• Приглашаем посетить наш сайт
    Ларри (larri.lit-info.ru)

    • Очерки сибирскаго туриста (старая орфография)

    Владимiръ Короленко.

    Очерки сибирскаго туриста.

    Очерки и разсказы.

    Изданiе седьмое

    Редакцiи журнала "Русская мысль".

    Москва.

    Типолит. Высочайше утвержд. Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°.

    Пименовская ул., собств. домъ.

    1895.

    І.

    Бакланы.

    Когда я на почтовой тройке подъехалъ къ перовозу, уже вечерело. Свежiй, резкiй ветеръ рябилъ поверхпость широкой реки и плескалъ въ обрывистый берегъ крутымъ прибоемъ. Заслышавъ еще издали почтовый колокольчикъ, перевозчики остановили "плашкотъ" и дождались насъ. Затормазили колеса, спустили телегу, отвязали "чалки". Волны ударили въ досчатые бока плашкота, рулевой круто повернулъ колесо, и берегъ сталъ тихо удаляться отъ насъ, точно уносимый ударявшею въ него зыбью.

    Кроме нашей, на плашкоте находились еще две телеги. На одной я разгляделъ немолодого, солиднаго мужчину, повидимому, купеческаго званiя, на другой -- трехъ молодцовъ, какъ будто изъ мещанъ. Купецъ неподвижно сиделъ въ повозке, закрываясь воротникомъ отъ осенняго свежаго ветра и не обращая ни малейшаго вниманiя на случайныхъ спутниковъ. Мещане, наоборотъ, были веселы и сообщительны. Одинъ изъ нихъ, косоглазый и съ рваною ноздрей, то и дело начиналъ наигрыватъ на гармонiи и напевать дикимъ голосомъ какiя-то дикiя песни; но ветеръ скоро обрывалъ эти резкiе звуки, разнося и швыряя ихъ по широкой и мутной реке. Другой, державшiй въ руке полуштофъ и стаканчикъ, подчивалъ водкой моего ямщика. Только третiй, мужчина летъ тридцати, здоровый, красивый и сильный, лежалъ на телеге врастяжку, заложивъ руки подъ голову, и задумчиво следилъ за бежавшими по небу серыми тучами.

    Вотъ уже второй день, въ моемъ пути отъ губернскаго города N., то и дело встречаются мне эти примелькавшiяся фигуры. Я еду по спешному делу, погоняя, что называется, и въ хвостъ и въ гриву, но ни купецъ на своей кругленькой кобылке, запряженной въ двухколесную кибитку, ни мещане на своихъ поджарыхъ клячахъ не отстаютъ отъ меня, и после каждаго моего роздыха я настигаю ихъ где-нибудь въ пути или на перевозе.

    -- Что это за люди? -- спросилъ я у моего ямщика, когда тотъ подошелъ къ телеге.

    -- Костюшка съ товарищами,-- ответилъ онъ сдержанно.

    -- Кто такiе? -- переспросилъ я, такъ какъ имя было мне незнакомо.

    Ямщикъ какъ будто стеснялся сообщать мне дальнейшiя сведенiя, въ виду того, что разговоръ нашъ могъ быть услышанъ мещанами. Онъ оглянулся на нихъ и потомъ торопливо ткнулъ кнутомъ въ направленiи къ реке.

    Я посмотрелъ въ томъ же направленiи. По широкой водной поверхности расходилась темными полосами частая зыбь. Волны были темны и мутны, и надъ ними носились, описывая безпокойные круги, большiя белыя птицы, вроде чаекъ, то и дело падавшiя на реку и подымавшiяся вновь съ жалобно-хищнымъ крикомъ.

    -- Бакланы! -- пояснилъ ямщикъ, когда плашкотъ подъехалъ къ берегу и наша тройка выхватила насъ на дорогу. -- Вотъ и мещанишки эти,-- продолжалъ онъ,-- те же бакланы. Ни у нихъ хозяйства, ни у нихъ заведенiевъ. Землишку, слышь, какая была, и ту летось продали. Теперь вотъ рыщутъ по дорогамъ, что тебе волки. Житья отъ нихъ не стало.

    -- Грабятъ, что ли?

    заснешь,-- грешное дело,-- а онъ ужь и тутъ. Этому вотъ Костюшке ямщикъ кнутомъ ноздрю-то вырвалъ... Верно!... Помни: Коська этотъ -- первеющiй варваръ... Товарища вотъ ему настоящаго теперь нету... И былъ товарищъ, да обозчики убили...

    -- Попался?

    -- Попался въ деле. Не пофартило. Натешились надъ нимъ ребята, обозчики то-есть.

    Разскащикъ засмеялся въ бороду.

    -- Первое дело -- пальцы рубили. Опосля огнемъ-жгли, а наконецъ того палку сунули, выпустили кишки, да и бросили... Померъ, собака!...

    -- Да ты-то съ ними знакомый, что ли? Съ чего они тебя водкой-то подчивали?

    -- Будешь знакомъ,-- сказалъ ямщикъ угрюмо. -- Самъ тоже винища имъ выпоилъ не мало, потому -- опасаюсь во всякое время... Помни: Костюшка не даромъ и нонче-то выехалъ... Эстолько места даромъ коней гонять не станетъ... Фартъ чуетъ, дьяволъ, это ужь верно!... Купецъ вотъ тоже какой-то... -- задумчиво добавидъ ямщикъ после некотораго молчанiя,-- не его ли охаживаютъ теперича?... Только наврядъ, не похоже будто... И еще съ нимъ новый какой-то. Не видывали мы его раньше.

    -- Это который въ телеге лежалъ?

    -- Ну, ну... Жиганъ, полагать мало... Здоровенный дьяволъ!... -- Ты вотъ, что, господинъ!... -- заговорилъ онъ вдругъ, поворачиваясь ко мне. -- Ты ужо мотри поберегайся... ночью не езди. Не за тобой ли, грехомъ, варвары-то увязались...

    -- А ты меня знаешь? -- спросилъ я.

    Ямщикъ отвернулся и задергалъ вожжаки.

    -- Намъ неизвестно,-- отвечалъ онъ уклончиво. -- Сказывали -- кудиновскiй прикащикъ изъ губернiи проедетъ... Дело не наше...

    Очевидно, меня здесь знали. Я велъ процессъ купцовъ Кудиновыхъ съ казною и на-дняхъ его выигралъ. Мои патроны были очень популярны въ той местности, да и во всей Западной Сибири, а процессъ производилъ сенсацiю. Теперь, получивъ изъ губернскаго казначейства очень крупную сумму, я торопился въ гор. NN., где предстояли срочные платежи. Времени было немного, почта въ NN. ходила редко, и потому деньги я везъ съ собой. Ехать приходилось днемъ и ночью, кое-где для скорости сворачивая съ большой дороги на прямые проселки. Въ виду этого, предшествовавшая мне молва, способная поднять целыя стаи хищныхъ "баклановъ", не представляла ничего утешительнаго.

    Я оглянулся назадъ. Несмотря на наступавшiй сумракъ, по дороге виднелась быстро скакавшая тройка, а за нею на некоторомъ разстоянiи катилась купеческая таратайка.

    II.

    Логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ".

    На **ской почтовой станцiи, куда я прибылъ вечеромъ, лошадей не оказалось.

    -- Эхъ, батюшка, Иванъ Семенычъ! -- уговаривалъ меня почтовый смотритель, толстый добрякъ, съ которымъ во время частыхъ переездовъ я успелъ завязать прiлтельскiя отношенiя. -- Ей-Богу, мой вамъ советъ: плюньте, не ездите къ ночи. Ну ихъ и съ делами! Своя-то жизнь дороже чужихъ денегъ. Ведь тутъ теперь на сто верстъ кругомъ только и толковъ, что о вашемъ процессе, да объ этихъ деньжищахъ. Бакланишки, поди, уже заметались... Ночуйте!...

    Я, конечно, сознавалъ всю разумность этихъ советовъ, но последовать имъ не могъ.

    -- Надо ехать... Пошлите, пожалуйста, за "вольными"...

    -- Эхъ вы, упрямецъ! Ну, да тутъ-то я какъ дамъ "дружка" {Дружками навываютъ въ Сибири ямщиковъ, "гоняющихъ" по вольному найму.} надежнаго. Онъ васъ доставитъ въ Б. къ молокану. А ужь тамъ непременно ночуйте. Ведь ехать-то мимо Чортова лога придется, место глухое, народецъ аховый... Хоть свету дождитесь.

    Б. мы доехали живо.

    -- Куда теперь меня доставишь? -- спросилъ я у ямщика.

    -- Къ "дружку" къ молокану. Мужикъ хорошiй.

    Проехавъ мимо несколькихъ раскиданныхъ по лесу избенокъ, мы остановились у воротъ хорошаго, очевидно зажиточнаго, дома. Насъ встретилъ, съ фонаремъ въ руке, старикъ съ длиною седою бородой, очень почтеннаго вида. Онъ поднялъ свой фонарь надъ головой и, оглядевъ мою фигуру своими подслеповатыми глазами, сказалъ спокойнымъ старческимъ голосомъ:

    -- А, Иванъ Семенычъ!... То-то сказывали тутъ ребята проезжiе: поедетъ кудиновскiй прикащикъ изъ городу... Коней, молъ, старикъ, готовь... А вамъ, я говорю, какая забота?... Они, можетъ, ночевать удумаютъ... Дело ночное.

    -- А какiе ребята-то? -- перебилъ мой яищвкъ.

    -- А шутъ ихъ знаетъ. Бакланишки, надо быть! На жигановъ тоже смахиваютъ по виду-то... Думаю такъ, что изъ городу, а кто именно -- сказать не могу... Где ихъ всехъ-то узнаешь... А ты, господинъ, ночуешь, что ли?

    -- Нетъ. Лошадей мне, пожалуйста, поскорей! -- сказалъ я, не слишкомъ-то довольный предшествовавшею мне молвой.

    Старикъ немного подумалъ.

    -- Заходи въ избу, чего здесь-то стоять... Вишь горе-то: лошадей у меня нету... Третьего днясь въ городъ съ кладью парнишку услалъ. Какъ теперь будешь?... Ночуй.

    Эта новая неудача сильно меня обезкуражила. Ночь, между темъ, сгустилась въ такую безпросветную тьму, какая возможна только въ сибирскую ненастную осень. Небо сплошь было покрыто тяжелыми тучами. Взглянувъ вверхъ, можно было съ трудомъ различать, какъ неслись во мраке тяжелыя, безобразныя громады; но вн зу царствовала полная темнота. На два шага не видно было человека. Моросилъ дождикъ, слегка шумя по деревьямъ. Въ густой тайге шелъ точно шорохъ и таинственный шепотъ.

    И все-таки ехать было необходимо. Войдя въ избу, я попросилъ хозяина тотчасъ же послать за лошадьми къ кому-нибудь изъ соседей.

    -- Охъ, господинъ,-- закачалъ старикъ своею седою головой,-- на грехъ ты торопишься, право... Да и ночка же выдалась! Египетская тьма, прости Господи!

    Въ комнату вошелъ мой ямщикъ, и у него съ хозяиномъ пошли переговоры и советы. Оба еще разъ обратились ко мне, прося остаться. Но я настаивалъ. Мужики о чемъ-то шептались, перебирали разныя имена, возражали другъ другу, спорили.

    -- Ладно,-- сказалъ ямщикъ, какъ будто неохотно согласившись съ хозяиномъ. -- Будутъ тебе лошади. Съезжу сейчасъ недалече тутъ, на заимку.

    -- Нельзя ли поближе найти?... Пожалуй долго будетъ...

    -- Не долго! -- решилъ ямщикъ, а хозяинъ добавилъ сурово:

    -- Куда торопиться-то? Знаешь, пословица говорится: "скоро, да не споро"... Успеешь...

    Ямщикъ сталъ одеваться за перегородкой. Хозяинъ продолжалъ что-то внушать ему своимъ дребезжавшимъ старческимъ голосомъ. Я началъ дремать у печки.

    -- Ну, парень,-- услышалъ я голосъ хозяина уже за дверью,-- скажи "убивцу"-то, пущай поторапливается... Вишь, ему не терпится...

    речи и, наконецъ, это странное, зловещее слово... Мои нервы быле разстроены.

    Черезъ часъ подъ окнами послышался торопливый звонъ колокольчика. Тройка остановилась у подъезда. Я собрался и вышелъ.

    Небо чуть-чуть прояснилось. Тучи бежали быстро, точно торопились куда-то убраться вовремя. Дождь пересталъ, только временами налетали откуда-то сбоку, изъ мрака, крупныя капли, какъ будто второпяхъ роняемыя быстро бежавшими облаками. Тайга шумела. Подымался къ разсвету ветеръ.

    Хозяинъ вышелъ провожать меня съ фонаремъ, и, благодаря этому обстоятельству, я могъ разсмотреть моего ямщика. Это былъ мужикъ громаднаго роста, крепкiй, широкоплечiй, настоящiй гигантъ. Лицо его было какъ-то спокойно-угрюмо, съ темъ особеннымъ отпечаткомъ, какой кладетъ обыкновенно застарелое сильное чувство или давно засевшая, нелегкая дума. Глаза глядели ровно, упорно и мрачно.

    Правду сказать, у меня мелькнуло таки желанiе отпустить во свояси этого дюжаго возницу и остаться на ночь въ светлой и теплой горнице молокана, но это было только мгновенiе. Я ощупалъ револьверъ и селъ въ повозку. Ямщикъ закрылъ пологъ и неторопливо полезъ на козлы.

    -- Ну, слышь, "убивецъ",-- напутствовалъ насъ старикъ,-- мотри, парень, въ оба. Самъ знаешь...

    -- Знаю,-- ответилъ ямщикъ, и мы нырнули въ тьму ненастной ночи.

    Мелькнуло еще два-три огонька разрозненныхъ избенокъ. Кое-где на фоне чернаго леса клубился въ сыромъ воздухе дымокъ, и искры вылетали и гасли, точно таяли во мраке. Наконецъ, последнее жилье осталось сзади. Вокругъ была лишь черная тайга, да темная ночь.

    Лошади бежали ровно и быстро мчали меня къ роковому "логу"; однако до лога оставалось еще верстъ пять, и я могъ на свободе обдумать свое положенiе. Какъ это случается иногда въ минуту возбужденiя, оно представилось мне вдругъ съ поразительною ясностью. Вспомнивъ хищническiя фигуры "баклановъ", таинственность сопровождавшаго ихъ купца, затемъ странную неотвязчивость, съ какою все они следовали за мною,-- я пришелъ къ заключенiю, что въ логу меня непременно ожидаетъ какое-нибудь приключенiе. Роль, какую приметъ при этомъ мой мрачный возница, оставалась для меня загадкой Эдипа.

    Загадка эта скоро, однако, должна была разрешиться. На посветлевшемъ несколько, по все еще довольно темномъ небе выделялся уже хребетъ. На немъ, вверху, шумелъ лесъ, внизу, въ темноте, плескалась речка. Въ одномъ месте большая черная скала торчала кверху. Это и былъ "Чортовъ-палецъ".

