Надъ лиманомъ.
(Изъ записной книжки путешественника).
I.
"Некрасовскiй корень" *
Наша лодка тихо скользитъ по лиману...
Весла мерно опускаются въ синюю, какъ будто загустевшую отъ зноя воду и такъ же мерно подымаются, сбрасывая съ себя серебристыя капли. Впереди за легкою дымкой, едва смягчающей переливы красокъ, виднеется красивая цепь невысокихъ горъ. На одной изъ нихъ темнымъ венцомъ рисуются развалины старинной генуэзской крепости.
Лиманъ называется Reaselm (Рязельмъ), -- но наши соотечественники некрасовцы, издавна поселившiеся здесь, на гирлахъ Дуная, по плавнямъ и на равнинахъ Добруджи -- зовутъ его Разинымъ. Они говорять, будто Стенька Разинъ, въ одинъ изъ трудныхъ промежутковъ своей дикой карьеры, приходилъ сюда, бродилъ по этимъ берегамъ, мечтая устроить здесь свою вольную общину. Разумеется, это только совпаденiе названiй.
На берегу, вдоль котораго, мимо рыбныхъ заводовъ, "скелей" и "киргановъ" {"Скеля" -- пристань-помостъ, ведущiй отъ берега въ "киргану", зданiю для солки рыбы.}, спокойно подвигается наша лодка -- раскинулось липованское село Сарыкiой. Село большое, -- "больше 600 нумеровъ", какъ выражаются селяне, -- все утонуло въ зелени. Хаты строены изъ чамура (земля, смешанная съ навозомъ, отрубями и соломой), выбелены чисто известкой, кое-где окна украшены синими разводами. По большей части на улицу глядитъ одно окно, -- двери и остальныя окна проделаны во дворъ, крепко обнесенный заборами. Старая, "раскольничья" привычка, отъ которой не было причинъ отступаться при турчине. Кое-где въ наружныхъ окнахъ видны железныя решетки.
Живутъ сарыкiойцы "пространно" и, пожалуй, богато. Лошади у нихъ здоровыя, коровы сытыя, хлебъ жнутъ жнейками, а возятъ съ полей на "гарманы" такими огромными возами, что подъ вечеръ, когда я ехалъ сюда, мне показалось, будто по дороге на меня надвигается домъ. Кроме того, у сарыкiойцевъ есть рыбныя ловли въ лимане и отличные виноградники. Въ иномъ русскомъ селе не пьютъ столько квасу, сколько сарыкiойцы выпиваютъ вина и пелену (вино, настоенное на полыни).
Въ Сарыкiое две корчмы: одну арендуетъ болгаринъ Дмитрiй, другую Рышканъ. Уже издалека слышится легкiй виноградный запахъ, которымъ корчмы обвеяны такъ же, какъ наши кабаки запахомъ сивухи. Передъ корчмой утоптанная площадка, слегка возвышающаяся надъ улицей. На площадке столики и скамейки, а надъ столами и скамейками -- зеленыя тенистыя акацiи. Необыкновенно прiятное место. Поглядишь налево -- улица съ белыми хатами и кудрявыми садами, а въ ея перспективе, точно изогнутый хребетъ дракона, синеютъ вершины далекаго Махмудiйскаго горнаго кряжа. Поглядишь направо -- глазъ пробегаетъ по такой же веселой улице и падаетъ прямо въ лиманъ, который затемъ все точно подымается и подымается кверху, захвативъ своей колыхающейся синевой полнеба... И кажется: вотъ-вотъ море хлынетъ въ село... Греетъ теплое южное солнце, веетъ теплый ветеръ, то и дело стучатъ по столамъ кружки, и два молодыхъ болгарина проворно шмыгаютъ съ "полъ-оками" светлаго, холоднаго вина. Есть, конечно, горькая нужда и въ Сарыкiое. Но и самая нужда какая-то чистенькая и прибранная, не лезущая въ глаза рванью и растрепанными крышами...
Въ первый разъ я былъ въ этомъ селе года четыре назадъ, но тогда попалъ не совсемъ удачно. Прiехалъ я съ русскимъ докторомъ изъ Тульчи, человекомъ необыкновенно популярнымъ въ Добрудже. Занесенный сюда темъ же ветромъ, который гналъ съ незапамятныхъ временъ на Синiй Дунай столько русскихъ людей, "шукавшихъ" кто счастья, кто воли, а кто и веры, докторъ бродилъ въ молодости по заливу съ рыбацкой артелью, въ качестве ея атамана, и еще къ этому времени относятся его знакомство и дружба съ сарыкiойцами.
Теперь его прiезду очень обрадовались многочисленные прiятели, а такъ какъ, вдобавокъ, недавно кончили сборъ винограда, и былъ праздникъ, то въ Сарыкiое проснулось внезапно "старинное гостепрiимство" -- добродетель чрезвычайно свирепая и опасная. Сначала мы сидели подъ акацiями у Рышкана, пили белое вино и горьковатый пеленокъ. Потомъ насъ повели до избамъ. Въ домахъ подносили вино, пироги и рыбу. Хозяйки кланялись, хозяева угощали и обижались отказами. Потомъ хозяева присоединялись къ намъ, и точно лавина, выростающая на пути, вся наша компанiя перекатывалась дальше. Въ избахъ стоялъ только нестройный веселый гулъ, чавканiе, отрывочныя и мало понятныя речи. На улицахъ сторожили нашъ выходъ, во дворахъ впередъ ставили самовары... Отъ этого гостепрiимства я скоро почувствовалъ что-то похожее на предсмертную тоску и, узнавъ отъ доктора, что эта процедура едва ли можетъ закончиться ранее следующаго утра, запросилъ пощады. Жизнь какъ-то сразу потеряла въ моихъ глазахъ всю свою цену, и даже чудесная рамка Сарыкiоя, съ синимъ лиманомъ и жемчужною цепью горъ на другой стороне -- опостылела до последней степени. Мне казалось, что на каждой горе закипаетъ по самовару, а отъ лимана пахло ухой и яичницей.
Сарыкiойцы сначала немного обиделись и даже начинали слегка шуметь... Но докторъ решительно стукнулъ кулакомъ по столу, -- и они уступили. Было известно, что онъ не чтитъ многихъ священныхъ обычаевъ, и ему это прощалось... .
-- Ну счастливо, господинъ, -- говорили мне сарыкiойцы, гурьбой провожая насъ къ повозке. -- Поедете въ Рассею, -- скажите "нашимъ", какъ мы тутъ живемъ.
-- Вотъ наша церква... видели?
-- Две церквы у насъ. Белокриницкая и безпопская.
-- Не безпопская. Говори: беглаго священства. Безпопская на турецкой магале, у Тульче...
-- Все одно -- нетъ попа, такъ безпопская.
-- Сбежалъ!-- насмешливо заметилъ кто-то, но другой, пополитичнее, тотчасъ же прибавилъ, прекращая готовый возникнуть между двумя "верами" споръ:
-- При турчине, и то звонъ имели. На Дунае слободно..
-- Намъ и турчинъ ничего! Жили, слава Богу, и при турчине.
-- Что жалиться! И рамунъ тоже ничего. Подати ты ему заплатилъ, остальное либеръ... Конститунцыя!
-- Точно такъ. Намъ и турчинъ ничего былъ, и рамунъ ничего. Ты до ево хорошъ, и онъ до тебя хорошъ. Не зачипаеть...
Но теперь, когда, черезъ четыре года, я опять посетилъ Добруджу и завернулъ въ Сарыкiой, принявъ все меры къ тому, чтобы не подвергаться опасному общественному гостепрiимству, настроенiе сарыкiойцевъ было уже не такъ благодушно...
Румынъ сталъ сильно "зачипать" нашихъ соотечественниковъ надъ Дунаемъ.
Вчера, когда я ехалъ по дороге къ Сарыкiою, на-встречу мне попалась толпа, представлявшая странное, несколько даже прискорбное зрелище. Пятнадцать румынскихъ конныхъ жандармовъ ехали верхами, держа въ правой руке на весу по заряженному ружью. А въ середине этого воинственнаго кольца шествовали около 20 человекъ сарыкiойскихъ обывателей. Солнце жгло победныя русыя головушки, а изъ-подъ ногъ подымалась густая, летучая пыль, облеплявшая потныя лица и мокрыя жилетки. Мой возница хохолъ Лукашъ свернулъ въ сторону каруцу и провожалъ зрелище своими черными задумчивыми глазами... Трудно было угадать ихъ выраженiе: любопытство или усмешка? Сочувствiе или злорадство?.. Встречались по дороге болгаре, молдаване, попадались татары и турки въ красныхъ фескахъ, все оглядывались и ехали дальше, не выражая ни вражды, ни сочувствiя... Дело, за которое вели въ Бабадагъ сарыкiойскихъ липованъ, видимо, не задевало ничьихъ интересовъ. Это было ихъ собственное "липованское" дело.
-- Что это такое? -- спросилъ я у Луки.
-- Воспы не хотять прищепливать. А румынъ судить да амендуеть (штрафуетъ), а кому амендъ платить нечемъ, сажаеть въ тюрьму, -- ответилъ онъ спокойно, опять выводя лошадей на дорогу... За нами по широкому шляху туча пыли двигалась въ направленiи къ Бабадагу...
После этого, поздно вечеромъ мы прiехали въ Сарыкiой. Пришлось довольно долго стучать въ ворота, пока ихъ, наконецъ, открылъ самъ хозяинъ, Иванъ Гавриловъ. Это былъ человекъ необыкновенной толщины, но бодрый и крепкiй. Надъ необъятнымъ туловищемъ и круглыми плечами сидела небольшая голова съ чертами очень толстаго младенца и маленькими, веселыми, лукавыми глазками... Онъ принялъ меня очень радушно и устроилъ постель на почетномъ месте, т. е. въ душной комнате на широкой кровати съ периной и пологомъ. Но подъ этимъ радушiемъ все-таки чувствовалась некоторая озабоченность и какъ будто дурное расположенiе духа.
-- Что это у васъ въ селе, неспокойно? -- спросилъ я.
-- Нетъ! Чего неспокойно, все слава Богу.
-- А куда же повели столько народу?
-- Куда повели! У Бабу, у острогъ! Что ты съ дураками будешь делать!.. Безпопскiе это. Обмерзели уже и правительству.
И, внезапно закипевъ, толстякъ безпокойно задвигался на месте и заговорилъ съ неожиданной горячностью:
-- Воспы не прищеплюютъ, записываться не хотятъ... Судите сами, -- чего имъ еще нужно: насчетъ религiи румынъ не стесняетъ, -- молись, какъ хочешь. Дитенковъ учи по своему, только онъ желаетъ, чтобы по румынски тоже знали. Ну, что еще надо? А они супротивничаютъ... Поверите вы: есть которые уже по 300 и 400 франокъ аменду платили. У острогъ по второму разу идуть...
-- И много такихъ?
-- Много. Вотъ у насъ две церквы. Одна белокриницкая, наша. Мы, значыть, приняли архiепископа Амвросiя... называется австрiйская iерархiя. Номеровъ двести насъ. Имеемъ священника. Онъ у насъ все дело ведетъ и метрики пишетъ... Отчего не писать? Ну, скажите вы мне, пожалуйста!
