съ рыжей бородой, -- пояснялъ мне мой собеседникъ, -- это федосеевецъ, безбрачникъ. "Неженивые не женитеся, оженивые разженитеся"... Рядомъ филиповецъ. Эти женятся по благословенiю. Вонъ тамъ на углу -- два хатника безпоповца. Для молитвы собираются по пяти-шести семей въ одну хату. Тамъ вонъ еще два по беглому священству: переманиваютъ изъ Россiи беглыхъ поповъ... Спился который, отъ прихода отставленъ, -- это имъ самый нужный человекъ. А вонъ тамъ, видите, прилизанный такой.
-- Это тоже хатникъ, -- шепнулъ мой собеседникъ. -- Недавно жудекаторъ (судья). посадилъ его на пятнадцать день въ пенитенцiаръ, за то, что похоронилъ покойника, а въ примарiю не заявилъ.
-- Почему?
-- Считаютъ за грехъ. Какъ младенцевъ, такъ равнымъ образомъ и покойниковъ не пишутъ ни у какiя книги. Здорово ихъ теперь стиснулъ рамунъ: первый разъ на пятнадцать день, ну, а на второй разъ ужъ онъ хорошо знаетъ, что не пятнадцатью днями пахнетъ... Насчетъ воспы особенно ненавиствуютъ они. А рамунъ требуетъ. За турчина этого не было, конечно. Они обижаются: считаютъ, что антихристовы времена пришли.
Компанiя разместилась за столомъ и заказала полъ-ока вина. Мальчикъ принесъ графинъ на подносе и стаканы, но гости отодвинули стаканы въ сторону и стали доставать изъ кармановъ свои собственные, обтирая ихъ фуляровыми платками.
-- Зачемъ же они сошлись?
-- А это видите, -- какъ во время потопа: все звери сошлись на единую скалу... "Се левъ ста со овцой"... Совещаются, какъ имъ отъ записи и отъ воспы отбиться... Или, дескать, податься еще куда-нибудь въ отдаленныя земли.. Одолеваетъ рамунъ...
Онъ засмеялся.
-- Здесь, видите какъ. Здесь толеранца: веруй, какъ хочешь. Ну, ежели же ты наставникъ общины, -- гражданскую запись веди. На этотъ счетъ у рамуна строго... Штрафъ да штрафъ, пенитенцiаръ да пенитенцiаръ. И что дальше, то больше... Не отвертишься никакъ. Податься некуда.
-- Этотъ вотъ, высокiй... Знакомый мне... Тоже притащился на совещанiе, а самъ еще въ прошломъ годе детей у примарiи позаписовалъ. Только не признается имъ. -- "Антихристъ, дескать, или не антихристъ, а ужъ я верно знаю, что какъ помру, такъ у моихъ детей землю отнимутъ. Это, говоритъ, не при турчине, что безъ бумагъ владали, никому дела не было. А теперь записалъ, -- будетъ крепко".
Я смотрелъ на этихъ загнанныхъ русскихъ людей, тихо шептавшихся въ углу румынской "градины". Солнце пятнами падало на ихъ озабоченныя лица; въ "градине" пахло виномъ и сыростью, совсемъ близко мостовая узкой улицы трещала подъ коваными колесами каруцъ, буксирный пароходъ грузно пыхтелъ на реке, мальчишки выкрикивали названiя газетъ. Суетливая современность катилась мимо кипучей струей, а они совещались о томъ, какъ имъ спастись отъ этого потока, где еще найти сказочное "беловодское царство" съ патрiархами, благоверными царями и синклитами... Или если не Беловодiю, то хоть недавнюю простоту добродушно-варварскаго "турчина". И мне показалось, что действительно это -- кучка людей, захваченныхъ потопомъ на одинокой скале...
IX.
Эти разговоры и совещанiя не остались, повидимому, въ области однихъ намеренiй и предположенiй. И наши, и румынскiя газеты отъ времени до времени сообщаютъ о какомъ-то движенiи среди буковинскихъ и добруджанскихъ русскихъ, которые хотятъ сняться опять и двинуться на старую родину... Но всякiй разъ беретъ раздумье и сомненiя. Помню, съ какимъ волненiемъ приходили ко мне въ одинъ изъ моихъ прiездовъ эти люди старой веры съ разспросами о тираспольской трагедiи. Правда ли, что люди закопались живьемъ вследствiе преследованiй?
-- Стало бытъ, хорошо и у Рассее?
-- Значитъ, больше ужъ некуда...