    Дорога жалась надъ речкой, къ горамъ. У "Чортова-пальца" она отбегала подальше отъ хребта и на нее выходилъ изъ ложбины проселокъ. Это было самое опасное место, прославленное многочисленными подвигами рыцарей сибирской ночи. Узкая, каменистая дорога не допускала быстрой езды, а кусты скрывали до времени нападенiе. Мы подъезжали къ ложбине. "Чортовъ-палецъ" надвигался на насъ, все выростая вверху, во мраке. Тучи пробегали надъ нимъ и, казалось, задевали за его вершину.

    Лошади пошли тихо. Коренная осторожно постукивала копытами, внимательно вглядываясь въ дорогу. Пристяжки жалисъ къ оглоблямъ и пугливо храпели. Колокольчикъ вздрагивалъ какъ-то неровно и его тихое потренькиванiе, отдаваясь надъ рекой, расплывалось и печально тонуло въ чуткомъ воздухе...

    Вдругъ лошади остановились. Колокольчикъ порывисто дрогнулъ и замеръ. Я привсталъ. По дороге, межъ темныхъ кустовъ, что-то чернело и двигалось. Кусты шевелились.

    Ямщикъ остановилъ лошадей какъ разъ вовремя: мы избегли нападенiя сбоку; но и теперь положенiе было критическое. Вернуться назадъ, свернуть въ сторону -- было невозможно. Я хотелъ уже выстрелить наудачу, но вдругъ остановился.

    Громадная фигура ямщика, ставшаго на козлахъ, закрыла кусты и дорогу. "Убивецъ" поднялся, неторопливо передалъ мне вожжи и сошелъ на землю.

    -- Держи ужо. Не пали!...

    Онъ говорилъ спокойно, но въ высшей степени внушительно. Мне не пришло въ голову ослушаться; моихъ подозренiй какъ не бывало; я взялъ вожжи, а угрюмый великанъ двинулся впередъ по направленiю къ кустамъ. Лошади тихо и какъ-то разумно двинулись за хозяиномъ сами.

    Шумъ колесъ по каменистой дороге мешалъ мне слушать, что происходило въ кустахъ. Когда мы поровнялись съ темъ местомъ, где раньше заметно было движенiе, "убивецъ" остановился.

    Все было тихо, только вдали отъ дороги, по направленiю къ хребту, шумели листья и слышался трескъ сучьевъ. Очевидно, тамъ пробирались люди. Переднiй видимо торопился.

    -- Костюшка это подлецъ впереди всехъ бежить,-- сказалъ "убивецъ", прислушиваясь къ шуму. -- Э, да одинъ, глядико, остался!

    людей.

    "Убивецъ" все такъ же спокойно подошелъ къ своимъ конямъ, поправилъ упряжку, звякнулъ дугой съ колокольчикомъ и пошелъ къ облучку.

    Вдругъ на утесе, подъ "Пальцемъ", сверкнулъ огонекъ. Грянулъ ружейный выстрелъ, наполнивъ пустоту и молчанiе ночи. Что-то шлепнулось въ переплетъ кошовки и шарахнулось затемъ по кустамъ.

    "Убивецъ" кинулся было къ утесу, какъ разъяренный, взбесившiйся зверь, но тотчасъ же остановился.

    -- Слышь, Коська,-- сказалъ онъ громко, глубоко взволнованнымъ голосомъ,-- не дури, я-те говорю. Ежели ты мне теперича невинную животину испортилъ,-- уходи за сто верстъ, я те достану!... -- Не пали, господинъ! -- добавилъ онъ сурово, обращаясь ко мне.

    -- Мотри и ты, "убивецъ",-- послышался отъ утеса чей-то сдержанный, какъ будто не Костюшкинъ голосъ. -- Не въ свое дело пошто суешься?

    Говорившiй какъ будто боялся быть услышаннымъ темъ, къ кому обращался.

    -- Не грози, ваше степенство,-- съ презренiемъ ответилъ ямщикъ. -- Не страшенъ небось, даромъ что съ бакланами связался!

    Черезъ несколько минутъ логъ подъ "Чортовымъ-пальцемъ" остался у насъ назади. Мы выехали на широкую дорогу.

    III.

    "Убивецъ".

    Мы проехали версты четыре въ глубокомъ молчанiи. Я обдумывалъ все случившееся; ямщикъ только перебиралъ вожжи, спокойно понукая или сдерживая своихъ коней. Наконецъ, я заговорилъ первый:

    -- Ну, спасибо, прiятель! Безъ тебя мне, пожалуй, пришлось бы плохо.

    -- Не на чемъ,-- ответилъ онъ.

    -- Ну, какъ не на чемъ? Эти молодцы, видно, народъ отчаянный...

    -- Отчаянный, это верно!

    -- А ты ихъ знаешь?

    -- Костюшку знаю... Да его, варвара, почитай всякая собака знаетъ... Купца тоже ранее примечалъ... А вотъ того, который остался, не видалъ будто... Вишь ты, понадеялся на Костюшку, остался. Да нетъ, Костюшка, братъ, не того десятка... Завсегда убегётъ въ первую голову... А этотъ смелый...

    Онъ помолчалъ.

    -- Не бывало этого ранее, никогда не бывало,-- заговорилъ онъ опять тихо, покачивая головой. -- Костюшка его откуда ни то раздобылъ... Скликаетъ воронья на мою голову, проклятый...

    -- А почему они тебя такъ боятся?

    -- Боятся, верно это!... Уложилъ я у нихъ тутъ одного...

    Онъ остановилъ лошадей и повернулся на козлахъ.

    -- Погляди,-- сказалъ онъ,-- вотъ онъ, логъ-то, виднеется,-- погляди, погляди!... Тутъ вотъ, въ этомъ самомъ логу, я одного человека убилъ...

    Мне показалось, что, когда онъ высказывалъ это признанiе, голосъ его дрожалъ; мне показалось также, что я вижу въ его глазахъ, слабо освещенныхъ мерцанiемъ востока, выраженiе глубокой тоски.

    Повозка стояла на гребне холма. Дорога шла на западъ. Сзади за нами, на светлеющемъ фоне востока, вырисовывалась скалистая масса, покрытая лесомъ; громадный камень, точно поднятый палецъ, торчалъ кверху. Чортовъ логь казался близехонько.

    На вершине холма насъ обдавало предъутреннинъ ветромъ. Озябшiя лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула впередъ, но ямщикъ мгновенно осадилъ всю тройку; самъ онъ, перегнувшись съ облучка, все смотрелъ по направленiю къ логу.

    Потомъ онъ вдругъ повернулся, собралъ вожжи, приподнялся на козлахъ и крикнулъ... Лошади сразу подобрались, подхватиди съ места, и мы помчались съ вершины холма подъ гору.

    Это была бешеная скачка. Лошади прижали уши и неслись, точно въ смертельномъ страхе, а ямщикъ то и дело приподнимался и безъ слова помахивалъ правою рукой. Тройка какъ будто чуяла, хотя и не могла видеть этихъ движенiй... Зеиля убегала изъ-подъ колесъ; деревья, кусты бежали навстречу и будто падали за вами назадъ, скошенные бешенымъ вихремъ...

    На ровномъ месте мы опять поехали тише. Отъ лошадей валилъ паръ. Коренная тяжело дышала, а пристяжки вздрагивали, храпели и водили ушами. Помаленьку оне, однако, становились спокойнее. Ямщикъ отпустилъ вожжи и ласково ободрялъ коней...

    -- Тише, милыя, тише!... Не бойся.... Вотъ ведь лошадь,-- повернулся онъ ко мне,-- безсловесная тварь, а тоже ведь понимаетъ... Какъ на угоръ этотъ выехали, да оглянулись,-- не удержишь... Грехъ чуютъ...

    -- Не знаю,-- сказалъ я,-- можетъ оно и такъ; да только на этотъ разъ ты ведь самъ ихъ погналъ.

    -- Погналъ нешто? Ну, можетъ, и впрямь погналъ. Эхъ, баринъ! Кабы зналъ ты, что у меня на сердце-то...

    -- Чтожь? Ты разскажи, такъ узнаю...

    "Убивецъ" потупился.

    -- Ладно,-- сказалъ онъ, помолчавъ,-- разскажу тебе... Эхъ, милыя! ступай, ступай, не бойся...

    Лошади застучали по мягкой дороге ровною, частою рысцой.

    -----

    ... Видишь ты... Было это давно... Оно хоть и не очень давно,-- ну, да воды-то утекло много. Жизнь моя совсемъ по иному пошла, такъ вотъ поэтому и кажется все, что давно это было. Крепко меня люди обидели -- начальники. А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ: жена молодая да сынишко въ одинъ денъ померли. Родителей не было,-- остался одинъ-одинёшенекъ на свете: ни у меня родныхъ, ни у меня друга. Попъ -- и тотъ последнее именiе за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ того, пошатился въ вере. Въ старой-то пошатился, а новой еще не обрелъ. Конечно, дело мое темное. Грамоте обученъ плохо; разуму своему тоже не вовсе доверяю... И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на беломъ свете не жить... Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко -- все кинулъ... Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапоги-пару, вырезалъ въ тайги посошокъ и пошелъ...

    -- Куда?

    -- Да такъ, никуда. Въ одномъ месте поживу, за хлебъ поработаю -- поле вспашу хозяину, а въ другое -- къ жатве поспеваю. Где день проживу, где неделю, а где и месяцъ; и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ веруютъ... Праведныхъ людей искалъ.

    -- Какъ сказать тебе?... Конечно, всякiе тоже люди есть, и у всякаго, братецъ, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братецъ, въ нашей стороне люди Бога-то помнятъ. Самъ тоже понимаешь: такъ ли бы жить-то надо, если по Божьему закону?... Всякъ о себе думаетъ, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель въ кандалахъ закованъ идетъ, и тотъ не настоящiй грабитель... Правду ли я говорю?

    -- Пожалуй... Ну, и что же?

    -- Ну, еще пуще сталъ на мiру тосковать... Вижу, что толку нету,-- мечусь, все равно какъ въ лесу... Теперь, конечно, маленько понятiе имею, да и то... Ну, а тогда вовсе сталъ безъ ума. Надумалъ, напримеръ, въ арестанты поступить...

    -- Это какъ же?

    -- А такъ, очень просто: назвался бродягой,-- и посадили. Вроде крестъ на себя наложилъ...

    -- Чтожь, легче ли стало отъ этого?

    -- Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вотъ, можетъ, въ тюрьме не бывалъ, такъ не знаешь, а я довольно узналъ, каковъ это есть монастырь. Главное дело -- безъ пользы всякой живутъ люди, безъ работы. Суется это онъ изъ угла въ уголъ, да пакость какую ни есть и надумаетъ. На скверное слово, на отчаянность -- самый скорый народъ, а чтобъ о душе подумать, о Боге тамъ,-- это за большую редкость, и даже еще смеются... Вижу я, что, по глупости своей, не въ надлежащее место попалъ, и объявилъ свое имя, сталъ изъ тюрьмы проситься. Не пускаютъ. Справки пошли, то, другое... Да еще говорятъ: какъ смелъ на себя самовольно этакое званiе принять?... Истомили въ конецъ. Не знаю ужь, чтобъ и было со мной, да вышелъ тутъ случай... И плохо мне отъ этого самаго случаю пришлось... ну, а безъ него-то, пожалуй, было бы еще хуже.. Прошелъ какъ-то по тюрьме говоръ: Безрукаго, молъ, покаянника опять въ острогъ приведутъ. Слышу я разговоры эти: кто говоритъ "правда", другiе спорятся, а мне, признаться, въ ту пору и не къ чему было: ведутъ, такъ ведутъ. Мало ли каждый день приводятъ? Пришли это изъ городу арестантики, говорятъ: "Верно. Подъ строгимъ конвоемъ Безрукаго водятъ. Къ вечеру безпремевно въ острогъ". "Шпанка" {Шпанкой на арестантскомъ жаргоне зовуть серую арестантскую массу.} на дворъ повалила,-- любопытно. Вышелъ и я погулять тоже: не то чтобы любопытно было, а такъ, большо съ тоски, все, бывало, по двору суешься. Только я сталъ ходить, да и задумался было опять, и о Безрукомъ забылъ совсемъ. Вдругъ отворяютъ ворота, смотрю -- ведутъ старика. Старичонка-то маленькiй, худенькiй, борода седая болтается, длинная; идетъ, самъ пошатывается,-- ноги не держатъ. Да и рука одна безъ действiя виситъ. А, между прочимъ, пятеро конвою съ нимъ и еще штыки къ нему приставили. Какъ увиделъ я это, такъ меня даже шатнуло. "Господи, думаю, чего только делаютъ! Неужли-жь человека этакъ водить подобаетъ, будто тигру какую? И диви бы еще богатыръ какой, а то ведь сгаричокъ ничтожный, неделя до смерти ему!..."

    Взяла меня страшная жалость. И что больше смотрю, то больше сердце у меня разгорается. Провели старика въ контору; кузнеца позвали -- ковать въ ручные и ножные кандалы, накрепко. Вэялъ старикъ железы, покрестилъ старымъ крестомъ, самъ на ноги наделъ. "Делай!" -- говоритъ кузнецу. Потомъ "наручни" покрестилъ, самъ руки проделъ. -- "Сподоби, говоритъ, Господи, покаянiя ради!"

    Ямщикъ замолчалъ и опустилъ голову, какъ будто переживая въ воспоминанiи разсказанную сцену. Потомъ, тряхнувъ головой, заговорилъ опять:

    -- Прельстилъ онъ меня тогда, истинно тебе говорю: за сердце взялъ. Удивительное дело! После-то я его хорошо узналъ: чистый дьяволъ, прости Господи, сомуститель и врагъ. А какъ могъ изъ себя святого представить! Ведь и теперь, какъ вспомню его молитву, все не верится: другой человекъ тогда былъ, да и только.

    Да ведь и не я одинъ. Поверишь ли, "шпанка" тюремная -- и та притихла. Смотрятъ все, молчатъ. Которые раньше насмехались, и те примолкли, а другой даже и крестное знаменiе творитъ. Вотъ, братъ, какое дело!

