Владимiръ Короленко.
Старый звонарь.
(Весенняя идиллiя.)
Очерки и разсказы.
Изданiе седьмое
Редакцiи журнала "Русская мысль".
Москва.
Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°.
Пименовская ул., собств. домъ.
1895.
Стемнело.
Небольшое селенiе, прiютившееся надъ дальнею речкой, въ бору, тонуло въ томъ особенномъ сумраке, которымъ полны весеннiя звездныя ночи, когда тонкiй туманъ, подымаясь съ земли, сгущаетъ тени лесовъ и застилаетъ открытыя пространства серебристо лазурною дымкой... Все тихо, задумчиво, грустно.
Село тихо дремлетъ.
Убогiя хаты чуть выделяются темными очертанiями; кое-где мерцаютъ огни; изредка скрипнутъ ворота, залаетъ чуткая собака и смолкнетъ; порой изъ темной массы тихо шумящаго леса выделяются фигуры пешеходовъ, проедетъ всадникъ, проскрипитъ телега. То жители одинокихъ лесныхъ поселковъ собираются въ свою церковь встречать весеннiй праздникъ.
Церковь стоитъ на холмике, въ самой середине поселка. Окна ея светятъ огнями. Колокольня -- старая, высокая, темная -- тонетъ вершиной въ лазури.
Скрипятъ ступени лестницы... Старый звонарь Михеичъ подымается на колокольню, и скоро его фонарикъ, точно взлетевшая въ воздухе звезда, виснетъ въ пространстве.
-----
Тяжело старику взбираться по крутой лестнице. Не служатъ уже старыя ноги, поизносился онъ самъ, плохо видятъ глаза... Пора ужь, пора старику на покой, да Богъ не шлетъ смерти. Хоронилъ сыновей, хоронилъ внуковъ, провожалъ въ домовину старыхъ, провожалъ молодыхъ, а самъ все еще живъ. Тяжело!... Много ужь разъ встречалъ онъ весеннiй праздникъ, потерялъ счетъ и тому, сколько разъ ждалъ урочнаго часа на этой самой колокольне. И вотъ привелъ Богъ опять...
Старикъ подошелъ къ пролету колокольни и облокотился на перила. Внизу, вокругъ церкви, маячили въ темноте могилы сельскаго кладбища; старые кресты какъ будто охраняли ихъ распростертыми руками. Кое-где склонялись надъ ними березы, еще не покрытыя листьями... Оттуда, снизу, несся къ Михеичу ароматный запахъ молодыхъ почекъ и веяло грустнымъ спокойствiемъ вечнаго сна...
Что то будетъ съ нимъ черезъ годъ? Взберется ли онъ опять сюда, на вышку, подъ медный колоколъ, чтобы гулкимъ ударомъ разбудить чутко-дремлющую ночь, или будетъ лежать... вонъ тамъ, въ темномъ уголке кладбища, подъ крестомъ? Богъ знаетъ... Онъ готовъ; а пока привелъ Богъ еще разъ встретить праздникъ. "Слава-те Господи!" -- шепчутъ старческiя уста привычную формулу, и Михеичъ смотритъ вверхъ, на горящее миллiонами огней звездное небо, и крестится...
-----
-- Михеичъ, а Михеичъ! -- зоветъ его снизу дребезжащiй, тоже старческiй, голосъ. Древнiй годами дьячокъ смотритъ вверхъ на колокольню, даже приставляетъ ладонь къ моргающимъ и слезящимся глазамъ, но все же не видитъ Михеича.
-- Что тебе? Здеся я! -- отвечаетъ звонарь, склоняясь съ своей колокольни. -- Аль не видишь?
-- Не вижу... А не пора ли и вдарить? По-твоему какъ?
Оба смотрятъ на звевды. Тысячи Божьихъ огней мигаютъ на нихъ съ высоты. Пламенный "Возъ" поднялся уже высоко... Михеичъ соображаетъ.
-- Нетъ еще, погоди мало... Знаю ведь...