-- Пришли остатнiя времена...
Въ "дни свободы" отголоски русскихъ событiй дошли, конечно, и на низовья Дуная. Наши земляки встрепенулись... Казалось, Россiя сдвинулась съ места, и слово "воля" окрашивало это движенiе. Какая воля?.. Какая бы ни было, во всякомъ случае свобода веры... А если такъ, то они согласны жить хотя бы въ далекой Сибири, на Белкахъ или хотя бы за Белками...
И они, очевидно, двинулись... Въ 1911 году, когда я опять былъ въ Румынiи, хотя и не въ Добрудже, въ румынскихъ газетахъ вдругъ появилось известiе, что въ Галацъ пришелъ пароходъ, на которомъ вернулись изъ Сибири несколько десятковъ семей русскихъ переселенцевъ. Вернулись раззоренные и разочарованные.
и апатичными глазами и думалъ какiя-то свои думы.
-- А!-- сказалъ онъ на мои вопросы. -- Что тутъ говорить? Поехали ни пошто, прiехали ни съ чемъ. Тамъ -- тоже теснота, а слободности нету...
Этимъ, впрочемъ, было въ сущности сказано много. Ихъ предки уходили изъ Россiи, когда въ ней еще не было тесно. Они уходили только отъ русскихъ порядковъ и у турчина искали терпимости. Теперь, вернувшись, они не находятъ на старомъ отечестве ни прежняго простора, ни новой свободы, ни хотя бы турецкой простоты. Румынъ ихъ писалъ только для фиска, и то имъ казалось непереносно. Въ Россiи всехъ тоже записываютъ и не разъ; въ одну книгу пишутъ для фиска, въ другую для сыска, въ третью еще для чего-нибудь, не менее непрiятнаго... Какъ бы то ни было, они вернулись, и передъ ними стоятъ те же вопросы...
Вспомнилась мне картина наводненiя на низовьяхъ Дуная. Неуклонно, упрямо вода выступала изъ береговъ, переплеснула черезъ низкiе береговые откосы, затопила ерики, луговыя поймы, прибрежные камыши, охватывала кругомъ холмы и возвышенiя. Стада, фыркая, торопливо брели къ этимъ возвышенiямъ. На одномъ холмике собралось несколько буйволовъ и съ красивымъ вдумчивымъ упорствомъ, уставясь круторогими лбами, смотрели на подымающiйся приливъ... И казалось, что въ глазахъ внушительно красивыхъ животныхъ стоитъ какая-то мысль, упрямая, глубокая и философски-пассивная...
Картина показалась мне выразительной и символистичной. Такъ европейскiй западъ заливаетъ остатки европейскаго востока съ его политическимъ и душевнымъ строемъ, съ его привычками и идеологiей, требуя, чтобы онъ изменилъ своей старой формуле произвола и... свободы. Свобода для восточнаго мечтателя -- это просторъ въ его нераздельномъ владенiи. Это степь, по которой можно по булавински "погулять и на добрыхъ коняхъ поездить", которую можно пахать и косить, где плугъ и коса сами захотятъ. Это широкiя воды, въ которыя можно невозбранно кидать неводы и ставить крючья, не стесняясь никакими законами о рыболовстве... Это густыя лесныя чащи для уединенной молитвы, съ непуганнымъ медведемъ по соседству, который беретъ у пустынника изъ рукъ корочку хлеба...
восточный произволъ, съ "простотой" и слабой властью, "какъ у турчина", или безъ простоты и съ сильной чисто полицейской властью, какъ въ Россiи... Нетъ уже степей, по которымъ Бульба ехалъ неделю. и только разъ могъ указать сыновьямъ: "посмотрите, детки, вонъ скачетъ татаринъ!" Но за то есть могучiе русскiе паши, которые въ середине мирнаго города палятъ изъ пушекъ, какъ восточный владыка въ необозримой степи...
Гроза, стихiя, степное марево Азiи...
Европейскiя представленiя о сожительстве людей и свободе качественно другiя. Въ Европе давно уже тесно, и она ломаетъ голову не надъ темъ, где еще можно отыскать волшебныя и свободныя дали, а какъ устроиться людямъ "въ тесноте, да не въ обиде". Какъ сделать, чтобы на ограниченномъ пространстве всемъ было просторно и все чувствовали себя свободными, чтобы безчисленныя людскiя воли двигались по своимъ путямъ, не сталкиваясь и не стесняя одна другую...