    Ну, а ужь меня онъ прямо руками взялъ. Потому какъ былъ я въ то время въ задумчивости, вроде оглашеннаго, и взошло мне въ голову, что есть этотъ старикъ истинный праведникъ, какiе встарину бывали. Ни съ кемъ я въ ту пору не то что дружбу водить, а даже не разговаривалъ. Я ни къ кому и ко мне никто. Иной разъ и слышу тамъ разговоры ихнiе, да все мимо ушей, точно вотъ мухи жужжатъ... Что ни надумаю,-- все про себя; худо ли, хорошо ли,-- ни у кого не спрашивалъ. Вотъ и задумалъ я къ старику къ этому въ "секретную" пробраться; подошелъ случай, сунулъ часовымъ по пятаку, они и пропустили, а потомъ и такъ стали пускать, даромъ. Глянулъ я къ нему въ оконце, вижу: ходитъ старикъ по камере, железы за нимъ волочатся, да все что-то самъ себе говоритъ. Какъ увиделъ меня, повернулся и подходитъ къ дверямъ. "Что надо?" -- Ничего, говорю, не надо, а такъ... навестить пришелъ. Чай одному-то скучно. -- "Не одинъ я здесь, отвечаетъ, а съ Богомъ, съ Богомъ-то не скучно, а все же доброму человеку радъ". А я стою передъ нимъ дуракъ дуракомъ, онъ даже удивляется; посмотритъ на меня и покачаетъ головой. А разъ какъ-то и говоритъ: "Отойди-ка, парень, отъ оконца-то, хочу тебя всего видеть". Отошелъ я маленько, онъ глазъ-то къ дыре приставилъ, смотрелъ, смотрелъ и говоритъ: "Что ты за человекъ за такой, сказывайся". -- Чего сказываться-то,-- отвечаю ему,-- самый потерянный человекъ, больше ничего. -- "А можно ли, говоритъ, на тебя положиться? Не обманешь?..." -- Никого, молъ, еще не обманывалъ, а тебя и подавно. Что прикажешь, все сделаю верно. -- Подумалъ онъ немножко, а потомъ опять говоритъ: "Нужно мне человека на волю спосылать нынче ночью. Не сходишь ли?" -- какъ же мне, говорю, отсюда выйти?--"Я тебя научу", говоритъ. И точно, такъ научилъ, что вышелъ я ночью изъ тюрьмы, все равно, какъ изъ избы своей. Нашелъ человека, котораго мне онъ указалъ, сказалъ ему "слово". Къ утру назадъ. Признаться, какъ сталъ подходить къ острогу, на самой зорьке, стало у меня сердце загораться. "Что, думаю, мне за неволя въ петлю лезти? Взять да уйти!..." А острогь-то, знаешь, за городомъ стоитъ. Дорога тутъ пролегла широкая. У дороги на травушке роса блеститъ, хлеба стоятъ наливаются, за речкой лесокъ шумитъ маленечко... Приволье!... А назадъ оглянешься: острогъ стоитъ, точно сычъ, насупившись... Да еще ночью-то, дело, конечно, сонное... А вспомнишь, какъ тутъ съ зарей день колесомъ завертится,-- просто беда! Сердце не терпитъ, такъ вотъ и подмываетъ уйти по дороге на просторъ, да на волюшку...

    Однако вспомнилъ про старика своего... "Неужто, думаю, я его обману?" Легъ на траву, въ землю уткнулся, полежалъ маленечко, потомъ всталъ, да и повернулся къ острогу. Назадъ не гляжу... Подошелъ поближе, поднялъ глаза, а въ башенке, где у насъ были секретныя камеры, на окошке мой старикъ сидитъ, да на меня изъ-за решотки смотритъ.

    Пробрался я днемъ-то въ его камеру, обсказываю все, какъ, значитъ, его приказанiе исполнилъ. Повеселелъ онъ. "Ну, говоритъ, спасибо тебе, дитятко. Сослужилъ ты мне службу, векъ не забуду. А что, парень,-- спрашиваетъ после,-- на волю-то небось крепко хочется?" А самъ смеется. -- Такъ, говорю, хочется, смерть!-- "То-то, говоритъ. А за что ты сюда-то попалъ, за какое качество?" -- Никакого, говорю, качества не было. Такъ, глупость моя, больше ничего. -- Покачалъ онъ тутъ головой,-- "Эхъ, говоритъ, посмотреть на тебя, парень, и то обидно. Эдакую тебе Богъ далъ силу и года твои, можно сказать, ужь не маленькiе, а ты, кроме глупостей этихъ, ничего не знаешь на свете. Вотъ сидишь теперь тутъ... Что толку? На мiру, братъ, грехъ, на мiру и спасенье"... -- Греха, отвечаю, много. -- "А здесь мало, что ли? Да и грехи-то здесь все безтолковые. Мало ли ты здесь нагрешилъ-то, а каешься ли?" -- Горько мне; говорю. -- "Горько! А о чемъ -- и самъ не знаешь. Не есть это покаянiе настоящее. Настоящее покаянiе сладко. Слушай, что я тебе скажу, да помни: бегъ греха одинъ Богъ, а человекъ по естеству грешенъ и спасается покаянiемъ. А покаянiе по грехе, а грехъ на мiру. Не согрешишь -- и не покаешься, а не покаешься -- не спасешься. Понялъ ли?" А я, признаться, въ ту пору не совсемъ его слова понималъ, а только слышу, что слова хорошiя. Притомъ и самъ уже я ранее думалъ: какая есть моя жизнь? Все люди -- какъ люди, а я точно и не живу на свете: все равно какъ трава въ поле или бы лесина таежная. Ни тебе, ни другимъ. -- Это, говорю, верно. На мiру хоть и не безъ греха жить, такъ по крайности жить, чемъ этакъ-то маяться. А только какъ мне жить, не знаю. Да еще когда и изъ острога-то выпустятъ. -- "Ну,-- говоритъ старикъ,-- это ужь мое дело. Молился я о тебе: дано мне извести изъ темницы душу твою... Обещаешь ли меня слушаться,-- укажу тебе путь къ покаянiю". -- Обещаюсь, говорю. -- "И клянешься?" -- И клянусь... Поклялся я клятвой, потому что въ ту пору совсемъ онъ завладелъ мною; въ огонь прикажи,-- въ огонь пойду, а въ воду, такъ въ воду.

    Верилъ я этому человеку. И сталъ было мне одинъ арестантикъ говорить: "Ты, молъ, зачемъ это съ Безрукимъ связываешься? Не гляди, что онъ живой на небо пялится: руку-то ему баринъ на разбое пулей прострелилъ!"... Да я слушать не сталъ, темъ более, что и говорилъ-то онъ во хмелю, а я пьяныхъ страсть не люблю. Отвернулся я отъ него, и онъ тоже осердился: "Пропадай, говоритъ, дурья голова!" А надо сказать: справедливый былъ человекъ, хоть и пьяница.

    Въ скорости Безрукому облегченiе вышло. Перевели его изъ секретной въ общую, съ другими прочими вместе. Только и онъ, какъ я же, все больше одинъ. Бывало, начнутъ арестанты приставать, шутки шутить, онъ хоть бы те слово въ ответъ. Поведетъ только глазами, такъ тутъ самый отчаянный опешитъ. Не хорошо смотрелъ онъ...

    Ну, а еще черезъ малое время -- и совсемъ освободился. Гулялъ я разъ, летнее дело, по двору; смотрю, заседатель въ контору прошелъ, потомъ провели къ нему Безрукаго. Не прошло полчаса, выходитъ Безрукой съ заседателемъ на крыльцо, въ своей одежде, какъ есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. "Вотъ, ведь, думаю, привели человека съ какимъ отягченiемъ, а, между прочимъ, вины за нимъ не имеется". Жалко мне, признаться, стало,-- тоска. Вотъ, молъ, опять одинъ останусь. Только огляделся онъ по двору, увиделъ меня и манитъ къ себе пальцемъ. Подошелъ я, снялъ шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говоритъ:

    -- Вотъ, ваше благородiе, нельзя ли этого парня обсудить поскорее? Вины за нимъ большой нету.

    -- А какъ тебя звать-то? -- спрашиваетъ заседатель.

    -- А, говоритъ, помню. Чтожь, это можно. И судить его не надо, потому что за глупость не судятъ. Вывести за ворота, да дать по шее раза чтобъ напредки не въ свое место не совался, только и всего. А между прочимъ, справки-то, кажись, давно у меня получены. Черезъ неделю непременно отпущу его...

    -- Ну, вотъ, и отлично,-- говоритъ Безрукой. -- А ты, парень,-- отозвалъ онъ меня къ сторонке,-- какъ ослобонишься, ступай на Кильдеевскую заимку, спроси тамъ хозяина Ивана Захарова; я ему о тебе поговорю, дитятко; да клятву-то помни.

    И ушли они. А черезъ неделю, точно, и меня на волю отпустили. Вышелъ я изъ острога и тотчасъ отправился въ эти вотъ самыя места. Разыскалъ Ивана Захарова. Такъ и такъ, говорю, меня Безрукой прислалъ. -- "Знаю, говоритъ. Сказывалъ объ тебе старикъ. Чтожь, становись пока въ работники ко мне, тамъ увидимъ". -- А самъ-то, молъ, Безрукой где же находится?--"Въ отлучке, говоритъ,-- по деламъ онъ все ездитъ. Никакъ скоро будетъ".

    Вотъ и сталъ я жить на заимке -- работникомъ не работникомъ,-- такъ живу, настоящаго дела не знаю. Семья у нихъ небольшая была. Самъ хозяинъ, да сынъ большой, да работникъ... Я четвертый. Ну, бабы еще, да Безрукой наезжалъ. Хозяева -- люди строгiе, староверы, законъ соблюдаютъ; табаку, водки -- ни-ни! А paботникъ Куэьма -- тотъ у нихъ полоумный какой-то былъ, лохматый да черный, какъ эфiопъ. Чуть, бывало, колокольчикъ забрякаетъ, онъ сейчасъ въ кусты и захоронится. А Безрукаго-то пуще всехъ боялся. Издали, бывало, завидитъ, тотчасъ бегомъ въ тайгу, и все въ одно место прятался. Зовутъ хозяева, зовутъ,-- не откликается. Пойдетъ къ нему самъ Безрукой, слово скажетъ, онъ и идетъ на нимъ, какъ овечка, и все опять справляетъ, какъ надо.

    Наезжалъ Безрукой на заимку-то не часто и со мной почитай-что не разговаривалъ. Беседуетъ, бывало, съ хозяиномъ, да на меня смотритъ, какъ я работаю; а подойдешь къ нему,-- все некогда. "Погоди, говоритъ, дитятко, ужо на заимку перейду, тогда поговоримъ. Теперь недосугъ". А мне тоска. Хозяева, положимъ, работой не притесняли, пища хорошая, слова дурного не слыхивалъ. Съ проезжающими и то посылали редко. Все больше либо самъ хозяинъ, либо сынъ съ работникомъ, особливо ночью. Ну, да мне безъ работы-то еще того хуже. Пуще дума одолеваетъ, места себе не найду...

    Прошло никакъ недель пять, какъ я изъ тюрьмы вышелъ. Прiезжаю разъ вечеромъ съ мельницы; гляжу: народу у насъ въ избе много... Распрёгъ коня; только хочу на крылецъ идти,-- хозяинъ мне навстречу. "Не ходи, говоритъ, погоди малость, самъ позову. Да слышъ! -- не ходи, я тебе говорю". Что же, думаю себе, за оказiя такая? Повернулся я, пошелъ къ сеновалу. Легъ на сено,-- не спится. Вспомнилъ, что топоръ у меня около ручья оставленъ. Сходить, думаю: станетъ народъ расходиться, какъ бы кто не унесъ. Пошелъ мимо оконъ, да какъ-то и глянулъ въ ивбу. Вижу: полна изба народу, за столомъ заседатель сидитъ; водка передъ нимъ, закуска, перо, бумага,-- следствiе, однимъ словомъ. А въ стороне-то, на лавке, Безрукой сидить. Ахъ ты Господи!... Точно меня обухомъ по голове шибануло!.. Волосы у него на лобъ свесились, руки назадъ связаны, а глаза точно угли... И такой онъ мне страшный тогда показался, сказать не могу...

    Отшатнулся я отъ окна, отошелъ къ сторонке... Осенью дело это было. Ночь стояла ввездная, да темная. Никогда мне, кажется, ночи этой не забыть будетъ. Речка это плещется, тайга шумитъ, а самъ я точно во сне. Селъ я на бережку, на траве, дрожу весь... Господи!...

    Долго ли, коротко ли сиделъ, только слышу: кто-то идетъ изъ тайги тропочкой мимо, въ беломъ пинжаке, въ фуражке, палочкой помахиваетъ. Писарь... верстахъ въ четырехъ жилъ. Прошелъ онъ по мостику и прямо въ избу. Потянуло тутъ и меня къ окну: что будетъ?

    Писарь вошелъ въ двери, снялъ шапку, смотритъ кругомъ. Самъ, видно, не зналъ, зачемъ позвали. Потомъ пошелъ къ столу мимо Безрукаго и говоритъ ему: "Здравствуй, Иванъ Алексеевичъ!" Безрукой его такъ и опалилъ глазами, а хозяинъ за рукавъ дернулъ, да шепнулъ что-то. Писарь, видно, удивляется. Подошелъ къ заседателю, а тотъ уже порядочно выпивши, смотритъ на него мутными глазами, точно съ просонья. Поздоровались. Заседатель и спрашиваетъ:

    -- Знаете вы этого человека? -- самъ въ Безрукаго пальцемъ тычетъ.

    Посмотрелъ писарь, съ хозяиномъ переглянулся.

    -- Нетъ, говоритъ, не видывалъ будто.

    Что такое, думаю, за оказiя? Ведь и заседатель-то его хорошо знаетъ. Потомъ заседатель опять:

    -- Это не Иванъ Алексеевъ, здешнiй житель, по прозванiю Безрукой?

    -- Нетъ,-- отвечаетъ писарь,-- не онъ.

    Взялъ заседатель перо, записалъ что-то на бумаге и сталъ вычитывать. Слушаю я за окномъ, дивлюсь только. По бумаге-то выходитъ, что самый этотъ старикъ Иванъ Алексеевъ не есть Иванъ Алексеевъ; что его соседи, а также и писарь не призваютъ за таковое лицо, а самъ онъ именуетъ себя Иваномъ Ивановымъ и пачпортъ кажетъ. Вотъ ведь удивительное дело! Сколько народу было, все руки прикладывали, и ни одинъ его не призналъ. Правда, и народъ тоже подобрали на тотъ случай: все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, въ долгу.

    Кончили это дело, понятыхъ отпустили... Безрукаго заседатель развязать велелъ еще раньше. Иванъ Захаровъ выноситъ деньги, даетъ заседателю; тотъ сосчиталъ, сунулъ въ карманъ. "Теперь, говоритъ, тебе, старикъ, безпременно месяца на три уехать надо. А не уедешь,-- смотри -- на меня не пеняй... Ну, лошадей мне давайте!..."

    Отошелъ я отъ окна, прошелъ на сеновалъ, думаю, сейчасъ кто-нибудь къ лошадямъ выйдетъ. Не хотелось мне, чтобъ меня подъ окномъ-то увидали. Лежу на сене, спать не сплю, а все будто сонъ вижу, съ мыслями но могу собраться... Слышу -- проводили заседателя. Побрякалъ колокольцами, уехалъ... Въ доме все улеглись, огни погасли. Сталъ было и я дремать, да вдругъ это слышу опять: динь, динь, динь! Колокольчикъ звенитъ. А ночь-то тихая-претихая, далеко слышно. И все это ближе, да ближе: изъ-за реки къ намъ будто едутъ. Малое время спустя и въ избе колокольчикъ-то услыхали, огонь вздули. Тройка на дворъ въехала. Знакомый ямщикъ проезжающихъ привезъ,-- значитъ, по дружбе; мы къ нему возили, онъ къ намъ.

    Ну, думаю себе, можетъ, ночевать станутъ. Да и то: ночью редко меня посылали, больше самъ хозяинъ, либо сынъ да работникъ. Сталъ я опять дремать, да вдругъ слышу: Безрукой съ хозяиномъ тихонько подъ навесомъ разговариваютъ.