-----
речки -- все это ему знакомо, все это ему родное... Не даромъ здесь прожита целая жизнь...
Передъ нимъ оживаетъ далекое прошлое... Онъ вспоминаетъ, какъ въ первый разъ съ тятькой взобрался на эту колокольню... Господи Боже, какъ это давно и... какъ недавно!... Онъ видитъ себя белокурымъ мальчонкой; глаза его разгорелись; ветеръ,-- но не тотъ, что подымаетъ уличную пыль, а какой-то особенный, высоко надъ землею машущiй своими безшумными крыльями,-- развеваетъ его волосёнки... Внизу, далеко-далеко, ходятъ какiе-то маленькiе люди, и домишки деревни тоже маленькiе, и лесъ отодвинулся вдаль, и круглая поляна, на которой стоитъ поселокъ, кажется такою громадною, почти безграничною.
-- Анъ вотъ она, вся тутъ! -- улыбнулся седой старикъ, взглянувъ на небольшую полянку.
Такъ вотъ -- и жизнь... Смолоду конца ей не видишь и краю... Анъ вотъ она вся, какъ на ладони, съ начала и до самой вонъ той могилки, что облюбовалъ онъ себе въ углу кладбища... И чтожь,-- слава-те Господи! -- пора на покой. Тяжелая дорога пройдена честно, а сырая земля -- ему мать... Скоро, ужь скоро!...
-----
Однако, пора. Взглянувъ еще разъ на звезды, Михеичъ поднялся, снялъ шапку, перекрестился и сталъ подбирать веревки отъ колоколовъ... Черезъ минуту ночной воздухъ дрогнулъ отъ гулкаго удара... Другой, третiй, четвертый... одинъ за другимъ, наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучiе, звенящiе и поющiе тоны...
-----
Звонъ смолкъ. Въ церкви началась служба. Въ прежнiе годы Михеичъ всегда спускался по лестнице внизъ и становился въ углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пенiе. Но теперь онъ остался на своей вышке. Трудно ему; притомъ же онъ чувствовалъ какую-то истому. Онъ приселъ на скамейку и, слушая стихающiй гулъ расколыхавшейся меди, глубоко задумался. О чемъ? -- онъ самъ едва ли могъ бы ответить на этотъ вопросъ... Колокольная вышка слабо освещалась его фонаремъ. Глухо гудящiе колокола тонули во мраке; снизу, изъ церкви, по временамъ слабымъ рокотомъ доносилось пенiе, и ночной ветеръ шевелилъ веревки, привязанныя къ железнымъ колокольнымъ сердцамъ...
Старикъ опустилъ на грудь свою седую голову, въ которой роились безсвязныя представленiя. "Тропарь поютъ!" -- думаетъ онъ и видитъ себя тоже въ церкви. На клиросе заливаются десятки детскихъ голосовъ; старенькiй священникъ, покойникъ отецъ Наумъ, "возглашаетъ" дрожащимъ голосомъ возгласы; сотни мужичьихъ головъ, какъ спелые колосья отъ ветру, нагибаются и вновь подымаются... Мужики крестятся... Все знакомыя лица и все-то покойники... Вотъ строгiй обликъ отца; вотъ старшiй братъ истово крестится и вздыхаетъ, стоя рядомъ съ отцомъ. Вотъ и онъ самъ, цветущiй здоровьемъ и силой, полный безсознательной надежды на счастiе, на радости жизни... Где оно, это счастiе?... Старческая мысль вспыхиваетъ, какъ угасающее пламя, скользя яркимъ, быстрымъ лучомъ, освещающимъ все закоулки прожитой жизни... Непосильный трудъ, горе, забота... Где оно, это счастiе? Тяжелая доля проведетъ морщины по молодому лицу, согнетъ могучую спину, научитъ вздыхать, какъ и старшаго брата...