-- Убери свою мельницу, -- она закрываетъ мне горизонтъ. -- говоритъ европейскiй король мельнику, и тотъ отвечаетъ:
-- Не уберу, ваше величество. Она находится въ круге моей маленькой воли, а не вашей большой. -- И вотъ та самая сила, которая некогда носилась надъ землей, какъ вихрь, сметая все передъ собой, осторожно обходитъ скромную мельницу, не решаясь шевельнуть ея крыльевъ безъ воли ея маленькаго хозяина.
"принижающая горы и поднимающая долы", захвативъ западъ, доплеснула до последнихъ убежищъ европейскаго востока, затопила Сербiю, Румынiю, Болгарiю, Грецiю, кольцомъ охватила Стамбулъ... Вне ея влiянiя оставались два большихъ государства: турчинъ и мы...
X.
Каждое вновь вступающее румынское министерство, излагая свою программу, непременно обещаетъ "распространить на Добруджу блага представительнаго строя". Въ сущности это старое обязательство Румынiи, данное передъ присоединенiемъ Добруджи по берлинскому трактату, но Румынiя не торопится внедрить выборное право въ низовьяхъ Дуная, да и Добруджа не очень требуетъ. Сила Добруджи въ ея степи, -- а степь более внимательно вслушивается въ невнятный говоръ ветра на могилахъ прошлаго, чемъ въ определенныя требованiя отъ будущаго.
На левомъ берегу Дуная, немного повыше бойкой пристани Галаца (значитъ, не въ Добрудже, а въ коренной Румынiи), есть городокъ Браила, который наши называютъ Браиловымъ. Въ этомъ городе есть огромная "магала", сплошь занятая русскими стараго обряда. Несколько летъ назадъ я былъ въ этомъ городе съ однимъ моимъ знакомымъ, тоже русскимъ, давно живущимъ въ Румынiи. У него была определенная цель: склонить земляковъ къ тому, чтобы они воспользовались принадлежащимъ имъ правомъ голоса на предстоящихъ выборахъ. Для этого онъ вступалъ въ переговоры съ более развитыми и интеллигентными изъ браильскихъ обывателей. Тутъ было одно специфическое препятствiе: почему-то приходилось вносить 20 франковъ, чтобы въ первый разъ быть внесеннымъ въ избирательные списки. Объ эти 20 франковъ какъ-то спотыкалась решимость русскихъ браиловчанъ, и они еще не пользовались своими элементарными гражданскими правами.
-- Вамъ бы вотъ что, -- посоветовали намъ между прочимъ. -- Вамъ бы сходить къ Борису Егорову. Лицо видное и влiятельное. Ежели онъ подастся, -- за нимъ ужъ пхнутся и другiе.
Борисъ Егоровъ принялъ насъ очень радушно. Это былъ еще не старый или только моложавый, кряжистый человекъ, въ каждомъ движенiи котораго чувствовалась привычка къ общему уваженiю. Манеры у него были простыя и довольно приветливыя, въ глазахъ светилась умная усмешка. Онъ угостилъ насъ чаемъ съ медомъ и много разспрашивалъ о Россiи. Самъ онъ былъ старообрядецъ и даже строитель противоокружническаго храма, но въ его разговоре и манерахъ не было обычной суровой и холодной сдержанности, а интересы его были, очевидно, шире и разностороннее однихъ вероисповедныхъ вопросовъ. Только все это задергивалось, какъ занавесью, лукавой усмешкой. Трудно было разобрать изъ-за этой усмешки, къ чему онъ относится съ враждой, къ чему съ сочувствiемъ...
"изъ ряду выходитъ Борисъ Егоровъ... Прежде этого не было, наши въ этотъ марафетъ не мешались"...
-- Ну, надо же когда-нибудь начинать...
-- А для чего?
И онъ впился въ говорившаго своими умными насмешливыми глазками. Мой спутникъ сталъ подробно и горячо доказывать, что отъ участiя въ выборахъ все-таки можетъ быть польза, хотя бы въ интересахъ местнаго населенiя. Я смотрелъ на лицо Бориса Егорова. Онъ слушалъ внимательно, хотя и было видно, что все это для него уже не ново, что онъ все это уже обдумалъ и даже составилъ уже решенiе... Но все же онъ выслушалъ до конца съ видимой благосклонностью и сказалъ:
-- Ну... двадцать франокъ не деньги. Хлопотъ тоже немного, -- только и есть, что у Галацъ съездить. А у меня тутъ сыновья да зятья, да свояки. Посунемся усе -- кучка порядочная... А станутъ наши корить да смеяться, я ужъ знаю, что ответить.