-- А другiе?
Етые вотъ и бунтуютъ. Ихъ противъ насъ тутъ вдвое. Номеровъ ста четыре... Покою не даютъ...
-- Да вамъ-то, Иванъ Гавриловичъ, что же?.. Васъ ведь не трогаютъ...
Онъ заскребъ въ голове, и его лицо еще более напомнило толстаго младенца...
-- Да ведь жалко, -- сказалъ онъ. -- Какъ бы то ни было, -- тотъ же корень... Некрасовскiй...
Онъ плюнулъ съ негодованiемъ и пожелалъ мне доброй ночи...
-- Такъ вамъ, значить, на утро лодью?... У Ераклею хотите? Старую крепость смотреть?
-- Да, если можно, Иванъ Гавриловичъ.
-- Чего не можно! Усе можно... Спите съ Богомъ.
-----
На другой день после ранняго обеда наша лодка скользила по тихимъ водамъ лимана. Мимо насъ мелькали виноградники, сбегавшiе къ самой воде, за ними изъ-за зелени приветливо выглядывали белыя стены хатокъ. Потомъ "шпилекъ" (мысъ) прогоняетъ насъ вглубь лимана, и скоро свежая зелень высокой плавни скрыла село отъ нашихъ глазъ.
День былъ чудесный, лодка тихо покачивалась при ударахъ веселъ, лиманъ шевелился кругомъ, какъ живой... Вдали чувствовалось спокойное колыханiе томной бирюзовой глади.
Насъ въ лодке было пять человекъ и четыре веры. Въ середине, на лавочке сиделъ Иванъ Гавриловъ и его зять, такой же толстый, одетый въ такую же косоворотку, такъ же подпоясанный подъ грудью гайтаномъ, изъ-подъ котораго горой выступалъ толстый животъ. На головахъ у нихъ были маленькiя круглыя шляпенки, на ногахъ -- туфли-отопки. На первый взглядъ этихъ липованскихъ богатырей можно было принять за близнецовъ, но зять Игнатъ былъ моложе, и лицо у него было несколько другого типа: правильныя черты, окладистая борода, выраженiе сдержанное и спокойное. Иванъ Гавриловъ былъ человекъ сравнительно рыхлый, необъятная фигура Игната точно отлита изъ чугуна. Чувства тестя прорывались легко и бурно. Игнатъ былъ тактиченъ и сдержанъ. Оба они -- белокриницкiе. Игнатъ состоитъ старостой при церкви и пользуется большимъ влiянiемъ въ своемъ приходе.
На передней лавочке за веслами сидели два мужика, безъ шапокъ и босые. Мы уже садились въ лодку, на скеле, когда они выступили, какъ-то осторожно оглядываясь, изъ-за деревянныхъ зданiй рыбнаго завода и попросились съ нами "на той берегъ". Иванъ Гавриловъ посмотрелъ на улицу, по которой только-что промелькнула какая-то фигура въ пиджаке, вероятно, кто-нибудь изъ румынской сельской администрацiи, -- потомъ на смиренныя фигуры просителей... Въ его глазахъ засверкалъ насмешливый огонекъ, и готова была сорваться какая-то едкая острота, когда его зять сказалъ спокойно:
-- Садитесь... Намъ что!.. Вы на "гарманъ" {Гарманъ -- токъ для молотьбы.} что ли?
-- То-то вотъ. Намъ бы только догарманить... Сами знаете...
-- Разумеется, знаемъ... Дело понятное... -- опять такъ же спокойно сказалъ Игнатъ. -- Садитесь.
Оба мужика безъ дальнихъ разговоровъ сели прямо къ весламъ, какъ будто по безмолвному договору. Это были "супротивники" изъ беглопоповской части Сарыкiоя, вероятно, тоже подлежавшiе отправке въ Бабадагъ. Они скрылись, чтобы докончить уборку хлеба.
Рядомъ со мною сиделъ такой же "простецъ", тоже безъ шляпы, только одетый аккуратнее и чище. Густая шапка кудрявыхъ волосъ, съ красивой серебристой проседью, защищала его голову отъ жаркихъ лучей солнца. Онъ сиделъ неподвижно, положивъ руки ладонями на коленяхъ и глядя передъ собой остановившимся и страннымъ взглядомъ. Маленькая бородка клиномъ тоже сильно серебрилась, черты лица были правильны и прiятны, только въ выраженiи сжатыхъ губъ и въ морщине между бровями виднелось что-то горькое. Казалось, онъ вглядывался своими мечтательными глазами въ какую-то мысль, мучительную и неясную, и успелъ состариться съ этой мыслью.
Это былъ безпоповецъ, прiехавшiй въ Сарыкiой по какому-то делу. Дело было свое, "безпопское", и его не разспрашивали...
Наконецъ, у руля на корме сиделъ молодой еще человекъ въ соломенной шляпе, изъ-подъ которой на лобъ падали завитками русые кудри. Светлая борода клиномъ удлиняла его лицо съ большими умными глазами, глядевшими спокойно и немного себе на уме. Это былъ Иванъ Гордеевъ, сынъ беглопоповскаго дьячка и начетчика, державшаго въ рукахъ дела беглопоповской части Сарыкiоя, какъ Игнатъ -- белокриницкой.
Молодой Гордеевъ представлялъ собою типъ, довольно распространенный теперь среди "древле-православнаго" населенiя и въ нашемъ отечестве. Воспитанный начетчиками на "старыхъ книгахъ", онъ успелъ какъ-то познакомиться съ светской литературой, и это сразу сделало его равнодушнымъ къ тонкимъ дiалектическимъ вопросамъ, поглощающимъ всю умственную жизнь его среды. Онъ читаетъ техническiя книги, интересуется газетами и водитъ дружбу съ белокриницкими, спокойное и умеренное настроенiе которыхъ ему, видимо, более по душе, чемъ воинствующее ожиданiе антихриста.
"блазнится" и смотритъ косо на сына своего воротилы, чувствуя, что онъ уже чужой, хотя ничемъ этого не проявляетъ. Это деликатное положенiе требуетъ много выдержки, и мне не въ первый уже разъ приходилось видеть въ старообрядческой среде такой же взглядъ умныхъ глазъ, задернутыхъ какъ будто завесой и высматривающихъ изъ-за нея чутко и осторожно. Съ годами въ этомъ взгляде накопляется что-то непрiятное... Необходимое лицемерiе не проходитъ даромъ.
Настроенiе въ нашей лодке было какое-то сдержанное. Чувствовалось, по крайней мере, между "тремя верами" (если не считать меня) не мало несведенныхъ счетовъ и взаимнаго раздраженiя...
Гребцы сильно ударили веслами и потомъ опустили ихъ вдоль бортовъ. Лодка тихо вошла въ узкiй рукавъ плавни. Одинъ изъ нихъ обтеръ рукавомъ потъ на лбу.
-- Что, много еще кончать на гармане?-- спросилъ у него Игнатъ.
-- На неделю еще осталось... Эхъ, какъ-бы-нибудь...
И, оглянувшись растерянно кругомъ, онъ опять взялъ весло и прибавилъ, сплевывая на руку:
-- Стесненiе пошло, братiе... Лютое стесненiе. При турчине того не было...
-- При ту-урчине, -- насмешливо сказалъ толстякъ Иванъ Гавриловъ. -- Ишь чего захотелъ: турчина ему верни.
-- Это правда, -- поворачивается онъ ко мне, и его круглое полное лицо съ вздернутымъ носомъ расплывается въ такую широкую улыбку, что даже на подбородке, плохо прикрытомъ жиденькой бороденкой, появляется ямка, какъ у peбенка. -- Турчина, бывало, какъ хотишь, такъ и обманешь... Сделаешь чего-нибудь -- сейчасъ къ нему, да и заплачешь. Ахъ, ехвендiй, я бедный человекъ, такъ и такъ... да лиру ему у руку... Ну, и делу конецъ!
-- Податя теперь... -- сказалъ одинъ изъ гребцовъ:-- скотина роговая ходила вольно... Только, бывало, за свинью отдай три лева...
-- Свинью дюже онъ не уважалъ.
-- Ну, не скажи ты насчетъ роговой скотины, -- спокойно вмешался Игнатъ. -- Бралъ и онъ на косе за роговую скотину. А на твоей земле и рамунъ не возьметь...
-- Нетъ, не бралъ...
-- Бралъ, зачемъ дурно говорить?.. А не заплатишь, -- тоже судить бывало...
-- Судъ вовсе былъ слабой, -- весело заговорилъ опять Иванъ. -- Кто до него первый заскочилъ, да лиры хоть три бакшишъ сунулъ, тотъ и правъ. Одинъ побилъ другого, такъ что даже и ноги отшибъ. Той лежить, а этой бежить. Прибегъ до каймакана: "Ой, ехвендiй. Мене такой человекъ побилъ до смерти..." -- "А где онъ?" -- "На дороге лежить!" Сейчасъ посылаетъ принести этого человека. -- "Ты, собака, зачемъ человека убилъ!" А на то не глядитъ, что убитый самъ прибегъ, а этого на рукахъ заптiи принесли.
-- У рамуна судъ правильнее, -- говоритъ опять Игнатъ безпристрастнымъ тономъ. Заметно, что белокриницкiе относятся къ "рамуну" спокойнее и доброжелательнее. Беглопоповцы -- съ большимъ раздраженiемъ...
-- Тоже и турчинъ озоровалъ много... -- прибавляетъ Игнатъ. -- Много у его этого озорства было...
-- Особливо какъ русскiй царь сталъ наступать на турецкаго, -- говоритъ Иванъ... -- Тутъ вся азiятчина поднялась, какъ хмара... и курдъ, и албанесъ, и черкесъ, всякая, словомъ сказать, урвань, все одно, какъ тая саранча. Ну, мы тогда свое село шанцемъ окопали, калавуры держали, думали, и намъ войну сделаетъ. А не сделалъ. Есть тутъ, километра съ четыре отъ насъ -- деревнюшка молдаванская. Тую пограбилъ чисто. Прибегли къ намъ молдавана: "помоги, кажуть, Игнатъ-казакъ! Черкесъ набежалъ". Мы, человекъ со сто, сели на коней, айда, какъ на пожаръ. А черкесы возы накладываютъ. Увидали насъ, кричать: "Зачемъ Игнатъ пришелъ? Смотри, липованъ, за своя хатка!" Значить, мы васъ не трогаемъ, и вы не у свое дело не лезьте. Ну, мы повернули да назадъ.
-- Такъ и ограбили молдавань?
-- Пограбили. Убить никого не убили. Болгаръ, правда, порезали-таки не мало. Руснаковъ (хохловъ) тоже кое-где попортили. А къ намъ, бывало, подъедеть подъ шанецъ, вертится на коне, какъ той комаръ, и кричитъ: "не бойся, липованъ, твоя не тронемъ". Болгаръ после, какъ русскiе войски Тульчу заступали, хуже лютовалъ...
молотьба. Но работа брошена недоконченной. Кругомъ ни души, надъ раскиданными для молотьбы снопами, важно озираясь, стоитъ огромный аистъ и скачутъ суетливыя вороны и галки.
-- Это чей гарманъ?-- спрашиваетъ Иванъ. -- Для чего не работаютъ?
-- Родiона, -- угрюмо отвечаетъ черный гребецъ. -- Только принялся съ сыномъ молотить, а ихъ и взяли.
Лодка опять уплываетъ въ извилину плавни, гарманъ скрывается отъ глазъ, но воспоминанiе о грустномъ зрелище даетъ новое направленiе мыслямъ.
Мне невольно вспомнилась вчерашняя картина -- толпа сарыкiойскихъ узниковъ и равнодушныя лица румынскихъ солдатъ: ни злобы, ни возбужденiя, присущаго усмиренiю бунта!.. Не было ни выстреловъ, ни борьбы, ни сопротивленiя! Скромный господинъ въ серомъ костюме прочиталъ протоколъ и постановилъ решенiе за непрививку оспы... И придунайская, вольница чувствуетъ, что это решенiе сильнее всей турецкой урвани, которая налетала, какъ буря, и какъ буря исчезала. Современное государство смыкается кругомъ, неодолимое и сильное, -- то самое, отъ котораго они убегали съ Игнатомъ Некрасовымъ въ эти опасныя и пустынныя степи.
И что всего хуже, -- это сила роковая, стихiйная, почти пассивная. Потомки атамана Некрасова чувствуютъ себя, точно на острове, со всехъ сторонъ охваченномъ волнами все приливающаго новаго государственнаго уклада...
-- Что же у васъ будетъ дальше? -- спрашиваю я, чтобы нарушить тяжелое молчанiе.
-- А что будетъ!-- раздраженно прорывается экспансивный Иванъ. -- Мы, белокриницкiе, подчиняемся, приняли и воспу, завели и книги.
-- Ваше дело, -- холодно говоритъ гребецъ.
-- А вы обмерзели уже и намъ, и правительству. Что вамъ надо, хоть и отъ рамуна? Что онъ вамъ веру стеснилъ, крестъ отнялъ?.. Чего вы шукаете? Вамъ надо, чтобы васъ рамунъ сослалъ отсюдова!
-- Куда онъ насъ сошлетъ? Его здесь не было, а мы уже были.
-- Мало ли что! Все-таки царскiй указъ надо исполнять. У нихъ король -- все одно, что царь...
Я сижу близко отъ сына беглопоповскаго начетчика и обращаюсь къ нему съ вопросомъ объ оспе. Онъ кинулъ быстрый взглядъ... Вопросъ ставилъ его въ неловкое положенiе, но онъ все-таки принялъ вызовъ.
-- Видите, господинъ, -- ответилъ онъ съ полной объективностiю:-- насчетъ воспы говорится...
-- А у тебя прищеплена?-- ядовито перебилъ Иванъ, уставившись въ него своими маленькими сверкающими глазами.
-- Обо мне нетъ речи!.. Воспа, господинъ, признается за печать антихриста. Въ соборнике Ипполита, папы римскаго, говорится, что антихристъ будетъ ставить свои печати, подъ видомъ, какъ бы для болезни.
-- Не для болезни, неправда, -- горячо возразилъ Иванъ, -- а сказано, что придетъ скудость и будетъ подманивать раздачею хлеба...
-- То особо, а также и подъ видомъ болезни...
Иванъ Гавриловъ посмотрелъ на говорившаго долгимъ загоревшимся взглядомъ. Какое-то неосторожное полемическое словцо готово было сорваться по адресу лицемернаго защитника антихриста, но тотъ не смутился и продолжалъ:
-- Ну, правда, это дело, насчетъ антихриста, темное. Оный же Ипполитъ въ конце книги пишетъ, -- что, говорить, братiе мои, и самъ я насчетъ времени антихристова пришествiя весьма опасаюсь вамъ объяснить. Что будетъ, то ужъ это верно: будетъ!.. А какъ его признать, по какимъ предметамъ, то это очень трудно...
-- За море ты ускочишь, -- передразнилъ Иванъ. -- За моремъ не тое же самое? На Майносъ сколько тысячей съ Игнатомъ ушло, а теперь мужчинъ, говорять, осталось съ шестьдесятъ, да бабъ сотни две! Да и тамъ, сказываютъ, теперь турчинъ налоги наложилъ и народъ у себя пишетъ... Тоже за умъ взялся, какъ и прочiе короли... Образовался уже и турчинъ... За море вы ускочите! Тьфу! съ этимъ народомъ говорить, и то обмерзееть!
И онъ съ досадой плюнулъ въ воду залива...
-----
Въ лодке, водворилось молчанiе. Невдалеке тяжело взлетела утка и скрылась, прежде чемъ Игнатъ успелъ схватиться за ружье. Вершина Енисалейской горы съ развалинами продвинулась надъ линiей камышей, лодка вошла опять въ широкое пространство.
-- Дай ружье, -- сказалъ Иванъ.
-- Чего ты?
Ивалъ всталъ въ лодке, широко раздвинувъ ноги. На середине заводи безпечно проплывалъ большой черный бакланъ. Птица эта никуда негодная, но экспансивный липованинъ хотелъ дать исходъ накопившейся въ немъ досаде. Решительный тонъ чернаго беглопоповца и молчанiе остальныхъ действовали на него, повидимому, раздражающе и сильно: подъ ними чувствовался невысказанный укоръ за отступничество. Недаромъ и отецъ Ивана Гаврилова, и самъ онъ когда-то былъ въ "этой же вере". Не изъ-за нея ли ушелъ изъ Россiи Игнатъ Некрасовъ, не передъ этими ли все наступавшими признаками мiрского государственнаго уклада отступалъ все дальше "игнатовскiй корень", снимаясь сначала изъ Россiи, изъ Стародубщины и съ тихаго Дона, а потомъ и съ благословенныхъ дунайскихъ равнинъ, переселяясь въ неведомую и гибельную "Надолiю"...
И вотъ, теперь умеренные его потомки "престали отъ "брани" и мирятся съ новымъ укладомъ. Румынъ не теснитъ ни языка, ни веры, это правда; его учрежденiя проникнуты нацiональной и вероисповедной терпимостью; въ его школе ребенокъ иноверца не учится чуждой религiи, онъ не мешаетъ никому учить его своей. Онъ требуетъ только минимальныхъ познанiй также о божiемъ мiре, знанiя "гражданской" грамоты и соблюденiя общихъ меръ безопасности. Но "игнатовскiй корень" чувствуетъ, что этотъ спокойный приливъ самоуверенной государственности и культуры -- гораздо опаснее. Это -- сама "сила вещей" и, признавая ея законность, -- темъ самымъ приходится осудить все прошлое, съ его упорнымъ противленiемъ...
По этой причине, бедный бакланъ долженъ былъ погибнуть. Все следили за участiю птицы, безпечно продвигавшейся межъ двухъ стенъ камыша. Грянулъ выстрелъ. Дробь взрыла воду кругомъ, но бакланъ, оглянувшись, снялся съ места и неторопливо полетелъ надъ плавней. Стрелокъ посмотрелъ на всехъ, сконфуженный и какъ-то забавно удивленный.
-- Не попалъ?-- спросилъ онъ почти жалобно.
-- Какъ не попалъ? Видели, кругомъ вода вскипела. И спереду, и сзаду, и съ боковъ...
-- А летить...
-- Летить ровно. Не постреленъ.
-- Ну, значить ему жить!..
-- Счастливый значить. Хоть ты въ него сто разъ пали, ему ничего.
Все провожаютъ "счастливаго баклана" почтительнымъ взглядомъ, какъ существо, отмеченное перстомъ судьбы... По сторонамъ лодки тихо шелеститъ камышъ, и вода морщится на поверхности. Изъ-за плавни на повороте опять внезапно показывается вершина горы съ величавыми развалинами. Занятый разговорами, я какъ-то потерялъ ее изъ виду, и теперь, совсемъ близкая и выросшая высоко къ синему небу, она какъ-то неожиданно для насъ всехъ заглянула съ своей высоты въ затишный уголокъ, по которому скользила наша лодка.
-- Ераклея, -- сказалъ рулевой.
-- Чудное дело, зачемъ этому народу потребовалось поставить ее тутъ, надъ лиманомъ?
-- А вотъ видишь ты, -- ответилъ Игнатъ. -- Старики сказывали, что тутъ когда-то было гирло. Дунай мимо Бабы подавался у море. Мой отецъ разсказывалъ: когда-то, въ старое время, подошелъ изъ моря вонъ туда, къ Портице чужестранный корабль съ мореходцами. Спустили они лодку и пытаютъ у рыбалокъ: где тутъ есть Портица? -- Эта самая, говорятъ рыбалки. -- А какъ намъ у Бабу-городъ кораблемъ пройтить? У насъ есть старые планты, и темъ плантамъ уже 260 летъ. Такъ на ихъ тутъ обозначаетъ Нортица, и отъ нея ходъ дунайскимъ гирломъ у Бабу и выше въ дунайскiе города. -- Ну, -- говорить рыбалка имъ, -- теперь тутъ не то что корабль вашъ, и наша лодочка у Бабу не проталапается.
-- Такъ оно и было, верно. А теперь тутъ сталъ лиманъ, и плавня рыночками поросла, а къ Бабе пошло озеро. Тутъ, значить, прежде Дунай проходилъ.
стоячую воду... Сквозь молчанiе дремлющаго лимана какъ будто раскрылась какая-то завеса, а изъ-за нея на одно мгновенiе выглянуло на насъ давнее прошлое... Высится крепость... стоятъ на стенахъ неведомые воины, и давно исчезнувшiя волны плещутся въ берегъ, и давно истлевшiе корабли съ тяжелыми и странными парусами плывутъ мимо, и мореходцы обмениваются съ крепостью непонятными сигналами... Плавня съ шепчущими камышами вся наполняется образами прошлаго...
Въ лодке послышался глубокiй вздохъ.
Это вздохнулъ безмолвно сидевшiй до сихъ поръ курчавый старикъ съ руками на коленяхъ, глядевшiй впередъ своимъ мечтательнымъ взглядомъ. Все время, пока въ лодке разговаривали и спорили, пока горячился Иванъ Гавриловъ и черный белопоповецъ кидалъ свои сердитыя реплики, онъ молчалъ и, повидимому, думалъ все объ одномъ и томъ же предмете. Теперь, когда лодка была уже близка къ цели и на насъ надвигались близкiе уступы горы съ виноградникомъ, онъ безпокойно задвигался на месте, выраженiе его лица стало еще прискорбнее, и онъ сказалъ, не глядя ни на кого въ частности (видимо, однако, онъ возлагалъ какiя-то надежды на меня, заезжаго ученаго человека):
-- А что... сказываютъ... есть еще где-то настоящiй Некрасовъ?..
-- Что тебе... У Майносе и есть настоящiй, -- ответилъ Иванъ.
-- Нетъ... той принялъ амвросiанскихъ поповъ... будто дальше, въ Надолiи... Не то у Сирiйскомъ царстве... Где-то, сказываютъ, живетъ настоящiй...
-- Едва ли, -- отвечаю я, чувствуя, что, не глядя на меня, онъ мне адресуетъ этотъ вопросъ.
-- А насчетъ веры... какъ теперь у Рассее?..
-- Знаешь самъ, какъ у Рассее... Чего пытаешь? -- буркнулъ Иванъ и опять съ досадой плюнулъ въ лиманъ...
Водворилось молчанiе. Было слышно, какъ вода стоячей плавни тихо булькаетъ на носу лодки. Глаза старика все съ тою же печалью глядели въ пространство.
-- Есть... правильный-те законъ Господень, -- сказалъ онъ наконецъ своимъ старческимъ голосомъ. -- Ударилъ гдей-то, какъ шнуръ. прямо, правильно! Да мы-то вотъ, шукаемъ его да блукаемъ, какъ слепые; найти не можемъ.
-- У землю леземъ, -- опять съязвилъ экспансивный Иванъ. -- Вонъ какъ у Тирашполе...
Старикъ истово сложилъ двуперстiе и перекрестился. По сморщенной щеке тихо скатилась слеза. Безпоповцы-гребцы угрюмо налегали на весла. Развалины старой крепости глядели на насъ со своей недоступной вышины и надвигались все ближе...
II.
"Искатели".
Лодка внезапно вывернулась изъ ерика и ткнулась носомъ въ болотистый берегъ. По склону берегового холма раскинулась небольшая бага и баштанъ съ созревшими уже дынями. Старый молдаванъ, въ бараньей шапке, съ седыми длинными усами, лениво подошелъ къ берегу и, какъ будто обдумывая трудности всякаго движенiя, подтянулъ лодку.
Лодка отчаянно закачалась подъ ногами двухъ сарыкiойскихъ богатырей; потомъ легко выскочили босоногiе гребцы и тихо выбрался грустный старикъ, который тотчасъ же, ни съ кемъ не попрощавшись, пошелъ по дороге къ румынскому селу.
Изъ ближайшей лощинки курился дымокъ. Оттуда выглянула молодая красивая липованка, но тотчасъ же, увидевъ меня, скрылась.
-- Иди, Параскева, иди, чего ты! -- ободрилъ ее Иванъ Гавриловъ. -- Не видишь, и твой тутъ. Не съедять тебя. Э! Да вы вотъ где хоронитесь, -- прибавилъ онъ весело, заглядывая въ лощинку.
-- Что намъ хорониться, -- ответилъ босой мужикъ, тоже вышедшiй изъ овражка и уловившiй насмешливую ноту въ голосе "белокриницкаго" односельчанина... -- Страху не имеемъ... А что известно, -- надо отгарманить, потомъ что будетъ...
-- Да ужъ известно, что будетъ: не отбегаешься! Не у турчина. Да у васъ и бабы, и детенки тутъ...
Действительно, въ лощине виднелся шатеръ. Несколько дней уже стоялъ большой жаръ, и потому шалашъ, видимо, оставался безъ употребленiя. На земле, въ тени густого стараго орешника, на грязныхъ подстилкахъ лежали маленькiя дети; надъ огонькомъ, въ котле, закипала уха. Вода бурлила, и на ея поверхности среди пузырей и мутной пены то и дело появлялись белые бока только что изловленной въ лимане рыбы.
Липованка последовала приглашенiю Ивана и, опустивъ подолъ подобранной юбки, обратилась къ мужику, прiехавшему съ нами:
-- Ну, чего тамъ у васъ на селе подеялося?
-- А чего подеялось. Известно, побрали народъ, да у Бабу погнали!
-- А тебя выкликали?
-- Ево вонъ выкликали, мене еще нетъ. А Семенъ самъ набщался: а мене, говорить, что не берете? А съ тебе, говорить, амендъ возьмемъ. Имеешь съ чего заплатить.
-- Ему скольки?
-- Триста франокъ.
-- Посидишь за етые деньги, плата хорошая, -- расхохотался Иванъ.
-- Какъ же теперь будетъ? -- озабоченно спросила баба, оглядываясь на ребенка; невинная причина злоключенiй родителей, защищающихъ его отъ "антихристовой печати", тихо зашевелилась въ тени орешника.
-- А какъ будетъ? Вотъ отгарманимъ, уберемся, сами у Бабу придемъ: такъ и такъ, домнуле, зачемъ насъ кликали?
Все весело засмеялись.
-- Не знаешь, зачемъ кликали, -- сказалъ Иванъ, заливаясь своимъ тонкимъ смехомъ. -- Пеленомъ угостить хотять, известно...
-- Ну, теперь вамъ, господинъ, вотъ этой тропочкой идтить, у гору, -- сказалъ Игнатъ. -- Тутъ перейдете горку, будетъ низина, покопано маленько. То, сказываютъ, царь Траянъ лагерь ставилъ... А дальше все у гору, держитесь больше къ камню. Трава на этой горе не дай Богъ скользкая... А мы у Журиловку подадимся. Если не захотится вамъ насъ дожидать, сойдите сюда на багу, то они васъ за франчишку опять свезуть у Сарыкой. А не то, такъ и мы не дюже долго забавимся. Оттуда съ горы вамъ журиловскую дорогу будетъ видно, какъ мы по ней пойдемъ... А? Что тебе?
Беглецы, собравшись въ кружокъ, о чемъ-то живо толковали, делая Игнату какiе-то таинственные знаки. Игнатъ подошелъ къ нимъ и скоро вернулся.
-- Глупый народъ, -- чего толкуютъ.
-- А что?
-- Да что! Будто, говорять, на горе этой огонь по ночамъ у крепости горить.
-- Верно! -- горячо подхватилъ одинъ изъ мужиковъ. -- Явственно не обозначаеть, чтобы, напримеръ, теплина или поломя. А такъ отливаетъ по стенамъ, вроде издалека. А вы, господинъ, можетъ по этимъ деламъ?
-- Насчетъ кладовъ?.. Такъ оно, действительно, старики говорять: где огонь горить, тутъ, значить, деньги огнемъ скидываются. Очищаеть ихъ.
Все собрались около насъ.
-- Ночью дитенокъ у меня скричалъ, -- говоритъ своимъ певучимъ голосомъ молодая липованка, какъ будто стыдясь обращеннаго на нее вниманiя. -- Скричалъ дитенокъ, пить запросилъ. Я ему кувшинъ подаю, глядь, а на горе чегой-то блестить. Я Марью побудила. Гляди, говорю, Марьица, блеститъ... Съ нами крестная сила!
-- Верно, -- блестя изъ-за чьей-то спины черными глазами, застенчиво подтперидаетъ Марья.
-- Ежели вы насчетъ "этого дела", такъ можетъ народъ нанимать будете?.. -- таинственно начинаетъ мужикъ.
-- Нетъ, -- перебиваетъ его Игнатъ. -- Они этими глупостями не займуются.
-- А для чего прiехалъ?
-- Старинность посмотреть. Значить у ихъ, у Россее этого ничего нету.
-- А здесь много... У Добрудже сколько хошь!
-- Куда хошь поди. Усюду могилы да городища. А на степи ночью огни много горять.
-- Воевали тутъ, известно.
-- И все искатели копаютъ.
-- Шукаютъ, чего не поклали.
-- Чего не положилъ, не возьмешь. Есть-то они есть, огни не даромъ горять... Да, вишь, не всякому дается.
-- Теперь рамунъ запретилъ и копать. Надо бумагу выправить.
-- Известно. Короли поклали, король и возьметь.
Разговоръ исчерпывается. Иванъ съ зятемъ подымаются на холмъ, и вскоре могучiя фигуры сарыкiойскихъ богатырей вырисовываются на его верхушке. Зрелище до такой степени внушительное, что на минуту оно приковываетъ общее вниманiе.
-- Гляди, усю гору покрыли... Двое...
-- И крепости не видать стало. Могутные люди.
Я невольно улыбнулся. Толстыя брюха липованскихъ богатырей стали исчезать за холмомъ. Я тоже попрощался и сталъ подыматься на Енисалейскую гору. Красивая, гладкая издали, она оказалась покрытой каменными выступами и морщинами. Отъ накалившихся за день камней еще пыхало жаромъ. Между ними, шурша сухой травой, безпечно извивались ящерицы, и черные скорпiоны мелькали и быстро исчезали въ норахъ. Все было мертво и неприветливо на этихъ склонахъ. Вверху еще величавее рисовались въ синеве неба развалины.
Черезъ полчаса я былъ на вершине, среди развалинъ, венцомъ охватившихъ гору. На юго-западной стороне сохранилась еще половина шестигранной генуэзской башни и рядомъ съ нею остатки воротной стены, съ широкими пазами, по которымъ когда-то ходили подъемныя ворота. Прямо подъ ними зiяла крутизна, а вдали по невысокимъ горамъ белой лентой вилась дорога. Много разъ, -- подумалось мне, -- давно умершiе люди съ тревогой смотрели отсюда на заливъ и на дорогу, ожидая враговъ... Теперь по дороге двигались заметными точками два грузныхъ липованина.
Есть что-то особенное среди развалинъ. Какое-то специфическое ощущенiе прошлаго, насыщающее почти до осязаемости атмосферу, прорезанную мшистыми камнями и неправильными изломами старыхъ стенъ. Что-то щемящее, проникнутое грустью почти до боли душевной и вместе веющее въ душу страннымъ успокоенiемъ... Не замечаешь, какъ летитъ время. Белыя облака тихо продвигаются въ пролетахъ бойницъ и оконъ, высоко въ небе паритъ хищная птица, и сухая трава колышется и шепчетъ что-то, такъ доверчиво, какъ будто вы непременно должны ее понять, и такъ жалобно, потому что вы все-таки ее не понимаете! Проходятъ минуты, или часы, или годы... Въ самомъ деле, разве столетiя, которыя пронеслись надъ этими стенами, не кажутся теперь минутами, а въ настоящiя минуты не промчались въ душе призраки целыхъ столетiй...
Въ этотъ разъ "ощущенiе прошлаго" говорило во мне особенно сильно, можетъ быть потому, что у моихъ ногъ разстилалась Добруджа, романтическая и сонная степь, переживающая сны прошлаго, но еще не проснувшаяся для трезваго, настоящаго дня. Внизу, широко и далеко разстилался лиманъ, окрещенный именемъ Стеньки Разина. Чуть заметная, тонкая мгла делала синюю поверхность почти матовой, и подъ нею скорее угадывалось, чемъ замечалось тихое переливанiе ряби. Вотъ сверкнула вдругъ на воде тонкая серебряная полоска, заискрилась, постояла и угасла... Можетъ быть, метнулась зашедшая съ моря крупная рыба, или поднялась встревоженная стая дикихъ гусей... Впрочемъ, вотъ и причина тревоги: черной полоской на лимане мелькаетъ лодка, и надъ ней расплывается клубокъ белаго дыма. Гулъ выстрела скрадывается разстоянiемъ.
Далеко!.. Черезъ минуту я уже не могу разыскать глазами эту лодку, и светлая струйка исчезла, какъ сонъ. Где-то подъ самой полоской туманной земли, отделившей лиманъ отъ Чернаго моря, мелькнулъ парусъ, осветился на повороте косыми лучами солнца и тихо угасъ... На косе чуть виднеется минiатюрная колоколенка. Ближе, на берегу лимана Сарыкiой мелькаетъ белыми стенами среди зелени садовъ, за нимъ мреютъ очертанiя Махмудiйской горы... А затемъ только ровная гладь воды и смутная волнистость степи...