    -- То-то вотъ,-- хозяинъ отвечаетъ. -- Иванъ съ заседателемъ уехалъ, а Кузьма, какъ народъ увидалъ, такъ сейчасъ тёку. И въ кустахъ его, слышь, нету. Дуракъ парень этотъ. Совсемъ, кажись, ума решился.

    -- Ну, а Федоръ? -- старикъ опять спрашиваетъ; это ужь про меня.

    -- Федоръ, молъ, вечоръ съ мельницы прiехалъ, хотелъ въ избу идти, да я не пустилъ.

    -- Хорошо, говоритъ, надо быть спать завалился. Ничего не видалъ?

    -- Надо полагать -- ничего. Прямо на сеновалъ ушелъ.

    -- Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня въ дело...

    -- Ладно ли будетъ? -- говоритъ Захаровъ.

    -- Ничего, ладно. Парень этотъ простой, а сила въ немъ чудесная; и меня слушаетъ,-- кругомъ пальца его оберну. И то сказать: я ведь въ самомъ деле теперича на полгода еду, а парня этого надо къ делу приспособить.

    -- Все же будто сумнительный человекъ,-- говоритъ Захаровъ. -- Не по уму онъ мне что-то, даромъ что дурачкомъ глядитъ.

    -- Ну, ну,-- старикъ отвечаетъ. -- Знаю я его. Простой парень. Намъ этакихъ и надо. А ужь Кузьму какъ-нибудь сбывать придется. Какъ бы чего не напрокудилъ,

    Стали меня окликать: Федоръ, а Федоръ! А у меня духу нетъ ответить. Молчу. Полезъ старикъ на сеновалъ, ощупалъ меня. "Вставай, Федорушко! -- говоритъ, да таково ласково. -- Ты, спрашиваетъ, спалъ ли?" -- Спалъ, говорю... "Ну, говоритъ, дитятко, вставай, запрягай коней; съ проезжающими поедешь. Помнишь ли, въ чемъ клялся?" -- помню, говорю. А у самого зубы-то щелкаютъ, дрожь по телу идетъ, холодъ. "Moжетъ,-- говоритъ старикъ,-- подошло твое время. Слушайся, что я прикажу. А пока -- запрягай-ка проворней,-- проезжающiе торопятся"...

    Вытащилъ я изъ-подъ навеса телегу, захомуталъ коренную, сталъ запрягать, а сердце такъ и стучитъ, такъ и колотится. И все думаю, не сонное ли, молъ, все это виденiе?

    Безрукой, гляжу, тоже коня седлаетъ, а конекъ у него послушный былъ, какъ собачонка. Одною рукой онъ его седлалъ. Селъ потомъ на него, сказалъ ему слово тихонько, конь и пошелъ со двора. Запрёгъ я коренную, вышелъ за ворота, гляжу: Безрукой рысцой уже въ тайгу въезжаетъ. Месяцъ-то хоть не взошелъ еще, а все же видно маленько. Скрылся онъ въ тайгу и у меня на сердце-то полегчало будто.

    Подалъ я лошадей. Въ избу меня проезжающiе позвали, барыня молодая, да трое ребятъ, малъ-мала-меньше. Старшему-то четыре годика, а младшей самой девочке года два, не более. И куда только, думаю, тебе горемычной экое место ехать доводится, да еще одной, безъ мужа? Барыня-то тихая, приветная. Посадила меня за столъ, чаемъ напоила. Спрашиваетъ, какiя места, нетъ ли шалостей? -- не слыхивалъ, говорю, а самъ думаю: охъ, родная! боишься ты, видно. Да и какъ ей, бедной, не бояться: клади съ ней много, богато едетъ, да еще съ ребятами; материнское сердце -- вещунъ. Тоже, видно, неволюшка гонитъ.

    Ну, сели они, поехали. До свету еще часа два оставалосъ. Выехали на дорогу, съ версту этакъ проехали; гляжу: пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тутъ? Остановилъ коней, оглядываюсь: Кузьма изъ кустовъ ползетъ на дорогу. Всталъ обокъ дороги, смотритъ на меня, самъ лохмами своими трясетъ, смеется про себя. Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребвули, а барыня моя, гляжу, ни жива, ни мертва... Ребята спятъ, сама не спитъ, мается. На глазахъ слезы. Плачетъ... "Боюсъ я, говоритъ, всехъ васъ боюсь..." -- Что ты, говорю, Христосъ съ тобой, милая. Или я душегубъ какой?... Да вы почто же ночевать-то не остались?... -- "Тамъ-то, говоритъ, еще того хуже. Прежнiй ямщикъ сказалъ: къ ночи въ деревню прiедемъ, а самъ въ глухую тайгу завезъ на заимку. У старика-то,-- говоритъ барыня,-- пуще всехъ глаза нехорошiе..." -- Ахъ ты, Господи, думаю, что мне теперича съ нею делать? Убивается, бедная. -- Чтожь, говорю, теперича, какъ будете: назадъ ли вернетесь, или дальше поедемъ? Хожу я кругъ ея,-- не знаю какъ и утешить, потому жалко. А тутъ еще и логъ этотъ недалече; съ проселку на него въезжать приходилось, мимо "Камня". Вотъ видитъ она, что и самъ я съ нею опешилъ, и засмеялась: "Ну, садись, говоритъ, поезжай. Не вернусь я назадъ: тамъ страшно... Съ тобой лучше поеду, потому что лицо у тебя доброе". Теперь это, братецъ, люди меня боятся, "убивцемъ" зовутъ, а тогда я все одно какъ младенецъ былъ, печати этой каиновой на мне еще не было.

    Повеселелъ и я съ нею. Селъ на козлы. "Давай,-- говоритъ моя барыня,-- станемъ разговаривать". Спрашиваетъ про меня, и про себя сказываетъ, едетъ къ мужу. Сосланный мужъ у нея, изъ богатыхъ. "А ты, говоритъ, у этихъ хозяевъ давно ли живешь: въ услуженiи ли, какъ ли?" -- Въ услуженiи, говорю, недавно нанялся. -- "Что, молъ, за люди?" -- Люди, говорю, ничего... А впрочемъ, кто ихъ знаетъ. Строгiе... водки не пьютъ, табаку не курятъ. -- "Это, говоритъ, пустяки одни, не въ этомъ дело". -- А какъ же, говорю, жить-то надо? Вижу я: она хоть баба, да съ толкомъ; не скажетъ ли мне чего путнаго? "Ты, спрашиваетъ, грамотный ли?" -- Маленечко, молъ, учился. -- "Какая, говоригь, большая заповедь въ Евангелiи?" -- Большая, молъ, заповедь -- любовь!-- "Ну, верно. А еще скавано: больше той любви не бываетъ, если кто душу готовъ отдать за други своя! Вотъ тутъ и весь законъ. Да еще умъ, говоритъ, нуженъ,-- значитъ, разсудить: где польза, а где пользы нету. А персты эти, да табакъ тамъ -- это одна наружность..." -- Ну, правда твоя, отвечаю. А все же и строгости маленько не мешаетъ, чтобъ человекъ во всякое время помнилъ.

    Ну, разговариваемъ этакъ, едемъ себе не торопясь. Къ тайге прiехали, къ речушке. Перевозъ тутъ. Речка въ малую воду узенькая: паромъ толканешь, онъ ужь и на другой стороне. Перевозчиковъ и не надо. Ребятки проснулись, продраля глазенки-то, глядятъ: ночь-ночью. Лесъ этто шумятъ, звезды на небе, луна только передъ светомъ подымается... Ребятамъ-то и любо... Известное дело -- несмысли!

    Ну, только, братецъ, въехали въ тайгу,-- меня точно по сердцу-то холодомъ обмахнуло. Гляжу: впереди по тропочке ровно бы кто на вершной бежитъ. Явственно-то не видно, а такъ кажетъ, будто серый конекъ Безрукаго, и топотокъ слышно. Упало у меня сердце: что, молъ, это такое будетъ? Зачемъ старикъ сюда выехалъ? Да еще клятву мне напомнилъ ранее... Не къ добру... Задумался я... Страхъ передъ старикомъ разбираетъ. Прежде любилъ я его, а съ этого вечера страсть бояться сталъ; какъ вспомню, какiе глаза у него были, такъ дрожь и пройдетъ, и пройдетъ по телу.

    Примолкъ я; думать ничего не думаю и не слышу ничего. Барыня моя слово-другое скажетъ,-- я все молчу. Стихла и она, бедная... Сидитъ...

    "Камню" этому,-- я и не правлю. Подъезжаемъ, такъ и есть... Стоитъ на дороге серый конекъ, старикъ на немъ сидитъ, глаза у него,-- веришь ли Богу,-- какъ угли... Я и вожжи-то выпустилъ изъ рукъ. Кони вплоть подъехали къ серому, стали сами собой. "Федоръ! -- старикъ говоритъ,-- сойди-ка на земь!" Сошелъ я съ козелъ, послушался его; онъ тоже съ седла слезаетъ. Конька-то своего сераго поперекъ дороги передъ тройкой поставилъ. Стоятъ мои кони, ни одинъ не шелохнется. Я тоже стою, какъ околдованный. Подошелъ онъ ко мне, говоритъ что-то, за руку взялъ, ведетъ къ кошовке. Гляжу: въ руке у меня топоръ!...

    Иду за нимъ... и словъ у меня супротивъ его, душегуба, нету, и силъ моихъ нету противиться. "Согреши, говоритъ, а после спокаешься..." Больше не помню. Подошли мы вплотъ къ кошовушке... Онъ сталъ обокъ. "Начинай! -- говоритъ. -- Сначала бабу-то по лбу!" -- Глянулъ я тутъ въ кошовку... Господи Боже! Барыня-то моя сидитъ, какъ голубка ушибленная, ребятокъ руками кроетъ, сама на меня большими глазами смотритъ. Сердце у меня повернулось... Ребятки тоже проснулись, глядятъ, точно пташки. Понимаютъ ли, нетъ ли...

    И точно я съ этого взгляду отъ сна какого прокинулся. Отвелъ глава, подымаю топоръ... А у самого сердце-то закипаетъ... Посмотрелъ на Безрукаго, дрогнулъ онъ... А у меня въ сердце одна злоба. И знаю, что сейчасъ страшное дело сделаю, а жалости нету нисколько. Посмотрелъ въ другой разъ на старика: глаза у него зеленые, такъ и забегали... Испужался, мечется передо мной, какъ змея. Поднялась у меня рука, размахнулся... состонать не успелъ старикъ, повалился мне въ ноги, а я его, братецъ, мертваго... ногами... Самъ зверемъ сталъ, прости меня, Господи Боже!...

    Разскащикъ тяжело перевелъ духъ.

    -- Что же после? -- спросилъ я, видя, что онъ замолкъ и задумался.

    -- Ась? -- откликнулся онъ. -- Да, после-то? Ну, топчу это его, измываюсь надъ мертвымъ, вдругъ смотрю: скачетъ къ намъ Иванъ Захаровъ на вершной, въ рукахъ ружье держитъ. Подскакалъ вплотъ; я къ нему... Лежать бы и ему рядомъ съ Безрукимъ, ужь это верно, да, спасибо. самъ догадался. Какъ глянулъ на меня,-- повернулъ коня, да давай его ружейнымъ прикладомъ по бокамъ нахлестывать. Тутъ у него меренокъ человеческимъ голосомъ взвылъ, право, да какъ взовьется подъ нимъ, что твоя птица!

    Опомнился я... Не гляжу на людей... Селъ на козлы, коней хлеснулъ... ни съ места... Глядь, а серый конекъ все поперекъ дороги стоитъ. Я про него и забылъ. Вотъ ведь, дьяволъ, какъ былъ прiученъ! Перекрестился я. Видно, думаю, и животину дьявольскую тутъ же уложить придется. Подошелъ къ коньку: стоитъ онъ, только ухми прядетъ. Дернулъ я за поводъ, упирается. Ну, говорю, выходи, барыня, изъ кошовки, какъ бы не равнесли кони-то съ испугу, потому что онъ вплоть передъ ними стоитъ. Барыня, что твой ребенокъ послушный, выходитъ... Ребяты повылезли, къ матери жмутся. Страшно и имъ, потому место глухое, темное, а тутъ еще я съ дьяволами съ этими возжаюсь.

    Спятилъ я свою тройку, взялъ опять топоръ-то въ руки, подхожу къ серому. -- Иди, говорю, съ дороги,-- убью! Повелъ онъ ухомъ однимъ. Не иду, молъ... Ахъ ты!... Потемнело у меня въ глазахъ, волосы подъ шапкой такъ и встаютъ... Размахнулся изо всей силы, брякъ его по лбу... Скричалъ онъ легонько, да и свалился, протянулъ ноги... Взялъ я его за ноги, сволокъ къ хозяину и положилъ рядомъ, обокъ дороги. Лежите!...

    -- Садитесь! -- говорю барыне. Посадила она младшихъ-то ребятъ, а старшенькаго не сдюжаетъ... -- "Помоги", говоритъ. Подошелъ я; мальчонко-то руки ко мне тянетъ. Только хотелъ я взять его, да вдругъ вспомнилъ... -- Убери, говорю, младенца-то подальше. Весь я въ крови, не гоже ему касаться...

    Кое-какъ уселись. Тронулъ я... Храпятъ мои кони, не идутъ... Что тутъ делать?... Посадико,-- говорю опять,-- младенца на козлы. -- Посадила она мальчонку, держитъ его руками. Хлеснулъ я вожжой,-- пошли, такъ и несутся... Вотъ какъ теперь же, самъ ты виделъ. Отъ крови бегутъ...

    На утро доставилъ я барыню въ управу, въ село. Самъ повинился. "Берите меня, я человека убилъ!" Барыня разсказываетъ все какъ было. "Онъ меня спасъ", говоритъ. Связали меня. Ужь плакала она, бедная. "За что же, говоритъ, вы его вяжете? Онъ доброе дело сделалъ, моихъ ребятъ отъ злодеевъ защитилъ". Да и бедовая же! Видитъ, что никто на ея слова вниманiя не беретъ, кинулась ко мне, давай развязывать сама. Тутъ ужь я ее остановилъ... -- Брось, говорю, не твое дело. Теперь ужь дело-то людское, да Божье. Виноватъ ли я, правъ ли,-- разсудитъ Богъ, да добрые люди... -- "Да какая же, говоритъ, можетъ быть вина твоя?" -- Гордость моя, отвечаю. Черезъ гордость я и къ злодеямъ этимъ попалъ самовольно. Отъ мiру отбился, людей не слушался, все своимъ советомъ поступалъ. Анъ вотъ онъ, свой-то советъ, и довелъ до душегубства...

    Ну, отступилась, послушалась меня. Стала уезжать, подошла ко мне прощаться, обняла... "бедный ты!"... Ребятокъ обнимать заставляетъ. -- Что ты? -- говорю. -- Не скверни младенцевъ. Душегубъ ведь я... -- Опасался признаться, что детки и саии греха моего забоятся. Да нетъ, поднесла она маленькихъ, старшенькiй самъ подошелъ. Какъ обвился мальчонко вокругъ шеи моей ручками,-- не выдержалъ я, заревелъ. Слезы такъ и бегутъ. Ну, и добрая же душа у бабы этой!... Можетъ, за ея добрую душу и съ меня Господь греха моего не взыщетъ...