-- Сказать?
-- Скажите.
-- Вотъ видите: зашелъ разъ хохолъ у церкву. А хохлы, вы знаете, хитрые "до бiса". Купилъ свечекъ, да и натыкалъ передъ разными иконами. А въ старыхъ церквахъ такъ бывало, что беса тоже на иконахъ писали. Въ уничижительномъ виде, положимъ, ну, все-таки былъ и онъ, проклятый. Вотъ мой хохолъ последнюю свечку взялъ, да чорту передъ самымъ носомъ и воткнулъ. Идетъ назадъ, люди его окликаютъ:-- "хохолъ, а хохолъ!" -- Що вамъ, каже, треба?-- "Ты погляди: кому ты свечку поставилъ?" -- Та кому жъ? Передъ иконой и поставилъ. -- "Да ведь она у тебя противъ чорта стоитъ какъ разъ... Сними поди". -- Онъ туда-сюда, -- кинулся будто снимать, а потомъ махнулъ рукой и говоритъ:-- "А нехай вже стоитъ, коли поставлена. Хто его, каже, знае, кому на томъ свете попадешь у лапы"... ну, вотъ... Простите Христа ради, ежели моя сказочка не нравится?-- прибавилъ онъ, глядя на насъ вопросительно. Умный мужикъ понималъ, очевидно, что для интеллигентнаго русскаго человека въ "конституцiи" есть что-то большее, что-то отъ "свободы" и, пожалуй, немного "отъ веры". Оскорбить онъ насъ не хотелъ.
-- Такъ, значитъ, пойдете все-таки?
Кажется, онъ сдержалъ обещанiе, и въ ближайшiе выборы русская старообрядческая магала затеплила свою свечку передъ "конституцiей"... Безъ энтузiазма, "безъ преувеличенныхъ надеждъ", съ тупымъ опасенiемъ или лукавой усмешкой сомненiя и недоверiя.
-- Ну, все-таки шагъ сделанъ! -- сказалъ мой спутникъ, -- когда мы шли по широкимъ улицамъ Браилы съ чистыми домиками и садами. -- А каковъ мужичокъ!?-- добавилъ онъ.
-- Умница, -- ответилъ я.
-- Да, умница большая! И ведь действительно... Кто знаетъ, кому и сколько разъ на этомъ пути попадешься еще въ лапы...
XI.
прежде, чемъ выбить съ Дуная некрасовцевъ. Теперь это тихое село, на песчаной косе, омываемой гирломъ Дуная и взморьемъ, съ церковкой и съ рыбными ватагами, принадлежащими грекамъ. Одинъ изъ этихъ грековъ Яни Милану является настоящимъ владыкой Кытерлеза...
Однажды я зашелъ на почту вместе съ несколькими рыбаками. Начальникъ почты, щеголеватый румынъ, отдавая мне письма и газеты, приподнялъ свой форменный картузъ и любезно поздравилъ.
-- Salutari domnu Korolenko! Вашъ императоръ далъ Россiи конституцiю!
Я засмеялся. Это известiе было для меня совершенно неожиданно. Только месяцъ или полтора назадъ я выехалъ изъ Россiи, и никакой конституцiей тамъ въ то время и не пахло...
-- Это напечатано во французскихъ газетахъ.
Мои знакомые, рыбаки, были живо заинтересованы известiемъ. Пройдя кучкой къ Дунаю, мы уселись на песчаномъ бугре, и я вскрылъ газеты. Разумеется, ничего даже похожаго на конституцiю въ известiяхъ русскихъ газетъ не было. Слухъ былъ просто выраженiемъ европейской уверенности, что дальше намъ жить безъ конституцiи невозможно, уверенности, которой такъ или иначе суждено было современемъ оправдаться. Я прочиталъ всю газету и еще разъ пересмотрелъ ее, по требованiю рыбаковъ, чтобы убедиться, что не пропустилъ чего-нибудь, хоть косвенно послужившаго поводомъ для слуха о конституцiи. Ничего подобнаго не нашлось...
-- Значитъ, -- брехня?-- сказалъ одинъ изъ рыбаковъ.
-- Конечно.
-- Ну, слава Богу, -- облегченно вздохнулъ онъ.
Онъ немного помолчалъ и ответилъ:
-- Якъ вже у Рассеи буде констытунцiя, то повынна Рассея пропасты.