Но вотъ, налево, среди деревенскихъ бабъ, смиренно склонивъ голову, стоитъ его "молодица". Добрая была баба, царствiе небесное! И много же приняла муки, сердешная... Нужда да работа, да неисходное бабье горе изсушатъ красивую бабу; потускнеютъ глаза и выраженiе вечнаго тупого испуга передъ неожиданными ударами жизни заменитъ величавую красоту молодицы... Да, где ея счастiе?... Одинъ остался у нихъ сынъ, надежда и радость, и того осилила людская неправда...
А вотъ и онъ, богатый ворогъ, бьетъ земные поклоны, замаливая кровавыя сиротскiя слезы; торопливо взмахиваетъ онъ на себя крестное знаменiе и падаетъ на колени, и стукаетъ лбомъ... И кипитъ-разгорается у Михеича сердце, а темные лики иконъ сурово глядятъ со стены на людское горе и на людскую неправду...
Все это прошло, все это тамъ, назади... А теперь весь мiръ для него -- эта темная вышка, где ветеръ гудитъ въ темноте, шевеля колокольными веревками... "Богъ васъ суди, Богъ суди!" -- шепчетъ старикъ и поникаетъ седою головой, и слезы тихо льются по старымъ щекамъ звонаря...
-----
-- Михеичъ, а Михеичъ!... Чтожь ты, али заснулъ?-- кричатъ ему снизу.
И Михеичъ быстро, привычною рукой, хватаетъ веревки. Внизу, точно муравейникъ, движется мужичья толпа; хоругви бьются въ воздухе, поблескивая золотистою парчой... Вотъ обошли крестнымъ ходомъ вкругъ церкви и до Михеича доносится радостный кличъ: "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ".
И отдается этотъ кличъ волною въ старческомъ сердце... И кажется Михеичу, что ярче вспыхнули въ темноте огни восковыхъ свечей, и сильней заволновалась толпа, и забились хоругви, и проснувшiйся ветеръ подхватилъ волны звуковъ и широкими взмахами понесъ ихъ въ высь, сливая съ громкимъ, торжественнымъ звономъ...
-----
Никогда еще такъ не звонилъ старый Михеичъ.
Казалось, его переполненное старческое сердце перешло въ мертвую медь, и звуки точно пели и трепетали, смеялись и плакали и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверхъ, къ самому звездному небу. И звезды вспыхивали ярче, разгорались, а звуки дрожали и лились, и вновь припадали къ земле съ любовною лаской...
"Христосъ воскресе!"
И два тенора, вздрагивая отъ поочередныхъ ударовъ железныхъ сердецъ, подпевали ему радостно и звонко: "Христосъ воскресе!"
А два самые маленькiе дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между большихъ и радостно, точно малые ребята, пели вперегонку: "Христосъ воскресе!"
И казалось, старая колокольня дрожитъ и колеблется, и ветеръ, обвевающiй лицо звонаря, трепещетъ могучими крыльями и вторитъ: "Христосъ воскресе!"
И старое сердце забыло про жизнь полную заботъ и обиды... Забылъ старый звонарь, что жизнь для него сомкнулась въ угрюмую и тесную вышку, что онъ въ мiре одинъ, какъ старый пень, разбитый злою непогодой... Онъ слушаетъ эти звуки, поющiе и плачущiе, летящiе къ горнему небу и припадающiе къ бедной земле, и кажется ему, что онъ окруженъ сыновьями и внуками, что это ихъ радостные голоса, голоса большихъ и малыхъ, сливаются въ одинъ хоръ и поютъ ему про счастiе и радость, которыхъ онъ не видалъ въ своей жизни... И дергаетъ веревки старый звонарь, и слезы бегутъ по лицу, и сердце усиленно бьется иллюзiей счастья...
-----
Но вдругъ большой колоколъ неуверенно дрогнулъ и смолкъ... Смущенные подголоски прозвенели не оконченною трелью и тоже оборвали ее, какъ будто вслушиваясь въ печально-гудящую долгую ноту, которая дрожитъ и льется, и плачетъ, постепенно стихая въ воздухе...
Старый звонарь изнеможенно опустился на скамейку, и две последнихъ слезы тихо катятся по бледнымъ щекамъ...
-----
1885 г.