    -- Если,-- говоритъ она,-- есть на свете сколько-нибудь правды, мы ее для тебя добудемъ. Векъ тебя не забуду! И точно, не забыла. Самъ знаешь суды-то наши... волокита одна! Держали бы меня въ остроге и по сю пору, да ужь она съ мужемъ меня бумагами оттуда добыли.

    -- А все-таки продержали тебя въ остроге?

    -- Держали спервоначалу, и даже порядочное время. Главная причина -- черезъ деньги. Послала мне барыня денегъ полтысячи и письмо мне съ мужемъ написали. Какъ пришли деньги эти, и сейчасъ мое дело зашевелилось. Прiезжаетъ заседатель, вызвалъ меня въ контору. "Ну, говоритъ, дело твое у меня. Много ли дашь, я тебя вовсе оправлю?"

    Ахъ ты, думаю, твое благородiе!... За что деньги проситъ! Суди ты меня строго-настрого, да чтобъ я твой законъ виделъ,-- я тебе въ ноги поклонюсь. А онъ на-ко -- за деньги..

    -- Ничого, говорю, не дамъ. По закону судите, чему я теперича подверженъ...

    Смеется:-- Дуракъ ты, я вижу, говоритъ. По закону твое дело въ двухъ смыслахъ выходитъ. Законъ на полке лежитъ, а я между прочимъ -- власть. Куда захочу, туда тебя и суну.

    -- Это, молъ, какъ же такъ выйдетъ?

    -- А такъ, говоритъ. Глупъ ты! Послушай вотъ: ты въ этомъ разе барыню-то съ ребятами защитилъ?

    -- Ну, защитилъ. Можно это къ добродетели твоей приписать? Вполне, говоритъ, можно, потому что это доброе дело. Вотъ тебе одинъ смыслъ.

    -- А другой, молъ, какой будетъ?

    -- Другой-то? А вотъ какой: посмотри ты на себя, какой ты есть детина. Ведь супротивъ тебя старикъ -- все одно какъ ребенокъ. Онъ тебя сомущать, а ты бы ему благороднымъ манеромъ ручки-то назадъ, да въ начальству. А ты, не говоря худого слова, бацъ!... и свалилъ. Это надо приписать къ твоему самоуправству, потому что этакъ не полагается. Понялъ?

    -- Понялъ, говорю. Нетъ у васъ правды! Ничего тебе отъ меня не будетъ. Вишь судья какой нашелся! Разсудилъ!

    Осердился онъ.

    -- Хорошо же, молъ. Я тебя, голубчика, пока еще судъ да дело, въ остроге сгною.

    -- Ладно, говорю, не грози.

    Вотъ и сталъ онъ меня гноить, да вишь ты, барыня-то не отступилась, нашла ходы. Пришла откуда-то такая бумага, что заседатель мой ажъ завертелся. Призвалъ меня въ контору, кричалъ, кричалъ, а наконецъ того взялъ, да въ тотъ же день и отпустилъ. Вотъ и вышелъ я безъ суда... Самъ теперь не знаю... Сказываютъ люди, будутъ и у насъ суды правильные, вотъ я и жду: привелъ бы Богъ у присяжныхъ судей обсудиться, какъ они скажутъ.

    -- А что же Иванъ-то Захаровъ?

    -- А Иванъ Захаровъ безъ вести пропалъ. У нихъ, слышь, съ Безрукимъ-то уговоръ былъ: ехать Захарову за мной невдалеке. Ежели, значить, я на душегубство согласiя не дамъ, тутъ бы меня Захарову изъ ружья стрелять. Да, вишь, Богъ-то судилъ иначе... Прискакалъ къ намъ Захаровъ, а дело-то у меня ужь кончено. Онъ и испужался. Сказывали люди опосля, что прибежалъ онъ тогда на заимку и сейчасъ сталъ изъ земли денъги свои копать. Выкопалъ, да какъ былъ, никому не сказавшись,-- въ тайгу... А на заре взяло заимку огнемъ. Самъ ли какъ-нибудь заронилъ, а то, сказываютъ, Кузьма петуха пустилъ, неизвестно. Только какъ полыхнуло на зорьке, къ вечеру угольки одни остались. Пошло все гнездо варваровъ прахомъ. Бабы и сейчасъ по мiру ходятъ, а сынъ -- на каторге. Откупиться-то стало ужь нечемъ.

    -- Тпру, милыя!... Прiехали, слышь, слава-те Господи!... Вишь ты, и солнышко Божье какъ разъ подымается...

    IV.

    Сибирскiй волтерiанецъ.

    Прошло около месяца. Покончивъ съ делами, я опять возвращался въ губернскiй городъ на почтовыхъ и около полудня прiехалъ на N-скую станцiю.

    Толстый смотритель стоялъ на крылечке и дымилъ сигарой.

    -- Вамъ лошадей? -- спросилъ онъ, не давъ мне еще и поздороваться.

    -- Да, лошадей.

    -- Нетъ!

    -- Э, полноте, Василiй Ивановичъ! Я ведь вижу...

    Действительно, подъ навесомъ стояла тройка въ шлеяхъ и хомутахъ.

    -- Нетъ, въ самомъ деле,-- сказалъ онъ затемъ серьезно. -- Вамъ теперь, вероятно, не къ спеху... Пожалуйста, я васъ прошу: погодите!

    -- Да зачемъ же? Ужь не губернатора ли дожидаетесь?

    -- Губернатора! -- засмеялся Василiй Ивановичъ. -- Куда махнули! И всего-то надворнаго советяика, да ужь очень хочется мне этого парпн уважить, право... Вы не обижайтссь, я и вамъ тоже всею душой. Но ведь я вижу: вамъ не къ спеху, а тутъ, можно сказать, интересъ гуманности, правосудiя и даже спасенiя человечества.

    -- Да что у васъ съ правосудiемъ тутъ? Какiя дела завязались?

    -- А вотъ погодите, разскажу. Да что же вы здесь стоите? Заходите-ка, заходите въ мою хибарку.

    Я согласился и последовалъ за Васильемъ Ивановичемъ въ его "хибарку", где за чайнымъ столомъ насъ ждала уже его супруга, полная и чрезвычайно добродушная дама.

    -- Да, такъ вы насчетъ правосудiя спрашивали?-- заговорилъ опять Василiй Ивановичъ. -- Вы фамилiю Проскурова слыхали?

    -- Нетъ, не слыхалъ.

    -- Да и чего слыхать-то? -- вмешалась Матрена Ивановва. -- Такой же вотъ озорникъ, какъ и мой, и даже въ газетахъ строчитъ.

    -- Ну, ужь это вы напрасно, вотъ ужь напрасно!-- горячо заговорилъ Василiй Ивановичъ. -- Проскуровъ, матушка моя, человекъ благонадежный, на виду у начальства. Ты еще угоднику моему свечку должна поставить за то, что мужъ твой съ этакими лицами знакомство ведетъ. Ты что о Проскурове-то думаешь? Какого-нибудь шалопая сделаютъ разве следователемъ по особо-важнымъ деламъ?

    -- Что вы это мелете? -- вступился я. -- Какiе тутъ следователи, да еще по особо-важнымъ деламъ?

    -- То-то и я говорю,-- ободрилась Матрена Ивановна,-- врешь ты все, я вижу. Да что я-то, по-твоему, дура набитая, что ли? Неужто важные-то начальники такiе бываютъ?

    -- Вотъ вы у меня Матрену Ивановну и смутили,-- укоризненно покачалъ годовой смотритель. -- А ведь, въ сущности, напрасно. Оно, конечно, по штату такой должности у насъ не полагается, но если человекъ, все-таки, ее исполняетъ по особому, такъ сказать, доверiю, то ведь это еще лучше...

    -- Ничего я тутъ не понимаю,-- сказалъ я.

    -- То-то вотъ. Сами не понимаете, а женщину неопытную смутили! Ну, а слышали вы, что у насъ есть тутъ компанiя одна, вроде какъ бы на акцiяхъ, которая ворочаетъ всеми делами большихъ дорогъ и темныхъ ночей?... Неужели и этого не слыхали?

    -- Да, слыхалъ, конечно.

    -- Ну, то-то. Компанiя, такъ сказать, всесословная. Дело ведется на широкую ногу, подъ девизомъ: "рука руку моетъ", и даже не чуждается некоторой гласности: по крайней мере, все отлично знаютъ о существованiи сего товарищества и даже лицъ въ немъ участвующихъ,-- все, кроме, конечно, превосходительнаго... Но вотъ недавно какъ-то, после одного блестящаго дела, "самого" осенила внезапная мысль: надо, думаетъ, "искоренить". Это, положимъ, бывало и прежде: искореняли сами себя члены компанiи и все обходилось благополучно. Но на этотъ разъ осененiе вышло какое-то удивительное. Очень ужь изволили сердиться, да и назначили своего чиновника особыхъ порученiй, Проскурова, следователемъ, съ самыми широкими полномочiями, по деламъ не только уже совершившимся, но и имеющимъ впредь совершиться, если въ нихъ можно подозревать связь съ прежними.

    -- Что же тутъ удивительнаго?

    -- Оно, конечно, Богъ умудряетъ и младенцы. Человекъ-то попался честный и энергичный,-- вотъ что удивительно! Месяца три ужь искореняетъ: поднялъ такую возню, не дай Господи! Лошадей однихъ заездили около десятка.

    -- Да ведь заездилъ-то не Проскуровъ... Этотъ ездитъ аккуратно. Земская полицiя все за нимъ на обывательскихъ гоняется. Соревнованiе, знаете. Стараются попасть ранее на место преступленiя... для пользы службы, конечно. Ну, да редко имъ удается. Проскуровъ у насъ настоящiй Лекокъ. Разъ, правда, успели одинъ бончикъ ловко у нвго изъ-подъ носу вытащить... Огорчили беднягу до такой степени, что онъ даже въ оффицiальномъ рапорте забылся: "старанiемъ, говоритъ, земскихъ властей приняты были все меры къ успешному сокрытiю следовъ преступленiя". Ха-ха-ха!

    -- То-то вотъ,-- сказала Матрена Ивановна,-- я и говорю: озорникъ. Одного съ тобой поля ягода-то!...

    -- Ну, ужь не озорникъ,-- возразилъ Василiй Ивановiчъ. -- Не-етъ! А что разъ промахнулся, такъ это и съ серьезнейшимй людьми бываетъ. Самъ после увидалъ, что далъ маху. Приступили къ нему; пришлось бедняге оправдываться опиской... "На предбудущее время,-- говорятъ ему,-- такихъ описокъ не допускать, подъ опасенiемъ отставки по разстроенному здоровью". Чудакъ! Ха-ха-ха!

    -- Ну, а вы-то тутъ при чемъ? -- спросилъ я.

    Василiй Ивановичъ принялъ комически серьезный видъ.

    -- А я. видите ли, содействую. У насъ тутъ,-- спросите вотъ у Матрены Ивановны,-- настоящiй заговоръ, тайное сообщество. Онъ искореняетъ, а я ему, знаете ли, лошадокъ всегда наготове держу. Взять хоть сегодня: тамъ, где-то по тракту убiйство и его человечекъ къ нему съ известiемъ поскакалъ. Ну, значитъ, и самъ искоренитель скоро явится; вотъ у меня лошади въ хомутахъ, да и на другихъ станкахъ просилъ прiятелей приготовить. Вотъ оно и выходитъ, что на скромномъ смотрительскомъ месте тоже можно человечеству оказывать не маловажныя услуги, д-да-съ...

    Подъ конецъ этой тирады веселый смотритель опять не выдержалъ серьезнаго тона и захохоталъ.

    -- Погодите,-- сказалъ я ему. -- Вы все смеетесь. Скажите-ка мне серьезно: сами-то вы верите въ эту искоренительную миссiю, или только наблюдаете?

    Василiй Ивановичъ крепко затянулся сигарой и замолчалъ.

    -- Представьте,-- сказалъ онъ довольно серьезно,-- ведь я еще и самъ не предлагалъ себе подобнаго вопроса. Погодите, дайте подумать... Да нетъ, какая къ чорту тутъ миссiя! Загремитъ онъ скоро кверху тормашками, это верно. А типъ, я вамъ скажу, интереснейшiй! Да вотъ вамъ примеръ: ведь оказывается, въ сущности, что я въ успехъ его дела не верю; иногда смешонъ мне этотъ искоренитель до последней крайности, а содействую и даже, если хотите, Матрена Ивановна права: возбуждаю противъ себя "настоящее" начальство. Изъ-за чего же? Да и я ли одинъ? Везде у него есть свои люди... "сочувствующiе". Въ этомъ его сила, конечно. Только... странно, что, кажется, никто въ его успехъ не веритъ. Вотъ вы слышали: Матрена Ивановна говоритъ, что "настоящiе начальники не такiе бываютъ". Это отголоски общественнаго мненiя. А между темъ, пока этотъ младенецъ ломитъ впередъ, "высоко держа знамя", какъ говорится въ газетахъ, всякiй человекъ съ капелькой души, или просто лично не заинтересованный, старается мимоходомъ столкнуть съ его пути одинъ, другой камешекъ, чтобы младенецъ не ушибся. Ну, да это, конечно, не поможетъ.

    -- Но почему? При сочувствiи населенiя, въ этомъ случае даже прямо заинтересованнаго?

    -- То-то вотъ. Сочувствiе это какое-то не вполне доброкачественное. Сами вы увидите, можетъ-быть, какое это чадо. Претъ себе безъ всякой "политики" и горюшка мало, что его бука съестъ. А стороннiй человекъ смотритъ и головой качаетъ: "съедятъ, молъ, младенца ни за грошъ!" Ну, и жалко. "Погоди-ка,-- говоритъ стороннiй человекъ,-- я вртъ тутъ тебе дорожку прочищу, а ужь дальше съестъ тебя бука, какъ пить дастъ". А онъ идетъ, ничего! Поймите вы, что вначитъ сочувствiе, если нетъ веры въ успехъ дела? Тутъ, молъ, надо начальника настоящаго, мудраго, яко змiй, чтобы, знаете, этими обходцами ползать умелъ, величiе бы являлъ, где надо, а где надо -- и взяточкой бы не побрезгалъ,-- безъ этого какой ужь и начальникъ! Ну, тогда могла бы явиться и вера: "этотъ, молъ, скрутитъ!" Только... чортъ возьми! тогда не было бы сочувствiя, потому что все дело объяснялось бы столкновенiемъ "начальственныхъ" интересовъ... Вотъ тутъ и поди!... Э-эхъ, сторона наша, сторонушка!... Давайте-ка лучше чай пить!

    Василiй Ивановичъ круто оборвалъ и повернулся на стуле.

    -- Наливай, Матрёнчикъ, чаю,-- сказалъ онъ какъ-то мягко жене, слушавшей все время съ большимъ интересомъ речи супруга. -- А прежде,-- обратился онъ ко мне,-- не дернуть ли намъ по первой?...