Это былъ человекъ толковый, любознательный и даже выписывалъ дешевую русскую газету. Одно время поддерживалъ связи съ соцiалъ-демократической партiей въ Тульче, но съ нею вышла у него какая-то размолвка.
Оказалось, что о конституцiи вообще кытерлезцы судили по румынскимъ порядкамъ, а нужно сказать правду, что румынская конституцiя поворачивается къ своей-то деревне сторонами довольно непрiятными. Добруджа даже номинально не пользуется еще избирательными правами, и кытерлезскiе рыбаки о смене министерствъ и ихъ программъ узнаютъ только потому, что и у нихъ тогда обновляется весь составъ администрацiи, начиная съ сулинскаго префекта и кончая кытерлезскимъ почтаремъ.
-- Одинъ Антипа усе остается, -- пранически заметилъ другой. -- Этого не сменятъ.
Г-нъ Антипа -- фигура наиболее значительная для рыбаковъ во всемъ конституцiонномъ строе Румынiи. Это заведующiй рыбными промыслами, фаворитъ всехъ правительствъ, либераловъ, какъ и консерваторовъ, который сделалъ доходъ отъ рыбныхъ промысловъ. одной изъ важныхъ статей румынскаго бюджета. Надо сказать правду, что, ограничивъ хищническiе прiемы лова со стороны рыбаковъ, г. Антипа создалъ настоящую систему хищничества по отношенiю къ рыбакамъ со стороны государства. А такъ какъ ни въ русской Килiи, ни въ Измаиле такихъ стесненiй не было, и это знали румынскiе рыболовы, часто встречающiеся съ русскими на реке и въ море, то естественно, что русское государственное устройство казалось имъ много лучше румынскаго.
Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы навести разговоръ на вопросы политики, на мненiе о турчине, на ожиданiя отъ будущаго.
О прошломъ мненiе было обычное: съ турчиномъ жить было можно: чиновники драли взятки, порой нестерпимыя, но именно потому и можно было жить, что брали взятки. Если станетъ ужъ очень невтерпежъ отъ меньшаго чиновника, -- дашь взятку большему, глядишь, и убрали.
будущемъ?.. Мы перешли понемногу въ область мечтанiй...
Мечтали о томъ, чтобы злого Антипу убрали и назначили "добраго", и о томъ, какъ было бы хорошо, если бы вместо грека Яни Милану вдругъ появился новый предприниматель, не менее богатый, но тоже добрый... Все это высказывалось вяло, тягуче и казалось такимъ же невнятнымъ и соннымъ, какъ плескъ воды на песчаной отмели...
-- Усё не то!-- сказалъ вдругъ высокiй рыбакъ, до сихъ поръ молча лежавшiй на песке...
-- Ну, а какъ?-- повернулись къ нему. -- По твоему что же?..
-- Все дело -- сказалъ онъ вдумчиво, -- у Букарештахъ. Разве Антипа можетъ самъ писать регламентъ?..
-- Ну, пишетъ онъ... А утверждаетъ кто?
-- Известно, король...
-- Ну... Ежели бы теперь такъ было...
И рыбакъ заговорилъ, будто вглядываясь во что-то, постепенно возникающее въ его воображенiи.
-- Ну, и что?
-- И чтобы могли они говорить со своей стороны... за насъ...
-- Ну, ну?
-- И чтобы никакого регламенту безъ нихъ не делали...
-- Верно! Вотъ это верно...
-- Сигурно сказалъ.
-- Таки правда!
-- И чтобы, -- продолжалъ первый, -- усехъ такъ спрашивали: рыбалки за рыбалокъ, купцы нехай бы за купцовъ...
Закипелъ разговоръ, представлялись возраженiя. Я только слушалъ, какъ черта за чертой, въ виде утопiи, возникали въ наивномъ разговоре основныя черты демократическаго самоуправленiя. Рыбаки очень удивились, когда я сказалъ, что это и была бы та самая "констытунцiя", отъ которой, по ихъ мненiю, Рассея "повынна пропасты". Конечно, я не скрылъ, что такой "констытунцiи" еще нетъ и въ Румынiи, что до нея еще далеко кореннымъ румынскимъ мужикамъ и рыбалкамъ, имеющимъ якобы избирательныя права...