Все проходитъ, все угасаетъ, какъ сверкающая полоска на глади лимана. Исчезли генуэзцы, строившiе эти стены, исчезло могущество османовъ, ихъ возобновлявшихъ. Заросло гирло, по которому проплывали когда-то корабли, стихли военные крики вольницы, въ теченiе вековъ проносившейся по степи и исчезавшей, какъ пыль, подымаемая ветромъ... Затихла братоубiйственная борьба запорожцевъ и некрасовцевъ, резавшихъ другъ друга на низовьяхъ Дуная; ушли и турки. Исторiя перевернула свою страницу, и последнiе отголоски исчезающаго прошлаго сказываются разве въ сравнительно благодушной борьбе между противниками оспы и бабадагскимъ мировымъ судьей... Анархическая степная воля отступаетъ передъ государственнымъ укладомъ...
Все проходитъ!.. Вотъ, почти на середине лимана, обвеянный синеватою мглою, лежитъ, какъ спина чудовища, островъ Попинъ. Существуетъ старая легенда: въ пещере, на Енисалейской горе, жилъ огромный змей, который подземнымъ ходомъ пробирался отсюда на островъ и ложился тамъ, глядя выпученными глазами на степь и море... Островъ весь изрытъ кладоискателями, находившими, вместо змеиныхъ сокровищъ -- катакомбы и подземныя церкви... Надъ ними проходили столетiя; люди, копавшiе катакомбы, сами слышавшiе старую легенду о змее, давно истлели въ могилахъ. Приходили новые, искавшiе воли или хотя бы только безопаснаго прiюта на беломъ свете, кидали въ эти волны свои сети, повторяли те же легенды, дивились на развалины Енисале и умирали. И еще новые пришельцы раскапывали следы ихъ собственныхъ жилищъ... И такъ таяли поколенiя, какъ эти белыя облака, плывущiя по синему небу, какъ эти синiя волны, ровными грядами набегающiя на берегъ внизу, подъ моими ногами, въ умершемъ дунайскомъ русле
И я съ грустью думалъ о томъ, сколько такихъ волнъ, живыхъ и сверкавшихъ уже въ мое время, теперь вошли въ иныя русла или затихли, затянувшись, какъ лиманъ, дремотными плавнями. На этомъ самомъ острове въ 70-хъ годахъ, мой тульчанскiй знакомый, русскiй докторъ, бродилъ со своею рыболовною артелью, отказавшись отъ привилегiй образованiя, отъ своей профессiи, отъ всего своего прошлаго, для мечты, одушевлявшей тогда его поколенiе...
Прошло и это...
Я отдавался воспоминанiямъ, и часы летели надъ моей головой. Тени старыхъ башенъ ползли внизъ по горному склону и уже легли на плавню.
-----
Внезапно я вздрогнулъ отъ неопределеннаго безпокойства. Мне вдругъ показалось, что я не одинъ среди развалинъ. "Ощущенiе прошлаго" сгустилось до иллюзiи и вскоре приняло ясную звуковую форму. Кто-то будто шептался невдалеке. Кто-то хрипелъ.
Я приподнялся. Камень сорвался изъ-подъ моей ноги и полетелъ внизъ, подскакивая на крутыхъ уступахъ. Когда я опять вошелъ внутрь крепости, -- все было тихо. И однако, мне казалось все-таки, что кто-то есть недалеко и сторожитъ меня. Въ памяти вдругъ возникли странные звуки, которые еще въ то время, когда я весь отдавался своимъ воспоминанiямъ, будили мое вниманiе, поглощенное прошлымъ. Все это теперь стало до того живо и осязательно, что я решился обойти кругомъ крепости.
Я уже кончалъ свой обходъ, никого не встретивъ. Но вдругъ я невольно вздрогнулъ и остановился: несомненно, кто-то хрипелъ, недалеко, подъ моими ногами.
Тутъ была большая яма, сажени въ три длины и въ 1 1/2 ширины, правильной формы, выложенная ровно обтесаннымъ камнемъ. Можно было догадаться, что это углубленiе служило когда-то водоемомъ для гарнизона крепости. После минутнаго раздумья, я спустился туда. Мне пришлось спрыгнуть на кучу камней, которая съ трескомъ подалась подъ моими ногами, и я скатился внизъ. Поднявшись, я очутился противъ большого углубленiя, свеже выбитаго въ стене бывшаго водоема. Въ этомъ углубленiи, прислонясь къ разрытой земле и закинувъ голову, спалъ неизвестный человекъ.
Шумъ разбудилъ его; онъ раскрылъ глаза и уставился на меня мутными, не то сонными, не то пьяными глазами. Рядомъ -- лежали лопата, кирка и еще стеклянная посудина, съ остаткомъ вина на самомъ дне.
Все это было такъ неожиданно, что я смотрелъ на незнакомца молча, не зная, что сказать въ этихъ экстренныхъ обстоятельствахъ. Онъ тоже смотрелъ на меня тупымъ взглядомъ круглыхъ, какъ у птицы, голубыхъ глазъ.
-- Дудикъ, ты?.. а где Филимонъ?-- спросилъ онъ и затемъ, не меняя тона, прибавилъ:-- вы, господинъ, откеда взялись?
-- Изъ Тульчи, -- ответилъ я машинально.
-- А я изъ Журиловки... "Журиловка слобода, у ей хорошая вода"... Слыхали?
-- Русскаго доктора у Тульче знаете? -- заговорилъ онъ лениво, едва ворочавшимся языкомъ. -- Я въ нимъ на матуле работалъ... У насъ по 12 свечей горело... все рыбалки у красныхъ рубахахъ... Книжки читали... А я зиму работалъ, весной прощался. Прощай, староста. Пойду на степь рыбалить. Ты лови, что у воде плаваетъ, я буду, что по степе ходить... Сердится бывало...
Онъ лукаво прищурился и сделалъ попытку приподняться.
-- Шулика знаете? Я Шуликъ. Шуликъ называется птица-соколъ... Ну, а я шуликъ орелъ. Го-го!.. Человекъ не простой, имею розумъ большой. Дедъ у меня стародубской былъ, бабушка полячка. Песни польскiя пела... Круля, крулеву... етое все намъ известно...
Онъ засмеялся, пробормоталъ еще несколько невнятныхъ фразъ, въ которыхъ попадались польскiя и румынкiя слова, и виднелись попытки рифмованной речи, и закрылъ глаза. Но вдругъ они опять открылись, губы странно искривились, носъ заострился крючкомъ, и вся физiономiя страннаго Шулика приняла действительно выраженiе хищной птицы.
-- Хотите вы одному человеку такъ сделать, чтобъ его не было на свете?.. Моя бабушка умееть, и я умею. Сделаетъ одну плачинду {По румынски: -- пирогъ.}, скажетъ слово: человекъ самъ придеть, возьметь эту плачинду, скушаеть, -- и готовъ. Вотъ какой человекъ Шуликъ. Съ Филимономъ клады копаю... Слово знаю... Давай вина, Филимонъ! Господина угостить...
Онъ опять прищурился, но вдругъ глаза его угасли, на этотъ разъ окончательно: на мгновенiе въ нихъ мелькнуло еще изумленiе, какъ будто вопросъ, а затемъ, откинувшись на спину, онъ захрапелъ. Наверное и я, и весь нашъ разговоръ явились для него лишь эпизодомъ сна.
Я выбрался изъ ямы съ неопределеннымъ ощущенiемъ. Безсвязные разговоры человека-птицы, въ которыхъ было столько фантастическаго, служили какъ бы продолженiемъ моего фантастическаго настроенiя. Стародубье и Польша, и даже исторiя русскаго доктора и все, о чемъ я думалъ подъ старой стеной надъ лиманомъ, казалось, носится также туманными образами надъ этимъ спящимъ субъектомъ. Однако, -- кто же этотъ Филимонъ и Дудикъ, о которыхъ упоминалъ Шуликъ? И где они?
Съ этими мыслями я спустился за крепостную стену, намереваясь заглянуть еще въ змеиную пещеру и затемъ спуститься внизъ. Спускъ былъ извилистый и крутой. Тощiй ясень, висевшiй надъ кручей, уцепившись за расщелины скалъ, прикрывалъ входъ въ пещеру. На его веткахъ качались отъ ветра клочки волосъ, какiя-то ленточки и обрывки разноцветныхъ матерiй. Это служило мне указанiемъ. Я зналъ, что на Троицынъ день откуда-то изъ лесныхъ скитовъ сюда приходитъ старый калугеръ и, водворившись въ пещере, лечитъ больныхъ лихорадкой въ гроте, освещенномъ восковыми свечами... Полупомешанный калугеръ шепчетъ странные заговоры, больные ползаютъ по сырому полу пещеры и потомъ, исполняя какой-то языческiй обрядъ, вешаютъ на ветвяхъ ясеня ленты и волосы въ жертву неведомому божеству прошлыхъ временъ.
Дойдя до входа, я остановился... Было темно... Когда глаза мои привыкли несколько къ темноте, я увиделъ, что изъ глубины сталактитовой пещеры на меня смотрятъ две пары тоже какъ будто испуганныхъ глазъ.
Здесь было два человека. У одного была длинная седая борода, почти до пояса, благообразное старческое лицо, узкiя плечи; небольшая сгорбленная фигура была одета въ синiй русскiй кафтанъ. Старикъ гляделъ на меня робко, сконфуженно и вопросительно. Изъ-за него выглядывало безусое, сморщенное лицо съ узенькими, совершенно потонувшими въ морщинахъ, глазами.
-- Пожалуйте, господинъ, -- первый заговорилъ благообразный старикъ, подымаясь съ сталактитоваго выступа. -- Насчетъ пещеры имеете любопытство? Дудикъ, пропусти.
Онъ говорилъ спокойно и повелительно, какъ настоящiй хозяинъ этого места... Наружность старика была прiятная и внушала доверiе. Онъ имелъ видъ почтеннаго начетчика или вернее -- сектантскаго учителя. Благообразное лицо съ румянцемъ свежей старости, благодушные серые глаза и тонкiя, повременамъ старчески жующiя губы.
По его приказу субъектъ, названный Дудикомъ, торопливо выскочилъ наружу и сталъ у входа. Это былъ человекъ неопределенной нацiональности, неопределеннаго возраста; одетъ онъ былъ въ одежде городского покроя, совершенно неопределеннаго цвета и повидимому былъ чрезвычайно робокъ. Мое появленiе испугало его, и теперь, стоя у стены, онъ держался рукою за выступъ, и его колени въ узкихъ брюкахъ заметно дрожали...
Приглядевшись, я узналъ обоихъ. Въ Тульче я не разъ виделъ Дудика въ открытомъ широкомъ окне портняжной мастерской. Онъ сиделъ на лавке по турецки, подогнувъ колени, и целые дни шилъ, делая торопливые стежки.
Старика звали Филимономъ и онъ порой заходилъ къ русскому доктору. Профессiя его была неопределенная: онъ бродилъ по Добрудже по лесамъ и на старыхъ вырубкахъ и добывалъ "копанину" -- древесные корни, изъ которыхъ приготовлялъ клещи для хомутовъ, затейливые набалдачники для палокъ и тому подобные предметы. Онъ былъ немного художникъ. Фантастическiя головы на набалдачникахъ и трубкахъ его работы имели все одно выраженiе: какого-то свирепаго недоуменiя. Покупались его произведенiя охотно, и зарабатывалъ онъ достаточно для своего одинокаго существованiя... Поработавъ несколько недель сначала въ лесныхъ трущобахъ, а потомъ на дому, -- онъ превращалъ свою каморку въ настоящую лавку причудливыхъ палокъ, вешалокъ, трубокъ и хомутовыхъ клещей, потомъ распродавалъ ихъ на базарахъ и любителямъ, и затемъ запиралъ опять на замокъ убогое жилище и исчезалъ на целыя недели, бродя среди старыхъ городищъ и роясь въ курганахъ.
Эти экскурсiи быстро поглощали его небольшiя сбереженiя, и повременамъ онъ являлся въ городъ, чрезвычайно озабоченный, делая торопливые займы. Повидимому въ Тульче, Вабадаге и въ богатыхъ селахъ у него были приверженцы, слепо верившiе въ его судьбу и оказывавшiе ему кредитъ.
Самымъ горячимъ изъ нихъ былъ Дудикъ. Существованiе этого бедняги было вообще чрезвычайно жалкое. Жизнь онъ велъ трезвую, работая отъ зари до зари. Только когда Филимонъ заканчивалъ распродажу своихъ произведенiй -- на Дудика нападало состоянiе вроде запоя. Онъ становился безпокоенъ, раздражителенъ и въ конце концовъ исчезалъ вследъ за Филимономъ...
При турчине кладоискателямъ можно было рыться где угодно. Румынъ и тутъ "сделалъ стесненiе", требуя предварительныхъ плановъ и объявокъ. У прiятелей не хватало средствъ для снятiя плановъ, и они копали тайкомъ, "украдучись". Филимона это не смущало. Онъ смотрелъ на свои поиски, лишь какъ на предварительные. Сначала нужно добыть хоть "малое количество", ничтожный кладъ "тысячъ хоть въ двадцать пять франокъ"... А затемъ онъ уже примется за настоящую работу.
Съ этими двумя искателями столкнула меня теперь капризная судьба на развалинахъ Енисале.
сюда былъ поднявши его хвостъ. А главу держалъ здесь... А вотъ тутъ, самое это место -- видите: следы лапъ и когтей... Вотъ... где цапано по камню...
Большая, грузная капля воды сорвалась со свода пещеры и шлепнулась на руку старика, показывавшаго мне, где именно "цапано".
-- Да не вода ли это и выбила ямки? -- усомнился я.
На Филимона это замечанiе не произвело никакого впечатленiя. Но Дудикъ метнулся отъ входа, наклонился, пощупалъ пальцами и посмотрелъ кверху. Черезъ некоторое время новая капля шлепнулась въ другую ямку на камне... Потомъ долго ничего не было слышно...
-- Во-во-во... да? -- сказалъ Дудикъ, сильно заикаясь, и умоляюще посмотрелъ на Филимона.
-- Все можетъ быть, -- ответилъ Филимонъ спокойно. -- Только видите сами: явственно обозначаетъ пять когтей.
Дудикъ опять наклонился, сосчиталъ следы, действительно поразительно напоминавшiе отпечатокъ когтистой лапы.
-- Во-во-отъ, -- сильно заикаясь, произнесъ онъ, поднимая глаза кверху, где уже тихо набиралась новая капля. -- Гляди, Филимонъ... опять вдарить..
Старикъ спокойно отвернулся отъ Дудика и сказалъ:
-- Да тутъ, впротчемъ сказать, сумма положена не большая. На три локтя отъ входа, где обозначаеть левую лапу. Самое вотъ это место, "змеиная капища"... А только сумма небольшая действительно. Вы по этой же части? -- спросилъ оцъ живо. -- Можетъ имеете чертикатъ (разрешенiе)? Такъ мы бы съ вами вместе, сопча...
-- Нетъ, я просто интересуюсь стариной.
Старикъ важно погладилъ бороду.
-- Въ нашихъ местахъ старинности много. Это вотъ крепость Ераклея. Здесь ераклейскiй идолъ стоялъ, къ коему во времена Маккавеевъ сгоняли на поклоненiе. Много здесь этого. Около Славы тоже городище старое, царица какая-то строила. Монета старинная по земле разсыпана, сказываютъ такъ, что еще Александры Македонскаго. Я тамъ плитку нашелъ мраморную, на плитке обликъ и цифирь римская. У меня ее г-нъ Стефанеску купилъ. Сказывали после -- маре антика, значить по русски сказать: большой антикъ. Въ музее находится. Вамъ что? Выйти угодно?
-- Да, здесь сыровато.
-- Действительно, и у меня кости что-то мозжать. Дудикъ, возьми кирку.
Дудикъ покорно захватилъ кирку и последовалъ за нами наверхъ. Старикъ проворно вскарабкался на выступъ и, обойдя стену, вывелъ меня на площадку, съ которой открывался опять видъ на лиманъ, на Махмудiйскiя горы и на степи Добруджи. Онъ приселъ и погладилъ бороду. Въ его лице виднелось какое-то особенное достоинство и спокойное довольство владыки, обозревающаго свои владенiя.
-- Васъ какъ звать, господинъ? -- спросилъ онъ не безъ важности.
-- Владимiромъ. А васъ, кажется, Филимономъ?
-- Знаете, стало быть? Это не вы ли у русскаго доктора въ Тульче проживаете?
-- Да. А вы тоже, кажется, не здешнiй уроженецъ?
-- Изъ-за веры?-- спросилъ я.
-- За нее, -- ответилъ онъ неохотно. -- Всякъ по своему съ ума-то сходить. Много я ихъ, веръ этихъ, виделъ.
-- А теперь?
-- Да. мы молокане были... Я, признаться, теперь не хожу и къ нимъ. Вы пресвитера ихняго, Василiя Федорова не знаете?
-- Знаю.
-- Обличаетъ онъ мене. А я говорю: посмотрите на свое обчество, особливо на молодежь! Пьянство, песни, а добрыя дела-те где?
Онъ усмехнулся тонкой улыбкой и сказалъ опять:
-- Ты, говорить, мосонъ. Это онъ хохлу Карпенке поверилъ... Карпенку знаете вы? Нетъ? И не связывайтесь вы съ нимъ пожалуйста... этотъ хохолъ на бабинской дороге, на одиннадцатой километре гору раскапываетъ. Тамъ, действительно, большая сумма заложена, да взять-то онъ не умеетъ. Народъ обманываетъ. Сколько на него уже работали даромъ! Вотъ у Дудика выманилъ последнiя 60 франокъ. Подумайте: человекъ семейный... Въ землю закопалъ деньги!
Лицо Дудика приняло выраженiе глубокаго отчаянiя. При напоминанiи о шестидесяти франкахъ, глаза тусклаго человека замигали, и губы повело судорожной гримасой. Но тотчасъ же, при дальнейшихъ словахъ Филимона, черты его осветились детской благодарностью.
-- Ничего. Я его утешу, -- благодушно продолжалъ старикъ. -- Не попомню зла, что онъ мне изъ-за Карпенки измену сделалъ... Молчи, Дудикъ, потерпи, будетъ и на твоей улице праздникъ.
Онъ повернулся ко мне и сказалъ съ спокойной уверенностью:
-- Этотъ кладъ я возьму. Я рожденъ подъ тою планетой, что мне найтить большiя несметныя деньги. Про меня въ планетнике сказано, "что будетъ искать себе счастья по морямъ и по водамъ, и наконецъ найдетъ подъ землею". И притомъ вся моя физiономiя описана... Уже искалъ я и по морямъ и по водамъ -- сказалъ онъ съ легкимъ вздохомъ, -- всего виделъ. Теперь уже мне 78 летъ. Приблизилось мое время, -- найду, безпременно, подъ землею...
Я съ удивленiемъ взглянулъ на него... Въ словахъ "планетника" слышалась такая горькая и зловещая шутка! Но лицо Филимона было ясно. Дудикъ смотрелъ на мего съ надеждой и благоговенiемъ.
-- Этотъ Карпенко чуетъ, что я возьму, где онъ не можетъ. "Винъ, кажетъ, немоляка, мосонъ". А что такое мосонъ, разве они понимаютъ?
-- А что же это такое?
-- Такiе были iерусалимскiе каменоломщики. Тайности природы проникали, внутренность земли видели. Я думаю, не иначе -- по планетамъ? Въ исторiяхъ пишуть, что будто весь видимый мiръ отпечатанъ въ планетахъ, какъ все равно въ зеркале. И есть люди астрономы, по писанiю иначе называемые звездочеты. Они не то что, напримеръ, считаютъ звезды. Это невозможно для ума человеческаго. А глядять въ трубы. Въ трубе у него планета, а въ ней отраженiе всего мiра вещественнаго...
Дудикъ подвинулся ближе и, приподнявшись на локте, жадно слушалъ слова Филимона.
-- Теперь, -- продолжалъ. Филимонъ, тономъ ученаго, раскрывающаго тайны науки, -- взять спиритизьму. Знаете, господинъ, что такое спиритизьма?
-- Немного слыхалъ.
Онъ задумчиво улыбнулся и продолжалъ тономъ величаваго презренiя:
-- "Ты, говорить, душу свою погубилъ. Немоляка ты, мосонъ, волшебникъ!.. Ты бы хоть къ жидовской синагоге, или къ турецкой мечети присталъ, все лучше"... Не надо мне...
Онъ пожевалъ губами, какъ будто пережевывая что-то невкусное, и сказалъ:
-- Много я этихъ веръ видалъ: безпоповцы, хатники, астрицкiе, филиповскiе, федосеевскiе, молоканскiе. Одни другихъ проклинаютъ, анафеме придаютъ... Отъ Меркурiя все это идеть... Темное меркурiево порожденiе!
-- Какъ отъ Меркурiя?-- удивился я.
-- А вы не знаете? Таковые вероучители больше подъ меркурiевой планетой рождаются. Объ нихъ сказано въ планетнике: "лобъ имеютъ низкiй, умъ короткiй, тело тяжелое, къ работе мало охотны, философы и ворбиторы, по русски сказать -- ораторы, а безъ веры сердечной... Полководцы и великiе обманщики именемъ божiимъ"... Сколько я ихъ видалъ, со всеми поругался. -- "Вы, -- я имъ говорю, -- меркурiево порожденiе, ваша планета темная". И верно. Вы въ Галаце бывали?
-- Бывалъ.
-- Видели: тамъ извозчики, биржари, -- все скопчики. И есть тамъ одинъ, Федоръ, по здешнему Тодоръ. Такъ тотъ говорить мне разъ:-- Я, говоритъ, богъ!-- Хорошо, говорю, вы богъ. А какое ваше занятiе? -- Биржарь. -- Значить дать дать вамъ франку, вы меня можете въ рай доставить?
Филимонъ засмеялся. Дудикъ тоже хихикнулъ.
-- Полицiя и та его знала. Приходить гвардистъ, -- "унди есте Тодоръ?" -- Какого вамъ Тодора надо?-- "Тодоръ Думнезеу (значитъ по румынски "богъ"). Надо, говоритъ, "Тодора Думнезеу у часть, къ комиссару". Этотъ Тодоръ родился въ 1837. Все такiе: тридцать седьмого, сорокъ четвертаго, пятьдесятъ перваго -- все обманщики именемъ божiимъ. Много я къ нимъ присматривался, пока не понялъ. Потомъ уже наскрозь всехъ разгляделъ. Войдеть онъ -- я его вижу вся нутренняя. Разъ прибежалъ изъ Рассеи человекъ, зашелъ ко мне. Лобъ маленькiй, глаза съ мечтой. Глядить на тебя и не глядить, изъ себя сухой. "Вы, говорю, когда родились?" -- Въ 1851 году, говорить. -- "А пророкомъ не бывали?" -- Нетъ, не бывалъ. -- "Ну, такъ будете вы большой пророкъ". Такъ оно и вышло. Оказался такой пророкъ, что хлеба не сталъ есть; обнаружились у него и ученики таковые же, тоже не едять: молоко можно, творогъ, капусту, сноски... А хлеба ни крохи. И то семь день постятся, на восьмой поедять. Вскоре стали помирать одинъ за однимъ.
Дудикъ закинулъ голову, какъ петухъ, собирающiйся крикнуть, и судорожно захихикалъ. Филимонъ, все такъ же съ сожаленiемъ глядя передъ собой, продолжалъ:
-- А то есть еще констанцкой жудецы (уезда), городъ Манганiя, надъ Чернымъ моремъ, къ болгарской границе, во-онъ, туда...
Онъ кивнулъ головой въ сторону Чернаго моря, на юго-востокъ.
-- Около этого города есть деревня, въ ней семей тридцать скопцовъ. У нихъ опять таковой же человекъ меркурiевой звезды былъ. Изъ Россiи перебежалъ... Тотъ сказалъ всемъ: "Сто дней буду поститься, на сотый день вознесусь на небо. Не то что какъ-нибудь поститься... -- воды не стану пить". Ну, стали къ нему собираться, особливо женскiй полъ, плачуть, въ восторге бываютъ. Я, признаться, въ то время тоже искалъ этого. Думаю, вотъ чудо объявится... Потащился и я въ Мангалiю...
-- Что же, умеръ?
-- По сейчасъ живъ, какъ быкъ!.. И ведь вотъ удивительно. Таковому обманщику и теперь верять, онъ, говорять, лучше Христа. Тотъ сорокъ дней постился, а нашъ сто, и то живой. Этотъ рожденiя 44-го году, тоже подъ Меркурiемъ: Собралъ себе такихъ же: сухiе, коротколобые... Стали они радеть въ хатахъ: кричать, вертятся, конецъ мiра возвещаютъ, делаютъ неистовства. И дверей, подлецы, не закрываютъ. Народъ мимо ходить: болгары, молдавана, турки -- стануть на улице, глядять, соблазняются. Ну, тутъ ужъ друrie, изъ ихнихъ же, которые въ другiе годы рождены, особливо подъ Сатурномъ, -- повскакали у хату, где они вертелись, давай ихъ кулаками потчевать. Той вертится, -- онъ его кулакомъ, другой вопiеть -- онъ его въ ухо, третiй пророчествуеть, -- онъ его подъ ребро и на полъ...
Филимонъ замолчалъ, всетакъ же поглаживая бороду, и затемъ сказалъ:
-- Много отъ веры заблужданiя бываетъ. И въ другихъ прочихъ верахъ, все они же более, меркурiево племя, действуютъ. Той изъ одной чашки съ тобой не есть, другой ближними гнушается. А я такъ одного жидовина всехъ больше любилъ. Въ двадцать восьмомъ годе рожденъ, подъ знакомъ. солнца. Ликъ имелъ светлый, открытый, взглядъ быстрый. Много мне этотъ мудрецъ открылъ... Волшебство! Нетъ, -- решительно переменяя тонъ, продолжалъ онъ. -- По этому делу чистота требуется. "Найди ты, говорить, Филимонушка, отроковицу или отрока, чистыхъ, у коихъ, говорить, душа не возмущалась еще нечистымъ помысломъ. Положи на землю зеркало, -- они черезъ это зеркало увидять земную утробу". Это вотъ верно. Самая сущая правда...
-- Что же, вы пробовали?
скажу: девица непорочнаго поведенiя... Ну, не видитъ уже: "зеркало, дедушка, больше ничего". Ну, видно, милая познала нечистый огонь желанiя, душа-то и замутилась... Въ этомъ деле вотъ чистоту какую нужно! А они -- волшебство!
Онъ вдругъ перевелъ глаза на меня и сталъ пытливо всматриваться въ мое лицо.
-- А вы, господинъ, -- въ которомъ году рождены?
-- Въ 1853, -- ответилъ я съ недоуменiемъ.
-- Какъ вы въ этотъ годъ попали? -- съ раздумьемъ произнесъ Филимонъ. -- Этого рожденiя люди очень крепки корпусомъ. А годъ хорошiй, -- произнесъ онъ ласково. -- Верно, что вы не по "этой части" ездите?
-- Верно: не по этой.
-- Жаль. Я бы васъ въ компанiю взялъ. Годъ вашъ хорошiй. Мене докторъ въ Тульче знаеть... Здесь сторона такая, -- только заняться умному человеку. Какъ ночи пойдутъ темныя къ осени или весной, -- такъ тутъ по всей степе все огни горять. Деньги очищаются.
Онъ окинулъ мечтательнымъ взглядомъ разстилавшуюся у нашихъ ногъ за лиманомъ равнину и остановилъ глаза на синей Махмудiйской горе.
-- Вонъ у той горе находятъ много древностей... Найдена подземная древняя церковь и тамъ дароносица... Англичанинъ прiезжалъ, астрономъ, хотелъ купить это место у казны. А клады не на томъ месте. Клады подальше, въ горе. Дудикъ ходилъ туда.
Дудикъ утвердительно мотнулъ головой.
черная книга, по коей клады отчитываютъ.
Дудикъ насторожился и удивленно поднялъ брови.
-- Далъ онъ всемъ по свече, и говорить: "Смотрите... Что бы ни увидели, что бы ни услыхали, -- вы молчите! А скажете слово, беда!" Подняли плиту, спустились по лестнице, видять: въ горе большая горница, выложена камнемъ. Турокъ раскрылъ книгу, читаеть...
Дудикъ сделалъ безпокойное движенiе.
-- Читалъ-читалъ, выбегаеть собачка, побегала, понюхала, ушла. Потомъ выбегаеть буйволъ, огромная животная, престрашнаго вида. Сталъ на месте, взрылъ копытами землю, какъ взреветь страшнымъ голосомъ, такъ что содрогнулась земная утроба. Тутъ одинъ еврей не выдержалъ, крикнулъ. Откуда ни возьмись поднялся вихорь, вынесъ всехъ изъ подземелья...
-- Д-д-дя-дя Фил... Фи... Филимонъ... Т-турки и-не было... И со... со... собачки тоже не было...
Филимонъ въ свою очередь посмотрелъ на него, какъ человекъ, пробужденный отъ сна, и сказалъ:
-- Не было?.. Какъ не было?.. Ахъ, да! Это не съ тобою. Это они съ Шуликомъ ходили. Верно, верно. Ну, однако, въ той же было Махмудiйской горе...
Онъ перевелъ свои добрые глаза на другiя места степи, на которой тихо угасали лучи заката. И все места, на которыя онъ смотрелъ, какъ будто оживали подъ его взглядомъ. Земная утроба, ревниво хранящая свои сокровища, разверзалась, и оттуда сверкало золото, "очищенное уже огнемъ" и ожидающее человека. Вонъ тамъ, на юго-западе, подъ Калагарманомъ, привлеченный ночными огнями, турокъ раскопалъ печку, а въ печке оказались... угли. Но это турчинъ или выдумалъ, чтобы скрыть золото отъ правительства, или действительно не догадался: въ печахъ всегда закапываются клады, а угли если кладутся, то лишь для приметы. Подъ Исакчей огонь горелъ у старой мельницы. Мельникъ сталъ копать и выкопалъ корыто, а въ корыте гнилое просо, труха. Мельникъ опять не догадался, что это только примета, просо выкинулъ, а яму заровнялъ. Повыше Махмудiе есть деревня Куртъбаиръ. На заре мимо этой деревни шелъ человекъ, и видитъ горитъ огнемъ, будто хата. На этомъ месте после нашли могилу, вроде избы, а денегъ опять взять не сумели.
образна, въ самомъ голосе была какая-то тайная сила внушенiя. Я гдядель на темнеющiя степи, на задумчивые холмы, надъ которыми косые лучи солнца уже только скользили, не освещая... И мне казалось, что я самъ вижу и огни, и золото, сверкающее въ глубине земной утробы. Но все это были еще малые клады ("тысячъ по двадцать и по сту"). Такой же кладъ долженъ былъ находиться и въ енисалейской крепости въ томъ месте, где водоемъ... Но самый главный кладъ заложенъ въ кургане по бабинской дороге, где хохолъ Карпенко раскапываетъ могилу, не зная тайны...
Исторiя этого клада не особенно древняя, но, быть можетъ, чудеснее всехъ остальныхъ. Я уже виделъ ранее самый курганъ, безобразно разваленный лопатами, виделъ однажды даже хохла Карпенко. Онъ стоялъ на свеже разрытомъ бугре и распоряжался работами. Онъ прiехалъ нарочно изъ Россiи, копалъ уже два года; сначала у него работало 100 человекъ, потомъ это число уменьшалось, доверiе къ хохлу падало, и теперь онъ едва находилъ по десятку забулдыгъ, которыхъ поилъ водкой и подбодрялъ чудесными разсказами. Фигура Карпенко была огромная и мрачная. Широкая, желтая борода, огромная бородавка на носу, брови, какъ усы, и тяжелый взглядъ единственнаго глаза, -- все это придавало старому кладоискателю видъ угрюмый и даже зловещiй.
Что его привлекло изъ Россiи, откуда онъ, въ Херсонской губернiи узналъ о небольшомъ кургане надъ дунайской плавней, -- сказать трудно, несомненно только, что слава скромнаго кургана носилась далеко среди подвижнаго и предпрiимчиваго на все фантастическое населенiя Добруджи. Около него рылся какой-то неизвестный солдатъ, потомъ какой-то "святогорецъ" бросилъ келью на Афоне и, въ монашескомъ одеянiи, бродилъ съ старинными "описями", въ которыхъ значится и этотъ курганъ. Потомъ говорили о какомъ-то прiезжемъ изъ Россiи офицере... Наконецъ, появился Карпенко и, взявъ разрешенiе, приступилъ къ серьезнымъ работамъ. На эти работы смотрелъ, улыбаясь, Филимонъ, уверенный, что онъ одинъ знаетъ секретъ клада. И действительно, Карпенко уже "закопалъ въ землю" собственныя деньги, деньги Дудика, поплатились доверчивые тульчанскiе купцы изъ русскихъ и даже одинъ скупой болгаринъ; разрыли курганъ до материка, развалили землю по сторонамъ, но не нашли ничего. А Филимонъ все улыбался...
И теперь эта улыбка бродила на его лице, когда, глядя на северо-западъ, онъ движенiемъ руки указывалъ мне въ направленiи къ томно сверкавшимъ излучинамъ Дуная.
-- Да можетъ тамъ ничего и нетъ?-- сказалъ я.
Здравствуйте, говорю. Здравствуйте. -- Разговорились. -- А здесь, кажетъ, деньги есть, да еще не очищенныя. Русскiй генералъ Красновъ поклалъ...
-- Зачемъ?
-- А это, видите, было после войны, двадцать восьмого году. Русскiе, значить, стояли у Адрiанополе, а турки призвали изъ Надолiи, съ теплой стороны, всякую урвань. А въ теплой стороне въ тую пору была чумная боль, умирали дюже шибко... Вотъ турки стали перевозить такихъ умершихъ и пускали въ ручьи и реки. И пустили заразу. Тогда, значить, русскiя войски снялись и пошли назадъ, а турчинъ кинулся имъ на перерезъ, отъ Калафату. Да видишь и самъ не поспелъ ускочить: какъ попалъ на это место, такъ и пошло его косить, -- все такъ и луснули, а русской уже подался къ Шакче (Исакче)... Поставили высокiе шесты, запалили смоляные канаты, сделали ночь, какъ день, снялись русскiя войски, все идуть и идуть. Потомъ прошли и стало место, где были лагори, пусто... А она, боль, притаилася. Вотъ на заре, на самой, скачеть на почтовой тройке кульеръ къ главнокомандующему, и на немъ сумка съ казной. Какъ доскакали до того места, такъ тутъ все и погибли: пали лошади, померъ ямщикъ, и самъ кульеръ отбежалъ недалеко, тоже померъ. И случилось на ту пору, булгаръ проезжалъ изъ лесу. Видить: все мертвые, и сумка лежить съ казной. Взялъ онъ слегу большую, зацепилъ тую сумку, волокеть къ себе. Когда посмотрить, а изъ сумки выскочилъ вроде клубокъ дыму, да по слеге къ нему ползеть... Онъ кинулъ и шестъ и сумку, давай Богъ ноги. Прибежалъ къ генераламъ: такъ и такъ. Тогда значить поняли, что она, боль эта, больше всего угрызается въ металъ. Вотъ царь Миколай и приказалъ генералу Краснову всю войсковую казну закопать въ землю. На семнадцати тройкахъ привезли и закопали въ самый этотъ курганъ...
-- Отчего же до сихъ поръ не выкопали?
-- Боялись, что не очистились еще. Приходили два солдата изъ Рассеи. Царь Александра Миколаевичъ бумагу имъ давалъ: ежели, говорить, что-нибудь станеть Карла румынской прекословить, скажите: мои это деньги. А Карла, видишь, не дозволилъ: вы на мое королевство боль пустите... Ну, теперь уже я верно знаю, что все очистилось... Только бы какъ-нибудь Карпенку съ этого места содвинуть, я этотъ кладъ весь возьму. Плантъ сделать нужно, требуется 50 франокъ... Я говорилъ землемеру, сделай мне плантъ, а я тебе после полъ-боченка золота отсыплю... Не хочеть... дурной человекъ, подъ Венерой имеетъ рожденiе...
-----
Мы все трое вздрогнули отъ неожиданнаго окрика. Онъ раздался сзади изъ развалинъ, и эхо старой башни придавало ему странный отголосокъ.
-- Филимонъ, старый чортъ! Куда схоронился?
Филимонъ весь съежился и сталъ приподыматься съ земли, упираясь старческой рукой въ камень. Въ пролете башни, всклокоченный, съ заспанными глазами появился человекъ-птица, котораго я виделъ въ старомъ водоеме. Лицо его запухло, борода свалялась, онъ былъ, видимо, сердитъ и недоволенъ. Подойдя къ намъ и не обращая вниманiя на кого-нибудь въ отдельности, онъ селъ на камень и дрожащими руками сталъ свертывать папиросу, поставивъ предварительно на землю пустую бутыль.
-- Пустая!-- сказалъ онъ, указывая на посуду. И потомъ, вытаскивая изъ кармана коробку спичекъ, прибавилъ лаконически:-- ну, давай франку! Побегу за виномъ въ Енисалу, а то къ багаджiю.
виноватымъ взглядомъ.
-- Послушай, что я тебе скажу, Шуликъ...
-- Я тебе не Шуликъ, -- отрезалъ тотъ.
-- Ну, Макарушка, послушай ты меня. Давай безъ вина копать. Скоро откопаемъ малый кладъ...
Шуликъ строго посмотрелъ на старика и сказалъ гордо, сквозь зубы, въ которыхъ торчала еще незажженная папироска:
Филимонъ заискивающе и подобострастно засмеялся. -- Бедовый ты, Макарушка, право бедовый. Ну, что делать. Я сколько тебе обещалъ отъ этого клада? Двадцатую долю? Бери десятую часть! Ну, ну, пятую... Пять тысячъ франокъ?
-- Вина мне давай!
-- Нету, Макарушка...
-- Такъ пущай же тебе черти копаютъ...
-- Бе-езъ мене? -- спросилъ Шуликъ съ злобной усмешкой... -- А бумага у тебе есть? -- спросилъ онъ вдругъ совершенно начальственнымъ тономъ... -- Покажи чертикатъ, покажи планты...
Онъ чиркнулъ спичкой, закурилъ и, важно усевшись на камне, сказалъ:
-- Я здешнiй человекъ, Журиловскiй... Мене мэръ знаеть... а вы кто такiе собрались? Сейчасъ у Енисалу до нотаря дойду, онъ васъ усехъ тутъ шатающихъ...
Но тутъ глаза его остановились на мне. Въ нихъ мелькнуло какое-то воспоминанiе, и онъ прибавилъ смягченнымъ тономъ:
Онъ сплюнулъ и презрительно засмеялся.
-- Пять тысячъ сулить... Дуракъ! Давай ты мне пять франокъ, да сейчасъ! Слышишь! Чего тутъ шукаешь, голова!..
Видъ у Филимона былъ совершенно уничиженный. Онъ забормоталъ что-то о железной плите, о какой-то комнате подъ водоемомъ, куда липоване опускали на веревке шалыгу, и какъ эта шалыга стучала въ чугунную дверь, о томъ, какъ на горе бываютъ огни... Но Шуликъ, скептическiй и наглый, только смеялся.
-- Огонь! Где ты виделъ огонь на горе? Огонь бываетъ на степе...
Шуликъ многозначительно подмигнулъ мне. и сказалъ:
-- Нар-родъ! Дураки, такъ они дураки и есть. Правда, господинъ? Онъ думаетъ, какъ огонь горить, то сейчасъ ему и кладъ. А того не понимаеть, отчего онъ, огонь, только подъ пасху горить?
-- А отчего?
-- Я знаю отчего! -- сказалъ онъ самодовольно. -- Вы у меня спросите: тутъ прежде запорожцы были. Знаете запорожцевъ? Войну усе делали, вбивали ихъ на войне много, да у могилахъ закапывали. Вонъ тамъ усюду, по степе: где увидите могилу, называется курганъ, то подъ каждымъ запорожецъ лежить... Такой у нихъ законъ былъ: кого на войне убьютъ, то они бывало миромъ мируютъ. Такъ это теперь подъ пасху миро надъ могилами горыть. А они думаютъ, -- клады. Ха-ха-ха!
-- Вещь имеетъ свою натуральность, -- прибавилъ онъ докторальнымъ тономъ. Очевидно, онъ считалъ себя матерiалистомъ.
Филимонъ тихо дернулъ меня за рукавъ и отвелъ въ сторону, за уголъ башни. Войдя на время подъ старыя ворота, онъ порылся въ темномъ уголке и вышелъ оттуда съ посохомъ, набалдачникъ котораго изображалъ фантастическое чудовище. Палка была, видно, недавно начата и даже не отделана.
-- Хотите палочку, на память? -- сказалъ онъ, не глядя мне въ глаза. -- Дадите отделать, палочка хорошая...
-- Хорошо, -- сказалъ я. -- Но ведь вы бы ее продали. Скажите, сколько это стоитъ?
-- Хорошо, возьмите пять.
-- Нетъ, четыре будетъ... Дурной человекъ этотъ Шуликъ, напрасно я съ нимъ и связался. А теперь ужъ нельзя. Maлость и докопать-то осталось, а онъ вотъ какъ поступаеть...
Я отдалъ пять франковъ. Старикъ густо покраснелъ, принимая деньги, и сказалъ застенчиво:
-- Можетъ и не стоить пять франокъ; ну, хорошо, господинъ. Найду кладъ, и вы счастливы будете. Фунтъ золота отдамъ...
III.
изъ-за угла.
-- Сойдите къ нимъ, господинъ, поскорее, -- попросилъ меня Филимонъ. -- Не хорошо, когда застануть насъ...
-- О-го-го-го!-- раздался тонкiй голосъ богатыря Ивана Гаврилова совсемъ близко. Шуликъ, не торопясь, тоже присоединился къ намъ. Фидимонъ сунулъ ему въ руку монету. Человекъ-птица посмотрелъ ее, усмехнулся и исчезъ за выступомъ скалы въ стороне, противоположной той, откуда приближались липоване. Пока я следилъ за нимъ, -- Филимонъ и Дудикъ тоже исчезли. Я оглянулся кругомъ: все было тихо, развалины стояли темныя и молчаливыя, какъ въ первую минуту, когда я поднялся сюда. Можно было подумать, что моя встреча съ "искателями" была сномъ, если бы надъ старымъ водоемомъ не показалось вдругъ испуганное лицо Дудика:
-- Кирку, кирку давайте, -- прошипелъ онъ, указывая на железную кирку, лежавшую на траве, на самомъ видномъ месте.
Я подалъ кирку, голова опять скрылась. Въ эту самую минуту, въ разломе стены показалось могучее брюхо Ивана.
И на выразительномъ лице некрасовца легкой тенью промелькнуло особенное выраженiе. Очевидно, и на него веяло отъ этихъ стенъ "ощущенiемъ прошлаго".
Внизу сарыкiойскiе беглецы угостили насъ ухой, и черезъ часъ наша лодка опять качалась на водахъ лимана. Изъ-за стены камыша опять глядела на насъ сверху "Ераклея", величавая, потемневшая. Месяцъ подымался тонкимъ, почти не светящимъ серпомъ, глубокое небо искрилось, точно въ его глубине ползали мирiады живыхъ светляковъ... Земля и вода, и линiи горизонта утонули въ сплошномъ сумраке. Только вверху изломы Енисалейской крепости рисовались въ небе причудливо и странно.
-- Гляди, гляди, братцы, -- сказалъ вдругъ, среди общаго молчанiя, гребецъ... -- На Ераклее опять огонь...
Действительно, на самыхъ верхушкахъ крепостныхъ стенъ слегка мерцали красноватые отблески. Должно быть "искатели" варили ужинъ въ водоеме.
-- Очищается... -- прибавилъ гребецъ, и наша лодка двигалась дальше, среди молчанiя, проникнутаго ощущенiемъ близкой и глубокой тайны.
-----
Черезъ два дня, на заре, я подъежалъ къ Тульче. Подъ самымъ городомъ, на росистой дороге, мы обогнали двухъ пешеходовъ. Филимонъ шелъ спокойно, какъ всегда. Дудикъ плелся за нимъ, подавленный и угнетенный.
1897 г.
Примечание
казаковъ и поселился на низовьяхъ Дуная, въ Добрудже. Въ настоящее время потомки некрасовцевъ живутъ слободами подъ властью румынъ.