    -----

    Василiй Ивановичъ и самъ представлялъ тоже одинъ изъ интереснейшихъ типовъ, какiе, кажется, встречаются только въ Сибири, по крайней мере, въ одной Сибири вы найдете такого философа где-нибудь на почтовомъ станке, въ должности смотрителя. Еще еслибы Василiй Ивановичъ былъ "изъ сосланныхъ", то это было бы не удивительно. Здесь не мало людей, поторыхъ колесо фортуны, низвергши съ известной высоты, зашвырнуло въ места отдаленныя и которые здесь начинаютъ вновь карабкаться со ступеньки на ступеньку, внося въ эти "низменныя" сферы не совсемъ обычные въ нихъ прiемы, образованiе и культуру. Но Василiй Ивановичъ, наоборотъ, за свое вольнодумство спускался медленно, но верно, съ верхнихъ ступеней на нижнiя. Онъ относился съ этому съ спокойствiемъ настоящаго философа. Получивъ подъ какими-то педагогическими влiянiями, тоже нередкими въ этой "ссыльной стране", съ ранней юности, вкусы и склонности интеллигентнаго чиновека, онъ дорожилъ ими всю жизнь, пренебрегая ввешними удобствами. Кроме того, въ немъ сяделъ художникъ. Когда Василiй Ивановичъ бывалъ въ ударе, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу, и спешное дело. Онъ сыпалъ анекдотами, разсказами, картинаии; передъ вами проходила целая панорама чисто-местныхъ типовъ своеобразной и забытой реформой страны: все эти заседатели, голодные, безпокойно-юркiе и алчные; исправники, отъевшiеся и начинающiе ощущать "удовольствiе существованiя"; горные исправники, находящiеся на вершинахъ благополучiя; советники, старшiе советники, чиновники "всякихъ" порученiй... И надъ всемъ этимъ мiромъ, знакомымъ Василiю Ивановичу до мельчайшихъ закоулковъ, царило благодушiе и величiе местныхъ юпитеровъ, съ демонстративно-помпадурскою грозой и съ младенчески-наивнымъ неведенiемъ страны, съ кругозоромъ петербургскихъ департаментскихъ канцелярiй и властью могущественнейшихъ сатраповъ. И все это въ разсказахъ Василiя Ивановича освещалось темъ особеннымъ внутреннимъ чувствомъ, какое кладетъ истинный художникъ въ изображенiе интересующаго его предмета. А для Василiя Ивановича его родина, которую онъ рисовалъ такими часто непривлекательными красками, составляла предметъ глубоко интересный. Интеллигентный человекъ, въ настоящемъ смысле этого слова, онъ съ полрымъ правомъ могъ применить къ себе стихъ поэта:

    "Любiю я родину, но странною любовью!"

    И онъ действительно любилъ ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его къ постепенной, какъ онъ выражался, "деградацiи". Когда, после одного изъ крушенiй, вызванныхъ его обличительнымъ зудомъ, ему предложили довольно порядочное место въ Россiи, онъ, немного подумавъ, ответилъ предлагавшему:

    -- Нетъ, батюшка, спасибо вамъ, но я не могу... Не могу-съ!... Что мне тамъ делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то тамъ будетъ некого.

    Вообще, когда мне приходится слышать или читать сравненiе Свбири съ дореформенною Россiей,-- сравненiе, которое одно время было въ такомъ ходу,-- мне всегда приходитъ на умъ одно резкое различiе. Различiе это воплощается въ виде толстой фигуры моего юмориста-прiятеля. Дело въ томъ, что у дореформенной Россiи не было соседства Россiи же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождаетъ то ироническое отношенiе къ своей родной действительности, которое вы можете встретить въ Сибири даже у людей не особенно интеллигентныхъ. Нашъ россiйскiй Сквозникъ-Дмухановскiй, въ простоте своей душевной непосредственности, полагалъ, что "такъ ужь самимъ Богомъ установлено и волтерiанцы напрасно противъ этого вооружаются". Сибирскiй же Сквозникъ виделъ упраздненiе своего россiйскаго прототипа, виделъ торжество волтерiанцевъ, и его непосредственность давно уже утрачена. Онъ рветъ и мечетъ, но въ свое провиденцiальное назначенiе не веритъ. Пойдутъ одни "веянiя",-- онъ радуется; пойдутъ другiя,-- онъ впадаетъ въ унынiе и скрежещетъ. Правда, къ отчаянiю всегда примешивается частица надежды: "авось и на этотъ разъ пронесетъ еще мимо"; за то и ко всякой надежде примешивается горькое сомненiе: "надолго ли?" Ибо "рубятъ лесъ за Ураломъ, а въ Сибирь летятъ щепки". А тутъ еще въ сторонке стоитъ свой родной "волтерiанецъ" во фризовой шинели и улыбается: "что, молъ, батюшка, покуда еще Богъ грехамъ терпитъ, ась?" -- да втихомолку строчитъ корреспонденцiи въ россiйскiя безцензурныя изданiя.

    -----

    Я разсказалъ все уже известное читателю. Василiй Ивановичъ сиделъ задумчиво, разсматривая кончикъ нагоревшей свгары.

    -- Да,-- сказалъ онъ,-- странные люди...

    -- Вы ихъ знали?

    -- Какъ вамъ сказать? Ну, встречалъ, и беседовалъ, и чай, вотъ какъ съ вами, пивалъ. А знать... ну, нетъ! Заседателей вотъ или исправниковъ, быть-можетъ по родственности духа, насквозь вижу, а этихъ понять не могу. Одно только знаю твердо: не сдобровать этому Силину,-- не топерь, такъ после покончатъ съ нимъ непременно.

    -- Почему вы думаете?

    -- Да какъ же иначе? Происшествiе съ вами уже не первое. Во всехъ подобныхъ опасныхъ случаяхъ, когда ни одинъ ямщикъ не решится везти, обращаются къ этому молодцу, и онъ никогда не откажется. И заметьте: никогда онъ не беретъ съ собой никакого оружiя. Правда, онъ всемъ импонируетъ. Съ техъ поръ, какъ онъ уложилъ Безрукаго, его сопровождаетъ какое-то странное обаянiе, и онъ самъ, кажется, тоже ему поддается. Но ведь это иллюзiя. Поговариваютъ ужь тутъ разные ребята: "Убивца", молъ, хоть заговоренною пулей, а все же взять можно..." Кажется, упорство, съ какимъ этотъ Константинъ производитъ по немъ свои выстрелы, объясняется именно темъ, что онъ запасся такими заговоренными пулями.

    V.

    "Искоренитель".

    Василiй Ивановичъ насторожилъ, среди разговора, свои привычныя уши.

    -- Погодите-ка,-- сказалъ онъ,-- кажется, колокольчикъ... Должно-быть Проскуровъ.

    И при этомъ имени Василiя Ивановича, очевидно, вновь обуяла его смешливая веселость. Онъ быстро подбежалъ къ окну.

    -- Ну, такъ и есть. Катитъ нашъ искоренитель. Посмотрите-ка, посмотрите: ведь это картина. Ха-ха-ха!... Вотъ всегда этакъ ездитъ. Аккуратнейшiй мужчина!

    Я подошелъ къ окну. Звонъ колокольчика быстро приближался, но сначала мне видно было только облако пыли, выкатившееся какъ будто изъ лесу и бежавшее по дороге къ станку. Но вотъ дорога, пролегавшая подъ горой, круто свернула къ станцiи, и въ этомъ месте мы могли видеть ехавшихъ -- прямо и очень близко подъ нами.

    Почтовая тройка быстро мчала легонькую таратайку. Изъ-подъ копытъ разгорячившихся коней летелъ брызгами щебень и мелкая каменная пыль, но ямщикъ, наклонившись съ облучка, еще погонялъ и покрикивалъ. За ямщикомъ виднелась фигура въ форменной фуражке съ кокардой и штатскомъ пальто. Хотя на ухабистой дороге таратайку то и дело трясло и подкидывало самымъ жестокимъ образомъ, но господинъ съ кокардой не обращалъ, на это ни малейшаго вниманiя. Онъ тоже перегнулся, стоя, черезъ облучокъ и, повидимому, тщательно следилъ за каждымъ движенiемъ каждой лошади, контролируя ихъ и следя, чтобы ни одна не отставала. По временамъ онъ указывалъ ямщику, какую, по его мненiю, следуетъ подхлеснуть, иногда даже бралъ у него кнутъ и старательно, хоть и неумело, подхлестывалъ самъ. Отъ этого занятiя, поглощавшаго все его вниманiе, онъ изредка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.

    Василiй Ивановичъ, все время, пока тройка неслась въ гору, хохоталъ какъ сумасшедшiй; но когда колокольчикъ, забившись отчаянно передъ самымъ крыльцомъ, вдругъ смолкъ, смотритель сиделъ уже на кушетке и, какъ ни въ чемъ ни бывало, курилъ свою сигару.

    Несколько секундъ со двора слышно было только, какъ дышутъ усталыя лошади. Но вдругъ наша дверь отворилась и въ комнату вбежалъ новопрiезжiи. Это былъ господинъ летъ 35, небольшого роста, съ несоразмерно большою головой. Широкое лицо, съ выдававшимися несколько скулами, прямыми бровями, слегка вздернутымъ носомъ и тонко очерченными губами, было почти прямоугольно и дышало своеобразною энергiей. Большiе серые глаза смотрели въ упоръ. Вообще физiономiя Проскурова на первый взглядъ поражала серьезностью выраженiя, но впечатленiе это, после несколькихъ мгновенiй, какъ-то стиралось. Аккуратныя чиновничьи "котлетки", обрамлявшiя гладко выбритыя щеки, проборъ на подбородке, какая-то странная торопливость движенiй тотчасъ же примешивали къ первому впечатленiю комизмъ, который только усиливался отъ контрастовъ, совмещавшихся въ этой своеобразной фигуре.

    Войдя въ комнату, Проскуровъ сначала на мгновенiе остановился, потомъ быстро окинулъ ее взглядомъ и, усмотревъ Василiя Ивановича, тотчасъ же устремился къ нему.

    -- Господинъ смотритель!... Василiй Ивановичъ, голубчикъ... лошадей!... Лошадей мне, милостивый государь, ради Бсга, поскорее!

    Василiй Ивановичъ, развалясь на кушетке, хранилъ холодно-дипломатичискiй видъ.

    -- Не могу-съ... Да вамъ, кажется, почтовыхъ и не полагается, а земскiя нужны подъ заседателя,-- онъ скоро будетъ.

    -- Что вы, что вы это? Ведь я прибылъ раньше! Нетъ, позвольте-съ... Во-первыхъ, ошибаетесь и насчетъ почтовыхъ; у меня на всякiй случай подорожная... Но, кроме того, на законномъ основанiи...

    Но Василiй Ивановичъ уже смеялся.

    -- А, чортъ возьми! Вечно вы съ вашими шутками, а мне некогда! -- досадливо сказалъ Проскуровъ, очевидно, не въ первый разъ попадавшiй въ эту ловушку. -- Скорее, Бога ради, у меня тутъ дело!

    -- Знаю -- убiйство...

    -- Да вы почему знаете? -- встревожился Проскуровъ.

    -- Почему знаете! -- передразнилъ смотритель. -- Да ведь заседатель-то ужь тамъ. Отъ него слышалъ.

    -- Э, врете вы опять,-- просiялъ Проскуровъ. -- Они-то еще и ухомъ не повели, а ужь у моихъ, знаете ли, и виновный, то-есть собственно... правильнее сказать -- подозреваемый, въ рукахъ. Это, батюшка, такое дельце выйдеть... громаднейшее!... Вотъ вы посмотрите, какъ я ихъ тутъ всехъ ковырну!

    -- Ну, ужь вы-то ковырнете! Смотрите, не ковырнули бы васъ...

    Проскуровъ вдругъ встрепенулся. Во дворе забрякали колокольцы.

    -- Василiй Ивановичъ,-- заговорилъ онъ вдругъ какимъ-то заискивающимъ тономъ,-- тамъ, я слышу, запрягаютъ. Это мне, что ли?

    При этомъ онъ схватилъ смотрителя за руку и бросилъ тревожный виглядъ въ мою сторону.

    -- Ну, вамъ, вамъ... успокойтесь! Да что у васъ тамъ въ самомъ-то деле?

    -- Убiйство, батюшка! Опять убiйство... Да еще какое! Съ явными признаками деятельности известной вамъ шайки. У меня тутъ нити. Если не ошибаюсь, тутъ несколько такихъ хвостиковъ прищемить можно... Ахъ, ради Бога, поскорее!...

    -- Сейчасъ. Да где же это случилось?

    -- Все въ этомъ же логу проклятомъ. Взорвать бы это место порохомъ, право! Ямщика убили...

    -- Что такое? Ужь не ограбленiе ли почты?

    -- Э, нетъ, "вольнаго".

    -- "Убивца"? -- вскрикнулъ я, пораженный внезапною догадкой.

    Проскуровъ обернулся ко мне и впился въ мое лицо своими большими глазами.

    -- Гм... -- промычалъ Василiй Ивановичъ, и въ глазахъ его забегали веселые огоньки. -- Допросите-ка его, хорошенечко допросите!

    -- Я встречался съ нимъ ранее.

    -- Та-акъ-съ... -- протянулъ Василiй Ивановичъ,-- встре-ча-лись... А не было ли у васъ вражды или соперничества, не ожидали ли по покойномъ наследства?

    -- Да ну васъ, съ вашими шутками! Что за несносный человекъ! -- досадливо отмахнулся опять Проскуровъ и обратился ко мне:

    -- Извините, милостивый государь, собственно я вовсе не имелъ въ виду привлекать васъ къ делу, но вы понимаете... интересы правосудiя...

    -- Гуманности и спасенiя человечества. -- ввернулъ опять неисправимый смотритель.

    -- Однимъ словомъ,-- продолжалъ Проскуровъ, бросивъ на Василiя Ивановича подавляющiй виглядъ,-- я хотелъ сказать, что вниманiе къ интересамъ правосудiя обязательно для всякаго, такъ сказать, гражданина. И если вы можете сообщить какiя-либо сведенiя, идущiя къ делу, то... вы понимаете... однимъ словомъ, обязаны это сделать.

    У меня мелькнуло вдругъ смутное соображенiе.

    -- Не знаю,-- ответилъ я,-- насколько могутъ способствовать раскрытiю дела те сведенiя, какiя я могу доставить. Но я радъ бы былъ, еслибъ они оказались полезны.

    -- Превосходно! Подобная готовность делаетъ вамъ честь, милостивый государь. Позвольте узнать, съ кемъ имею удовольствiе?...

    Я назвался.

    -- Афанасiй Ивановичъ Проскуровъ,-- отрекомендовался онъ въ свою очередь. -- Вы вотъ изъявили сейчасъ готовность содействовать правосудiю. Такъ вотъ, видите ли, чтобъ ужь не делать дело въ половину, не согласитесь ли вы, милостивый государь... однимъ словомъ... ехать теперь же со мною?

    Василiй Ивановичъ захохоталъ.

    -- Н-ну, ужь это... я вамъ скажу... Это чортъ знаетъ что такое! Да вы что, арестовать его, что ли, намерены?

    Проскуровъ быстро и какъ будто сконфуженно схватилъ мою руку...