У нашихъ ногъ бежала мутная думайская волна, такая же, какая встречала ихъ прадедовъ, прибежавшихъ къ турчину искать своей казачьей воли... Ветеръ несъ со взморья тонкiй белый песокъ, невдалеке бабы били вальками белье, и прiятные женскiе голоса пели какую-то печальную старую песню... Песня была, должно быть, о старине, о казакахъ, о турчине... И я съ своеобразнымъ чувствомъ прислушивался и къ этой песне, и къ тому, какъ на пепелищахъ старинной казачьей воли сама собой, стихiйно и самостоятельно зарождается идея новаго европейскаго демократическаго строя, чуждая до сихъ поръ и турчину, и нашимъ...
XII.
Она ступила на турецкiй и славянскiй Балканъ впервые после войны 1877 года. Турчинъ, разбитый и непрiятно пробужденный отъ самодовольнаго фатализма, решилъ привить себе европейскiй строй, какъ талисманъ или магическое заклинанiе противъ грядущихъ катастрофъ. Но талисманъ пришелся не по вкусу падишаху и пашамъ, а народъ остался къ нему равнодушнымъ... Турецкiй царь разогналъ депутатовъ, понявшихъ слишкомъ серьезно свою задачу, а иныхъ угналъ въ "отдаленныя места" Малой Азiи. И затемъ у турчина осталось все по старому... на три десятилетiя...
Среди недавнихъ рабовъ шла усиленная прививка новаго политическаго мiровоззренiя. Болгарiи пришлось пережить жестокiй рецидивъ уже конституцiоннаго рабства въ виде стамбуловщины, режима палочниковъ, дворцовыхъ переворотовъ. Сербiя перестрадала Милана и Александра. И въ это время не разъ сербскому кмету казалось, что турчинъ былъ не хуже Милана, получившаго европейское воспитанiе на парижскихъ бульварахъ.
падишаха рухнуло сразу, какъ глиняная стена, подмытая водой... Но на новый строй обрушились и традицiи, и преступленiя старой Турцiи, и вотъ на европейскомъ юго-востоке совершается мрачная и величавая трагедiя. Имперiя османовъ, съ ея благороднымъ и симпатичнымъ народомъ, съ разнузданными и пьяными отъ власти пашами, съ ея противоречiями "простоты" и свирепости, терпимости и угнетенiя, надменности и благодушiя, лежитъ въ обломкахъ, и память ея еъ Европе "погибаетъ съ шумомъ".
Я очень жалею, что мне не пришлось поговорить теперь съ моими знакомыми на широкомъ Дунае, съ которымъ связано такъ много смутлыхъ движенiй славянской души. Что думаютъ они теперь о турчине, о стамбульскомъ "большомъ царе", объ его недавнемъ волшебномъ могуществе и быстромъ паденiи, обо всемъ турецкомъ "патрiархальномъ" строе? Сочувствуютъ ли славянамъ? Жалеютъ ли "простяка" и "милягу" турчина, давшаго последнiй прiютъ ихъ мечтанiямъ объ исконной полуанархической воле?
Впрочемъ, разве "паши" живутъ только на Дунае? Разве то же самое мiровоззренiе не разлито въ той или другой степени по всему лицу огромной Россiи, еще не перестрадавшей своего великаго перелома? Разве не живетъ оно въ ничемъ не сдерживаемой власти русскихъ пашей, въ канцелярiяхъ городовъ и въ захолустныхъ, нахлобученныхъ соломенными крышами деревушкахъ?
Трудно сказать, какiя последствiя возникнутъ изъ великой катастрофы для балканскихъ народовъ. Можетъ быть, союзники, по славянскому обычаю, бросятся другъ на друга, разрывая на части добычу? Можетъ быть, где-нибудь въ Македонiи не разъ еще подъ игомъ новыхъ соплеменныхъ владыкъ вздохнутъ о турчине, съ которымъ резались не на животъ, а на смерть... Но, что бы ни случилось на Балканахъ, для насъ во всякомъ случае въ турецкой катастрофе есть много поучительнаго и захватывающе интереснаго.
До последнихъ годовъ въ Европе были две авторитарныхъ державы: "турчинъ и мы".
"турчинъ", не успевъ перестроиться по новому, съ трескомъ сходитъ съ европейской сцены. И, когда дымъ и пыль этой катастрофы улягутся, "мы" увидимъ себя въ положенiи знаменательномъ и до известной степени новомъ.
Турчина не стало, и мы одни стоимъ на рубеже Европы и Азiи, въ опасномъ колебанiи между невозвратимо погибающимъ прошлымъ, которое никогда не возвращается, и будущимъ, которое рождается съ такимъ трудомъ!..
1913 г.