    -- Не думайте, пожалуйста,-- заговорилъ онъ. -- Помилуйте, какiя же основанiя...

    Я поспешилъ его успокоить, что мне вовсе не приходило въ голову ничего подобнаго.

    -- Да и Василiй Ивановичъ, конечно, шутитъ,-- добавилъ я.

    -- Я радъ, что вы меня понимаете. Мне время дорого; тутъ всего, знаете ли, два перегона. Дорогой вы мне сообщите, что какъ известно. Да, кстати же, я безъ письмоводителя...

    -- Напротивъ,-- сказалъ я Проскурову,-- я самъ хотелъ просить васъ взять меня съ собою, такъ какъ меня лично крайне интересуетъ это дело.

    Передо много, точно живой, всталъ обралъ "убивца", съ угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, съ затаенною думой въ глазахъ. "Скликаетъ воронья на мою головушку, проклятый!" -- вспомнилось мне его тоскливое предчувствiе. Сердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось надъ его угасшими очами въ темномъ логу, и прежде уже омрачившемъ его чистую жизнь своею зловещею тенью.

    -- Эге-ге! -- закричалъ вдругъ Василiй Ивановичъ, внимательно вглядываясь въ окно. -- Афанасiй Ивановичъ, не можете ли сказать, кто это едетъ вонъ тамъ подъ самымъ лесомъ?

    Проскуровъ только взглянулъ въ окно и тотчасъ же устремился къ выходу.

    -- Поскорей, ради Бога,-- кивулъ онъ мне на ходу, хватая со стола свою фуражку.

    Я тоже наскоро собрался и вышелъ. Въ ту же минуту къ ступенямъ крыльца подкатила ретивая тройка.

    Взглянувъ въ сторону леса, я увиделъ вдали быстро приближавшуюся повозку. Седокъ привставалъ иногда и что-то делалъ надъ спиной ямщика; видвелись подымаемыя и опускаемыя руки. Косвенные лучи вечерняго солнца переливались слабыми искорками въ пуговицахъ и погонахъ.

    Проскуровъ расплачивался съ привезшимъ его ямщикомъ. Парень осклабился съ довольнымъ видомъ.

    -- Много довольны, ваше благородiе...

    -- Сказалъ товарищу, вотъ ему? -- ткнулъ Проскуровъ въ новаго ямщика.

    -- Знаемъ,-- ответилъ тотъ.

    -- Ну, смотри,-- сказалъ следователь, усаживаясь въ повозку. -- Прiедешь въ полтора часа,-- получишь рубль, а минутой -- понимаешь? -- одною только минутой позже...

    Тутъ лошади подхватили съ места и Проскуровъ поперхнулся, не докончивъ начатой фразы.

    VI.

    Евсеичъ.

    ко мне:

    -- Ну-съ, милостивый государь, что же собственно вамъ известно по этому делу?

    Я разсказалъ о своемъ приключенiи въ логу, о предчувствiи ямщика, объ угрозе, которую послалъ еѵу одинъ изъ грабителей, какъ мне казалось,-- купецъ. Проскуровъ не проронилъ ни одного слова.

    -- Д-да,-- сказалъ онъ, когда я кончилъ. -- Все это будетъ иметь свое значенiе. Ну-съ, а помните ли вы лица этихъ людей?

    -- Да, за исключенiемъ разве купца.

    -- Ахъ, Боже мой! -- воскликнулъ онъ, и въ тоне его слышалась горечь разочарованiя. -- Гм... Конечно, вы не виноваты, но его-то именно вамъ следовало заметить. Жаль, очень жаль... Ну, да все же онъ не избегнетъ правосудiя.

    Менее чемъ въ полтора часа мы были уже на станке. Распорядившись, чтобы поскорей запрягали, Проскуровъ приказалъ позвать къ себе сотскаго.

    Тотчасъ же явился мужичокъ небольшого роста, съ жидкою бородкой и плутоватыми глазами. Выраженiе лица представляло характерную смесь добродушiя и лукавства, но въ общемъ впечатленiе отъ этой фигуры было прiятное и располагало въ пользу ея обладателя. Худой зипунишко и вообще рваная, убогая одежонка не обличали особеннаго достатка. Войдя въ избу, онъ поклонился, потомъ выглянулъ за дверь, какъ бы желая убедиться, что никто не подслушиваетъ, и затемъ подошелъ ближе. Казалось, въ сообществе съ Проскуровымъ онъ чувствовалъ себя не совсемъ ловко и даже какъ будто въ опасности.

    -- Здравствуй, здравствуй, Евсеичъ! -- сказалъ чиновникъ радушно. -- Ну, что? Птица-то у насъ не улетела?

    -- Пробовалъ ты съ нимъ заговарввать?... Что говоритъ?

    -- Пробовать-то пробоваалъ, да, вишь, онъ разговаривать-то не больно охочъ. Перво я къ нему было добромъ, а опосля, признаться, постращалъ-таки маленько: "Что, молъ, такой-сякой, лежишь, ровно статуй? 3наешь, молъ, кто я по здешнему месту?" -- "А кто?" -- спрашиваетъ. -- "Да начальство, молъ, вотъ кто... сотскiй!" -- "Этакихъ, говоритъ, начальствовъ мы по морде бивали". Что ты съ нимъ поделаешь? Отчаянный!.. Известно, жиганъ!

    -- Ну, хорошо, хорошо! -- перебилъ нетерпеливо Проскуровъ. -- Сторожите хорошевько. Я скоро вернусь.

    -- Не убегётъ. Да онъ, ваше благородiе,-- надо правду говорить,-- смирной... Кою пору все только лежитъ, да въ потолокъ смотритъ. Дрыхнетъ ли, такъ ли отлеживается,-- шутъ его знаетъ... Разъ только и вставалъ-то: поесть бы, сказываетъ, охота. Покормилъ я его маленько, попросилъ онъ еще табачку на цыгарку, да опять и залёгъ.

    -- Будьте благонадежны. А что я хотелъ спросить ваше благородiе?...

    Евсеичъ опять подошелъ къ двери и выглянулъ въ сени.

    -- Ну, что еще? -- спросилъ Проскуровъ, направлявшiйся было къ выходу.

    -- Да, значитъ, теперича такъ мы мекаемъ,-- началъ Евсеичъ, политично переминаясь и искоса поснатривая на меня, теперича ежели мужичкамъ на нихъ налегнуть, такъ въ самую бы пору... Мiромъ, значитъ, или бы сказать: скопомъ...

    -- Да какъ же, ваше благородiе, сами судите! Терпеть не можно стало; ведь безпокойство! Какую теперича силу взяли, и все мы почемъ... Теперича хоть бы самый этотъ жигавъ... Онъ что такое? Можно сказать -- купленый человекъ: больше ничего, что за деньги... Не онъ, такъ другой...

    -- Справедливо,-- поощрилъ Проскуровъ, очевидно, сильно заинтересованный. -- Ну, продолжай, братецъ. Ты, я вижу, мужикъ съ головой. Что же дальше?

    -- Ну, больше ничего, что ежели теперича мужики видели бы себе подмогу... мы бы, можетъ, супротивъ ихъ осмелились... Мало ли теперича за ними качествъ?... Мiръ -- великое дело.

    -- Чтожь, помогите вы правосудiю и правосудiе вамъ поможетъ,-- сказалъ Проскуровъ не безъ важности.

    вовсе пропасть и съ ребятами. Потому -- ихняя сила...

    Проскуровъ вздрогнулъ, точно по немъ пробежала электрическая искра, и, быстро схвативъ фуражку, выбежалъ вонъ. Я последовалъ за нимъ, оставивъ Евсеича въ той же недоумевающей позе. Онъ разводилъ руками и что-то бормоталъ про себя.

    А Проскуровъ садился въ повозку въ полномъ негодованiи.

    -- Вотъ такъ всегда! -- говорилъ онъ. -- Все компромиссы, всюду компромиссы... Обезпечь имъ успехъ, тогда и оня согласны оказать поддержку правосудiю... Что вы на это скажете? Ведь это... это-съ -- развратъ, наконецъ... Отсутствiе сознанiя долга.......

    -- Если ужь вы обратились ко мне съ этимъ вопросомъ,-- сказалъ я,-- то я позволю себе не согласиться съ вами. Мне кажется, они вправе требовать отъ "власти" гарантiи успеха праваго дела на легальномъ пути. Иначе въ чемъ состоитъ самая идея власти?... Не думаете ли вы, что разъ мiру воспрещенъ самосудъ, то темъ самымъ взяты известныя обстоятельства? И если они не исполняются, то...

    Мы отъехали верстъ шесть и до лога оставалось не более трехъ, когда сзади послышался колокольчикъ.

    -- Ага! -- сказалъ Проскуровъ,-- едетъ безъ перепряжки. Ну, да темъ лучше: не успеетъ повидаться съ арестованнымъ. Я такъ и думалъ.

    VII.

    Заседатель.

    Солнце задело багрянымъ краемъ за черту горизонта, когда мы подъехали къ логу. Свету было еще достаточно, хотя въ логу залегали уже густые вечернiе мороки. Было прохладно и тихо. "Камень" молчаливо стоялъ надъ туманами и надъ нимъ подымался полный, хотя еще бледный, месяцъ. Черная тайга, точно заклятая, дремала недвижимо, не шелохнувъ ни одною веткой. Тишина нарушалась только звономъ колокольчика, который гулко носился въ воздухе, отдаваемый эхо ущелья. Сзади слышался такой же звонъ, только послабее.

    -- Здравствуйте, братцы! -- сказалъ следователь тихо.

    -- Здорово, ваше благородiе! -- отвечали крестьяне

    -- Ничего не трогали съ места?

    -- Ничего, будто... Его маленечко обрядили: не хорошо, значитъ... Скотину не тронули.

    -- Да ведь какъ же: Пегашку-то пристрелили же варвары... На вершной покойникъ-то возвращался.

    Действительно, въ саженяхъ тридцати, у дороги, виднелась убитая лошадь. Проскуровъ занялся осмотромъ местности, пригласивъ съ собой и караульныхъ. Я подошелъ къ покойнику и поднялъ пологъ съ лица.

    Мертвенно-бледныя черты были спокойны. Потускнелые глаза смотрели вверхъ, на вечернее небо, и на лицъ виднелось то особенное выраженiе недоуменiя и какъ будто вопроса, которое смерть напечатлеваетъ иногда какъ последнее движенiе улетающей жизни... Лицо было чисто, не запятнано кровью.

    Черезъ четверть часа Проскуровъ съ крестьянами прошелъ мимо меня, направляясь къ перекрестку. На-встречу имъ подъезжала задняя повозка.

    ... Заседатель, видимо, сильно усталъ. Его широкая грудь работала, какъ кузнечные мехи, и все тучное тело ходило ходуномъ подъ короткою форменною шинелью довольно изящнаго. покроя. Щеки тоже вздувались и опадали, причемъ нафабренные большiе усы то подымалясь концами и становились перпендикулярно, то опять припадали къ ушамъ. Большiе, сероватые съ проседью и курчавые волосы были покрыты пылью.

    -- У-уфъ,-- заговорилъ онъ, пыхтя и отдуваясь. -- За вами, Афанасiй Ивановичъ, не поспеешь. Здравствуйте!

    -- Мое почтенiе,-- ответилъ Проскуровъ,-- И напрасно изволите торопиться. Я могъ бы и обождать.

    -- Нетъ, зачемъ же-съ?... У-уфъ!... Служба прежде всего-съ... Не люблю, знаете ли, когда меня дожидаются. Не въ моихъ правилахъ-съ.

    между темъ, по сторонамъ, тревожно изследуя обстановку. Они остановились на мне.

    -- Это мой знакомый,-- отрекомендовалъ меня Проскуровъ,-- г. NN., временно исполняющiй обязанности моего письмоводителя.

    -- Имелъ удовольствiе слышать-съ. Очень прiятно-съ. Отставной штабсъ-капитанъ Безрыловъ.

    Безрыловъ поднесъ руку къ козырьку и молодцевато щелкнулъ шпорами.

    -- Отлично-съ. Теперь мы можемъ приступить къ изследованiю. Отделаемъ по-военному, живо, пока еще засвело. Эй, понятые, сюда!...

    Мы все отшатнулись при виде открывшейся при этомъ картины. Вся грудь убитаго представляла одну зiяющую рану, прорезанную и истыканную въ разныхъ направленiяхъ. Невольный ужасъ охватывалъ душу при виде этихъ следовъ изступленнаго зверства. Каждая рана была бы смертельна, но было очевидно, что большинство изъ нихъ нанесены мертвому.

    Даже господинъ Безрыловъ потерялъ всю свою развязность. Онъ стоялъ неподвижно, держа въ руке конецъ полога. Его щеки побагровели, а концы усовъ угрожающе торчали, какъ два копья.

    -- Р-рак-кальи! -- произнесъ онъ, наконецъ, и какъ-то глубоко вздохнулъ.

    Быть-можетъ въ этомъ вздохе сказалось сожаленiе о томъ, что для господина Безрылова нетъ уже возврата къ пути укрывательства и потачекъ.

    -- Пожалуйста,-- попросилъ заседатель, опуская глаза,-- опишемъ при вскрытiи, завтра... Теперь изследуемъ обстановку и перенесемъ тело въ Б.

    -- А тамъ произведемъ допросъ арестованному по этому делу,-- сказалъ Проскуровъ жестко.

    Глаза Безрылова забегали, какъ два затравленные зверька.

    -- Арестованнаго? -- переспросилъ онъ. -- У васъ есть уже и арестованный?... Какъ же мне... какъ же я ничего не зналъ объ этокъ?

    -- Вотъ и отлично-съ. У васъ дело кипитъ въ рукахъ... зам-мечательно!..

    VIII.

    "Иванъ тридцати восьми летъ".

    Около цолуночи, отдохнувъ несколько и напившись чаю, чиновники приступили къ следствiю.

    Въ довольно просторной комнате, за столомъ, уставленнымъ письменными принадлежностями, поместился по середине Проскуровъ. Его несколько комичная подвижность исчезла; онъ сталъ серьезенъ и важенъ. Справа уселся Безрыловъ, успевшiй совершенно оправиться и вновь прiобревшiй свою армейскую развязность. Во время короткаго роздыха онъ умылся, нафабрилъ усы и взбилъ свои седоватыя кудри. Вообще, Безрыловъ сталъ бодръ и великолепенъ. Похлебывая густой чай изъ стоявшаго передъ нимъ стакана, онъ посматривалъ на следователя съ снисходительною улыбкой. Я уселся на другомъ конце стола.

    Безрыловъ кивнулъ только головой и Евсеичъ бросился вонъ изъ избы.

    Черезъ минуту входная дверь отворилась и въ ней резко обрисовалась высокая фигура того самаго мужчины, котораго я виделъ, съ Костюшкой на перевозе, задумчиво следящимъ за облаками.

    Входя въ комнату, онъ слегка запнулся за порогъ, огляделъ то место, за которое заделъ, потомъ вышелъ на середину и остановился. Его походка была ровна и спокойна. Широкое лицо, съ грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушiе. Голубые глаза были несколько тусклы и неопределенно смотрели впередъ, какъ будто не видя ближайшихъ предметовъ. Волосы подстрижены въ скобку. На новой ситцевой рубахе виднелись следы крови.

    Проскуровъ передалъ мне "форму" и, подвивувъ перо и чернильницу, приступилъ къ обычнону опросу:

    -- "Иванъ тридцати восьми летъ".

    -- Где имеете место жительства?

    -- Безъ прiюту... въ бродяжестве...

    -- Скажите, Иванъ тридцати восьми летъ, вами ли совершено сего числа убiйство ямщика Федора Михайлова?

    -- Молодецъ! -- одобрилъ бродягу Безрыловъ.

    -- Чтожь, ваше благородiе, зачемъ чинить напрасную проволочку?... Не отопрешься.

    -- А по чьему наученiю или подговору? -- продолжатъ следователь, когда первые ответы были записаны. -- И откуда у васъ те пятьдесятъ рублей тридцать две копейки, которые найдены при обыске?

    Бродяга вскинулъ на него своими задумчивыми глазами.

    Безрыловъ крякнулъ и съ наслажденiенъ отхлебнулъ сразу полстакана, кидая на Проскурова насмешливый взглядъ. Затемъ онъ опять уставился на бродягу, видимо любуясь его образцовою тюремною выправкой, какъ любуется служака-офицеръ на браваго солдата.

    Проскуровъ оставался спокоенъ. Видно было, что онъ и не особенно разсчитывалъ на откровенность бродяги.

    -- Ну, а не желаете ли сказать,-- продолжалъ онъ свой допросъ,-- почему вы такъ зверски изрезали убитаго вами Федора Михайлова? Вы имели противъ покойнаго личную вражду или ненависть?

    Допрашиваемый смотрелъ на следователя съ недоуменiемъ.

    -- Десятникъ,-- обратился Проскуровъ къ крестьяннну,-- возьмите свечу и посветите арестанту. А вы взгляните въ ту комнату.

    Бродяга все тою же ровною походкой подошелъ къ двери и остановился. Крестьянинъ, взявъ со стола одну свечу, вошелъ въ соседнюю горницу.

    Вдругъ жиганъ вздрогнулъ и отшатнулся. Потомъ, взглянувъ съ видимымъ усилiемъ еще разъ въ томъ же направленiи, онъ отошелъ къ противуположной стене. Мы все следили за нимъ въ сильнейшемъ волненiи, которое какъ будто передавалось намъ отъ этой мощной, но теперь сломленной и подавленной фигуры.

    Онъ былъ бледенъ. Некоторое время онъ стоялъ опустивъ голову и опершись плечомъ о стену. Потомъ онъ поднялъ голову и посмотрелъ на насъ смутнымъ и недоумевающимъ взглядомъ.

    Вдругъ онъ оживился. Глаза его въ первый разъ сверкнули.

    -- Ваше благородiе! -- заговорилъ онъ решительно, подходя къ столу,-- пишите: Костюшка это сделалъ,-- Костинкинъ -- рваная-ноздря!... Онъ, безпременно онъ, подлецъ!... Никто, какъ онъ, человека этакъ испакостилъ. Его дело... Все одно: товарищъ, не товарищъ -- знать не хочу!... Пишите, ваше благородiе!...

    При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуровъ быстро выхватилъ у меня перо и бумагу и приготовился записывать самъ. Бродяга тяжело и какъ будто съ усилiемъ сталъ развертывать передъ нами мрачную драму.

    Онъ бежалъ изъ N-скаго острога, где содержался за бродяжество, и некоторое время слонялся "безъ дела", пока судьба не столкнула его, въ одномъ "заведенiи", съ Костюшкой и его товарищами. Тутъ въ первый разъ услышалъ онъ раэговоръ про покойнаго Михалыча. "Убивецъ", молъ, такой человекъ, его ничемъ не возьмешь: ни ножомъ, ни пулей, потому что заколдованъ". -- "Пустое дело, господа,-- я говорю,-- не можетъ этого быть. Всякаго человека железомъ воэьмешь". -- "А вы, спрашиваютъ, кто такiе будете, какого роду-племени?" -- "А это, говорю, дело мое. Острогъ -- мне батюшка, а тайга -- моя матушка. Тутъ и родъ, тутъ и племя, а что не люблю слушать, когда, напримеръ, пустяки этакiе говорятъ... вотъ что!" Ну, слово за слово, разговорились, приняли они меня въ компанiю свою, полуштофъ поставили, потомъ Костинкинъ и говоритъ: "Ежели вы, говоритъ, человекъ благонадежный, то не желаете ли съ нами на фартъ {Фартъ по-сибирски -- удача, дело, обещающее выгоду.} идти?" -- "Пойду", говорю. -- "Ладно, молъ, намъ человекъ нуженъ. Днемъ ли, ночью ли, а ужь въ логу безпременно дело сделать надо, потому что капиталы повезетъ тутъ господинъ изъ городу большiе. Только смотри, говоритъ, не хвастаешь ли? Ежели съ другимъ ямщикомъ господинъ этотъ поедетъ, сделаемъ дело, раздуванимъ честь честью... Ну, а ежели "убивецъ" опять повезетъ,-- мотри, убегёшь". -- "Не будетъ этого, говорю, чтобъ я убёгъ". -- "Ну, ладно, молъ; ежели имеешь въ себе такой духъ, то будешь счастливый человекъ,-- за "убивца" можешь себе награду получить большую..."

    -- Ты вотъ что, господинъ,-- сказалъ бродяга,-- ты слушай меня, пока я говорю, а спрашивать будешь после... Ну, признаться сказать, на первый-то разъ убёгъ я, испужался. главная причина -- товарищи выдали. Идетъ на насъ Михалычъ, стыдно сказать, съ кнутикомъ, а Костинкинъ съ ружьемъ въ первую голову убежалъ. Ну, подался и я, сробелъ... Да онъ же, подлецъ, потомъ первый на смехъ меня поднялъ. Язвительный онъ, Костинкинъ то-есть. "Ладно, говорю, идемъ опять. Да смотри, Костюшка, убегёшь ежели,-- самъ живъ отъ меня не останешься! -- три дня мы въ логу этомъ прожили,-- все его дожидались. На третiй день проехалъ онъ подъ вечеръ; значитъ, ночью ему назадъ ворочаться. Изготовились мы, слышимъ: едетъ тихонько на вершной. Выпалилъ Костинкинъ изъ ружья, пегашку свалилъ. Михалычъ кинулся въ кусты, какъ разъ на меня... прямо... Стукнуло у меня сердце-то, признаться, да вижу -- все одно, молъ: либо онъ, либо я!... Изловчился, хвать его ножикомъ, да плохо. Схватилъ онъ мемя за руку, ножъ вырвалъ, самого -- объ земь. Силенъ былъ, покойникъ. Подмялъ, гляжу -- поясъ снимаетъ, хочетъ вязать. А у меня за голенищемъ другой ножикъ въ запасе. Добылъ я его тихонько, повернулся да опять его... подъ ребро... Состоналъ онъ, повернулъ меня лицомъ кверху, наклонился, посмотрелъ въ глаза... "А! -- говоритъ,-- чуяло мое сердце!... Ну, теперь ступай себе съ Богомъ, не тирань. Убилъ ты меня до смерти..." Всталъ я, гляжу: мается онъ... хотелъ было подняться,-- не смогъ. "Прости меня", говорю. -- "Ступай, отвечаетъ, ступай себе... Богъ проститъ ли, а я прощаю"... Я и ушелъ, и не подходилъ более, верьте совести... Костинкинъ это, видно, после меня на него набросился...

    Бродяга смолкъ и тяжело опустился на лавку. Проскуровъ быстро дописалъ. Было тихо.

    -- Теперь,-- заговорилъ опять следователь,-- докончите ваше чистосердечное признанiе. Какой купецъ былъ съ вами во время перваго нападенiя и отъ чьего имени Костюшка обещалъ награду за убiйство Федора Михайлова?

    Безрыловъ разочарованно смотрелъ на ослабевшаго бродягу. Но тотъ вдругъ поднялся со скамьи и принялъ прежнiй равнодушно-разсеянный видъ.

    -- Послушайте, Иванъ тридцати восьми летъ,-- сказалъ следователь,-- считаю нужнымъ предупредить васъ, что чемъ полнее будетъ ваше сознанiе, темъ мягче отнесется къ вамъ правосудiе. Сообщниковъ же вашихъ вы все равно не спасете.

    Бродяга пожалъ плечами.

    -- Это дело не наше. Мне все единственно.

    Очевидно, не было надежды добиться отъ него чего либо еще. Его вывели.

    IX.

    Предстоялъ допросъ свидетелей.

    Ждали священника, чтобы привести ихъ къ присяге, а пока они столпились кучкой у задней стены. Серая толпа, съ угрюмыми лицами, стояла, переминаясь, въ тяжеломъ молчанiи. Впереди всехъ былъ Евсеичъ. Лицо его было красно, губы сжаты, лобъ наморщенъ. Онъ кидалъ изъ подлобья довольно мрачные взгляды, останавливая ихъ то на Безрылове, то на следователе. По всему было видно, что въ этой толпе и въ Евсеиче, ея представителе, созрело какое-то решенiе.

    Безрыловъ сиделъ на лавке, разставивъ широко ноги и пощелкивая пальцемъ одной руки по другой. Пока крестьяне входили и занимали места, онъ смотрелъ на нихъ внимательно и вдумчиво. Потомъ, окинувъ всю толпу холоднымъ, презрительнымъ взглядомъ, онъ слегка, почти незаметно, покачалъ головой и, усмехнувшись, обратился къ Проскурову.

    -- Кстати, Афанасiй Ивановичъ, я ведь и забылъ поздравить васъ съ прiятною новостью... Ужь извините,-- все эти хлопоты... Просто изъ ума вонъ...

    -- Какъ? -- просiялъ Безрыловъ. -- Значитъ, вамъ ничего неизвестно и я, некоторымъ образомъ, первый буду иметь удовольствiе сообщить вамъ это прiятное известiе?... Очень, оч-чень прiятно-съ...

    Проскуровъ поднялъ глаза на заседателя, который, между темъ, подходилъ къ нему, брякая шпорами и обворожительно улыбаясь.

    -- Вы получаете назначенiе исправляющимъ должность казначея въ N-скъ... Ну, да это, конечно, одна форма; безъ сомненiя, вы будете утверждены окончательно. Поздравляю, голубчикъ,-- продолжалъ Безрыловъ самымъ задушевнымъ и благожелательнымъ тономъ, завладевая рукой удивленнаго Проскурова,-- поздравляю отъ всего сердца.

    Но Проскуровъ плохо оценилъ дружеское поздравленiе; онъ быстро отдернулъ свою руку и вскочилъ съ места.

    не теленокъ... да-съ, милостивый государь, не теленокъ-съ!...

    -- Что вы, Богъ съ вами, Афанасiй Ивановичъ!-- изумился Безрыловъ и даже развелъ руками и оглянулся, какъ будто призывая всехъ присутствующихъ въ свидетели черной неблагодарности Проскурова. -- Смею ли я шутить?... Оффицiальное назначенiе... самъ читалъ бумагу-съ... Уверяю васъ... Ну, и местечко, я вамъ скажу! -- продолжалъ онъ, изменивъ тонъ и вновь впадая въ дружественную фамильярность. -- Теперь ужь вамъ не придется возиться съ этими непрiятными делами. Да же и настоящее дело намъ, несчастнымъ, придется, вероятно, кончать безъ вашего незаменимаго содействiя... Жаль, конечно!... За то за васъ... прiятно-съ! Место тихое, спокойное... ха-ха-ха!... какъ разъ... ха-ха-ха!... по вашему нраву... И притомъ... отъ купечества... х-ха-ха-ха-ха!... благодарность...

    Безрыловъ какъ будто пересталъ стесняться и его смехъ, отъ котораго сотрясалась вся его тучная фигура, становился даже неприличенъ. А Проскуровъ стоялъ передъ нимъ точно окаменелый, держась за столъ обеими руками. Его лицо сразу какъ-то осунулось и пожелтело и на немъ застыло выраженiе горестнаго изумленiя. Въ эту минуту -- увы! -- онъ, действительно, напоминалъ... теленка.

    Я посмотрелъ на крестьянъ. Все они какъ-то подались головами впередъ, только Евсеичъ стоялъ низко нагнувъ голову, по своему обычаю, и слушалъ внимательно, не проронивъ ни одного слова.

    Дальнейшiй допросъ не представлялъ уже въ моихъ глазахъ ни малейшаго интереса. Я вышелъ въ переднюю...

    -- Скажите мне,-- спросилъ я у него,-- неужели у васъ, действительно, не было никакой вражды къ покойному Михайлову?

    Бродяга вскинулъ на меня своими спокойными голубыми глазами.

    -- Чего? -- переспросилъ онъ. -- Какая можетъ быть вражда? Нетъ, не видывалъ я его ранее.

    -- Такъ изъ-за чего же вы его убили? Ведь ужь наверное не изъ-за техъ пятидесяти рублей, что при васъ найдены?

    не взять...

    -- Неужто изъ любопытства стоило убивать другого, да и себе жизнь портить?

    Бродяга посмотрелъ на меня съ какимъ-то удивлеiнемъ.

    -- Жизнь, говоришь?... Себе, то-есть?... Какая можетъ быть моя жизнь? Вотъ нынче я Михалыча прикончилъ, а доведись иначе, можетъ, онъ бы меня уложилъ...

    -- Ну, нетъ, онъ не убилъ бы.

    -- Тебе его жалко?

    Бродяга посмотрелъ на меня и взглядъ его сверкнулъ враждой.

    -- Уйди ты! Что тебе надо? -- сказалъ онъ и потомъ прибавилъ, понуривъ голову:-- Такая ужь моя линiя!...

    -- Какая?

    -- А Бога ты не боишься?

    -- Бога-то? -- усмехнулся бродяга и тряхнулъ головой. -- Давненько что-то я съ нимъ, съ Богомъ-то, де считался... А надо бы! Можетъ, еще за нимъ сколько-нибудь моего замоленаго осталось... Вотъ что, господинъ,-- сказалъ онъ, переменивъ тонъ,-- ничего этого намъ не требуется. Что ты присталъ? Говорю тебе: линiя такая. Вотъ теперь я съ тобой беседую, какъ следуетъ быть, аккуратно, а доведись въ тайге; или хоть тотъ разъ, въ логу,-- тутъ опять разговоръ былъ бы иного роду... Потому -- линiя другая... Эхма! Онъ опять встряхнулъ своими русыми волосами.

    -- Нетъ ли, господинъ, табачку покурить? Страсть курить охота! -- заговорилъ онъ вдругъ какъ-то развязно; но мне эта развязность показалась напускной, фальшивой.

    Я далъ ему папироску и вышелъ на крыльцо. Изъ-за лесу подымалось уже солнце. Съ "Камня" надъ логомъ снимались ночные туманы и плыли на западъ, задевая за верхушки елей и кедровъ. На траве сверкала роса, а въ ближайшее окно виднелись желтые огоньки восковыхъ свечей, поставленныхъ въ изголовьи мертваго тела.

    Раздел сайта: