Полное собранiе сочиненiй В. Г. Короленко. Томъ третiй
Изданiе т-ва А. Ф. Марксъ въ С. -Петербурге. 1914
На Волге.
I.
Выйдя на палубу бежавшаго вверхъ парохода, Дмитрiй Парфентьевичъ вздохнулъ полной грудью.
День кончался, солнце висело надъ лесистой горой. Картина реки была величава и спокойна. Где-то далеко свистелъ пароходъ, беляна разселась на стрежне широко и грузно и, казанось, не движется, точно сонная купчиха. На плотахъ зажигались огоньки костровъ,-- плотовщики варили себе ужинъ. Две небольшiя барки, сцепившись бортъ о бортъ и поставденныя наискось къ теченiю, шли сплавомъ, чуть-чуть покачиваясь надъ зеркальною гладью реки, и подъ ними, зыблясь и колыхаясь, повисло ихъ отражеще въ синеющей глубине. Когда струя отъ парохода, широко разбежавшисъ, коснулась этого отраженiя, оно вдругъ изломалось и разлетелось. Казалось, что зеркало разбилось внезапно, и долго шевелились и сверкали его осколки.
-- Хорошо, Груня?.. -- сказалъ Дмитрiй Парфентьевичъ, садясь рядомъ съ дочерью.
-- Да,-- коротко ответила она.
Девушка была одета въ темное. Надвинутый на лобъ скитскiй платокъ покрывалъ тенью бледное молодое лицо; большiе глаза глядели мечтательно и задумчиво.
-- Главное дело, благодать и спокой... -- сказалъ опять Дмитрiй Парфеитьевичъ нравоучительно.
Его жизнь тоже склонялась къ закату, и ему казалось, что ничего не можетъ быть лучше спокойствiя при угасающемъ дне...
Только спокойствiе и молитва после грешной суеты и утомленiя... Не дай Богъ новыхъ желанiй, храни Богъ отъ новаго искушенiя.
-- А? Груня?.. -- взглянулъ Дмитрiй Парфентьевичъ на дочь, спрашивая о собственныхъ мысляхъ.
-- Да,-- ответила девушка, но взоръ ея, мечтательно убегавшiй туда, где золотилась речная даль, и горы тихо закутывались синеватою мглою, казалось, искалъ чего-то другого.
Публика на палубе была настроена такъ же тихо. Кое-где слышались отдельные разговоры, кое-кто собирался пить чай у столиковъ.
На корме виднелась кучка татаръ. Они ехали изъ Астрахани, возвращаясь домой. Это былъ старикъ-патрiархъ съ тремя сыновьями. Четвертаго, любимца, похоронили въ чужомъ городе. Неведомо съ чего захворалъ Ахметзянъ, похворалъ съ неделю и померъ.
"Все въ воле Аллаха", говорило суровое лицо старика, по ему предстояло еще сообщить матери о смерти любимаго сына...
А кругомъ все дышало тишиной и миромъ, и горы праваго берега уплывали одна за другой и, казалось, засыпали вдали, закутываясь синею дымкой.
II.
Невдалеке отъ Дмитрiя Парфентьевича, частью на скамье у столика, частью на палубе, на узлахъ расположилась куча пассажировъ.
Тутъ было несколько плотовыхъ бурлаковъ съ Унжи, какая-то толстая и добродушная мещанка, старикъ, тоже повидимому изъ мелкихъ мещанъ. Центромъ кучки въ данную минуту служилъ пароходный лакей третьяго класса, молодой еще парень, одетый въ потертый и засаленный стортукъ, на левомъ борту котораго болтался жетонъ съ падписью "No 2". Черезъ плечо у него висела салфетка, которою онъ съ одинаковымъ успехомъ вытиралъ и залитые столы, и стаканы. Онъ только что пронесъ по палубе подносъ съ приборами, широко разставляя локти врозь и глядя въ одно время и передъ собой, и подъ ноги. Поставивъ подносъ на столикъ и отряхнувъ вокругъ него пыль салфеткой, онъ направился къ упомянутой кучке своихъ земляковъ, селъ на кончикъ скамьи и прямо приступилъ къ начатому ранее разговору.
Вы какъ думали?
И онъ оглянулся на своихъ слушателей, какъ человекъ, предложившiй на разрешенiе остроумную загадку.
-- Кулакомъ, говоришь? -- въ изумленiи переспросилъ одинъ изъ унженскихъ мужиковъ.
-- Да, кулакомъ!
Слушатели помотали головами съ видомъ сомненiя и укоризны. Мещанинъ строго обратился къ парню:
-- Н-ну, ужъ это оставь! Ужъ это ты заговорилъ свыше Бога...
-- Что такое?
-- А то, что напримеръ тебе, дур-раку-у, такъ дозволено, чтобы кулакомъ крестное знаменiе творить. Не можетъ быть. Это никогда не действуетъ.
-- Анъ, действустъ!
Парень окинулъ слушателей радостно сiяющимъ взглядомъ и только что хотелъ дать решенiе загадки, какъ отъ одного изъ столовъ послышался нетерпеливый стукъ ложки по стакану.
Парня точно подвинуло пружиной. Въ одно мгновенiе онъ былъ уже на другомъ концъ палубы, схватывалъ чайники, бегалъ къ машине и обратно, уставлялъ, отряхивалъ, опять бегалъ внизъ, приносилъ заказанное и извивался вокругъ столовъ, а между темъ, начатый имъ, разговоръ продолжался среди озадаченной публики.
-- Ну, это онъ сверхъ ума! -- сказалъ мещанинъ.
-- Отъ глупаго разума,-- съ сожаленiемъ прибавила старуха.
-- Навралъ малый, что говорить!
-- Какъ это можетъ быть, чтобы кулакомъ... Это никогда не действуетъ...
Общее мненiе, повидимому, окончательно установилось.
-- Неправильно,-- слышится несколько голосовъ вдругъ:-- это озорсгво, больше ничего...
-- Какъ можно!..
-- Кто тебе этакое позволилъ?
-- Озорство и есть...
парню, машиной всю пятерню такъ и отхватило: рразъ! и кончено! Ни одного пальца! А рука-то правая... Вотъ теперь и думайте: какъ тому парню быть, ежели у него одна култышка осталась...
Публика озадачена.
-- Вотъ ты куда гнешь?
-- Ишь ты, задача... А ведь это, братцы, какъ же?.. Ведь ужъ если ему -- парню-то этому самому -- левой рукой креститься...
-- Что ты, что ты,-- замахалъ рукой мещанинъ,-- нешто левой рукой возможно... Это ведь сатане...
-- Ну, а правой какъ ты тутъ персты сложишь... Одна култышка!..
-- Вотъ то-то и есть...
Задача прiобрела мгновенно популярность. Ближайшiе пассажиры прислушивались, дальнiе вставали и подходили къ говорившимъ. Даже молодой купчикъ, очень авторитетно беседовавшiй о политике за чайнымъ столикомъ съ какимъ-то толстымъ господиномъ, удостоилъ обратить благосклонное вниманiе на затейливую задачу. Онъ постучалъ ложечкой и поманилъ парня.
-- Эй, услужающiй. Сколько съ насъ?.. э-э-э... тово... Какъ ты это говоришь: култышкой?
-- Такъ мы себе, ваше здоровье,-- промежду себя... До васъ не касающее...
-- Нетъ, а ловко, не правда ли? -- обратился купчикъ къ толстому господину.
Толстый господинъ отвечалъ невнятно, потому что справлялся въ это время съ бутербродомъ.
Одни татары сидели на корме, не принимая участiя въ общемъ разговоре. Они молчали или изредка перекидывались короткими замечанiями на родномъ языке.
III.
Дмитрiй Парфентьевичъ насторожился, какъ боевой конь при звукахъ трубы. Груня не отрывала глазъ отъ дальней перспективы горъ и реки, но легко можно было догадаться, что она уже ея не видитъ. Не поворачивая головы, она внимательно слушала то, что говорили соседи.
Дмитрiй Парфентьевичъ искоса погляделъ на нее. Прежде когда-то она непременно обратилась бы къ нему съ доверчивымъ вопросомъ: какъ же, тятенька, это? Но теперь ей какъ будто не было дела до мненiя отца.
Онъ подождалъ, но она не спрашивала, только ея большiе глаза съ видимымъ сочувствiемъ перенеслись на эту кучу темныхъ, недоумевающихъ людей, потерявшихся отъ такого пустого преткновенiя въ деле веры...
Тогда онъ поднялся и подошелъ къ разговаривающимъ. Его крупная сухая фигура, вся какъ-то сурово-чистая, въ платье стариннаго покроя, сразу обратила на себя общее вниманiе.
-- Сомневаетесъ?-- спросилъ онъ.
-- Такъ точно, господинъ купецъ. Потому что, видите ли... Вотъ малый говоритъ: кулакомъ кститься могу.
-- Слыхалъ, не разсказывай! малый у васъ -- дуракъ!
-- Это верно... темные вы. А ежели разсудить, какъ следуетъ, по руководству истинныхъ наставниковъ, то здесь удивительнаго нетъ нисколько.
Куча слушателей сразу увеличилась. Теперь уже все заинтересовались высокимъ старикомъ со спокойными и величаво-суровыми манерами. Дмитрiй Парфентьевичъ не смутился отъ всеобщаго вниманiя. Ему не впервой. Одна только слушательница интересовала его во всей этой толпе -- это его начетчица, его непокорная молельщица Груня. Онъ по своему любилъ дочь, и его суровое сердце надрывалось отъ ея неустанныхъ сомненiй, отъ ея тоскующаго взгляда. Онъ страстно желалъ ей благодатнаго успокоенiя, къ которому такъ близко уже было его собственное сердце. Но ея непокорство поднимало въ его строгой душе целую бурю сдержанной ярости, которая боролась съ любовью и уже привыкла ее побеждать.
Груня сидела одна на своемъ месте, неподвижная и сдержанно-внимательная.
-- Вотъ послушайте,-- доносился до нея уверенный и жесткiй голосъ отца. -- Вотъ есть какой правильный крестъ, и этому кресту мы держимся во спасенiе.
Двуперстное сложенiе поднялось надъ головами слушателей.
-- Раскольникъ,-- пронеслось въ толпе. Два-три человека изъ купцовъ, очевидно, охотники до религiозныхъ состязанiй, уже проталкивались впередъ, прислушиваясь къ неожиданной проповеди.
-- Мы не раскольники,-- продолжалъ Дмитрiй Парфентьевичъ,-- и исповедуемъ правую веру. Этому кресту верили святые отцы и патрiархи. Такъ научаетъ и святой Феодоритъ.
Онъ еще выше поднялъ руку съ двумя сложенными перстами.
-- Большой палецъ тепериче пригни къ мизинному и безымянному. Стало быть въ ознаменованiе святыя Троицы. Три лица во едино. Два пальца подыми кверху: божество и человечество -- два естества. И еще Феодорить научаетъ: приклони мало одинъ палецъ, среднiй. Значитъ -- человечество передъ божествомъ преклонилося. Вотъ.
-- Погоди! -- вмешался одинъ изъ пробившихся впередъ купцовъ. -- А св. Кириллъ, тотъ опять иначе говоритъ.
-- Св. Кириллъ говоритъ то же самое. Только оба пальца велитъ держать прямо.
-- Стало быть, уже выходитъ разность!
-- Погоди, твое степенство, не то говоришь... Не мешай... -- остановили возражателя. -- Дай кончить... Какъ же вотъ на счетъ култышки-то, купецъ?
-- Вотъ-вотъ... это главное дело.
-- А на этотъ счетъ вотъ какъ: ежели ему оторвало пальцы, онъ тутъ невиновенъ. Значитъ, такъ попустилъ Господь, Его воля! А безъ крестнаго знамени человеку жить невозможно. Безъ крестнаго знамени онъ хуже вотъ поганца этого, татарина. Стало быть обязанъ онъ креститься... правой рукой...
-- Ну?..
-- А персты,-- закончилъ Дмитрiй Парфентьевичъ съ разстановкой:-- персты слагать мысленно, по указанiю святыхъ отецъ и патрiарховъ...
Въ толпе пронесся вздохъ облегченiя и радости.
-- Ай да купецъ, спасибо!
-- Что ужъ тутъ: просто разжевалъ да въ ротъ положилъ.
-- Мысленно!.. Вотъ это верно!
-- Какъ не верно! Мысленно,-- больше ничего!
-- Этакъ-то вотъ, небось, подействуетъ...
Дмитрiй Парфентьевичъ оглянулся на дочь... Что ему эти одобренiя, что эти похвалы чужихъ и темныхъ людей! А она, его дочка, опять смотрела прямо передъ собой, и на ея лице виднелось равнодушiе, какъ будто отецъ сказалъ то, что ей давно было известно, и что потеряло всякую силу надъ ея смятенной и усталой душой...
Брови старика сдвинулись, и въ голосе зазвучала угроза.
-- А ежели кто и мысленные нерсты сложитъ щепотью -- и то неправильно... Щепотникъ осужденъ будетъ и во веки погибнетъ... Проклятъ въ сей жизни и не имеетъ части въ будущей.
Эти жестокiя, злыя слова, упавшiя внезапно въ только что успокоившуюся толпу, сразу изменили ея настроенiе.
Она заволновалась, зашумела, раскололась. Какой-то черноглазый и черноволосый торговецъ, упорно молчавшiй до сихъ поръ, теперь стукнулъ кулакомъ по столу и сказалъ, сверкая своими глубокими, изступленными глазами:
-- Верно! Въ проклятой щепоти Кика-бесъ со всею преисподнею.
-- Нетъ, погоди! -- заговорили церковные,-- не ругайтесь истинному кресту! Сами вы зачемъ разделяете -- три ипостаса, ан-на-фемы?!. Троица-то вотъ она: въ троеперстiи...
-- Где у васъ первые-то персты?
-- Ты, купецъ, ста пятое слово читалъ ли?
-- Читалъ: сто пятое слово о светопреставленiи.
Дмитрiй Парфентьевичъ стоялъ въ средине, не потерявшiйся и спокойный. Только каждый разъ, когда онъ отвечалъ кому-нибудь изъ нападавшихъ, онъ пронизывалъ его взглядомъ упорнымъ и злымъ...
А пароходъ, размеренно шлепая колесами и разбивая синюю гладь реки, все дальше уносилъ эту кучку ожесточенно спорившихъ людей, и глинистые обрывы нагорнаго берега отражали смятенные голоса...
Но вотъ крутая гора, скрывавшая поворотъ, отступиланазадъ, и впереди опять открылась широкая даль. Солнце краснымъ шаромъ повисло уже надъ самой водой, а съ востока, будто легкими взмахами вечернихъ теней, бежали по лугамъ сумерки, догоняя пароходъ и все заметнее налегая на Волгу.
IV.
Молчаливая кучка татаръ вдругъ поднялась съ своихъ местъ на корме и ровной походкой направилась на край верхней палубы къ кожухамъ. Тамъ они сняли халаты и разостлали ихъ на полу. Затемъ, скинувъ туфли, они благоговейно ступили на халаты. Отблескъ заката заигралъ на строгихъ татарскихъ лицахъ. Ихъ рослыя фигуры резко выотупали на светломъ, похолодевшемъ небе.
-- Молятся... -- тихо сказалъ кто-то, и несколько человекъ, отделившись отъ спорящихъ, приблизились къ периламъ.
Татары стояли съ закрытыми глазами, высоко поднявъ брови и будто возносясь мыслью туда, где въ вышине угасали последнiе лучи дневного света. По временамъ они разжимали сложенныя подъ грудью руки, прикладывали ихъ къ коленямъ, и тогда головы въ бараньихъ шапкахъ низко, низко опускались. Затемъ они поднимались опять, протягивая къ свету распростертыя ладони.
И губы басурманъ шептали слова неведомой и непонятной молитвы...
-- Тоже вотъ... -- сказалъ какой-то мужикъ и замолкъ нерешительно, не досказавъ своей мысли.
-- Свой обрядъ тоже сполняютъ,-- поддержалъ другой.
-- Да, молятся тоже...
Все татары припали вдругъ къ полу, прикасаясь челами къ палубе, и затемъ быстро поднялись. Трое молодыхъ взяли свои халаты и туфли и опять прошли на прежнее место на корме. Старикъ остался одинъ. Онъ селъ, поджавъ подъ себя ноги; и губы его шевелились, а на красивомъ лице съ седой бородой было странное и трогательное выраженiе глубокаго страданья, смягченнаго благоговенiемъ передъ высшей волею. Рука его быстро перебирала четки.
-- Видишь ты... И четки тоже.
-- Радетельный старичекъ...
-- Объ сыне онъ это... Сынъ у него въ Астрахани померъ,-- пояснилъ купецъ, ехавшiй снизу вместе съ татарами.
Теперь уже трудно было разглядеть, кто говоритъ. Все лица сливались, только отдельная фигура молящагося старика виднелась на краю кожуха надъ водой. Онъ тихо покачивался взадъ и впередъ.
-- Тятя! -- раздался вдругъ тихiй голосъ. Это Груня позвала отца.
-- Что тебе, дочка?
Девушка смолкла на мгновенiе, продолжая глядеть въ сторону молящагося иноверца, и затемъ ея молодой, но уже надтреснутый голосъ отчетливо прозвучалъ въ тишине:
Груня говорила тихо, но ее слышали все; казалось, будто легкiй ветеръ промчался вдругъ по палубе, и не въ одной душе отозвался вопросъ бледной девушки: дойдетъ ли?
Все молчали... Глаза невольно подымались кверху, какъ бы стараясь уловить среди синевы вечерняго неба невидимый полетъ чужой и непонятной, но исполненной живого чувства, молитвы...
-- Какъ, чай, не дойти?.. -- опять какъ-то нерешительно мягко произноситъ добродушный мужичiй голосъ. -- Чай, тоже не кому другому молится. Все Богу же.
-- Все Ему, Батюшке. Видишь, на небо смотритъ.
-- Трудное дело -- пути-то Господни...
На носу заскрипелъ блокъ, фонарь золотой звездой взлетелъ на верхушку мачты; волна плескалась где-то глубоко въ сумраке, отдаленный свистокъ чуть виднаго парохода тихо прозвенелъ надъ засыпающей рекой. Въ небе одна за другой зажигались яркiя звезды, и синяя ночь безшумно неслась надъ лугами, горами и оврагами Волги.
И казалось, земля печально спрашиваетъ о чемъ-то, а небо молчитъ, исполненное спокойствiя и тайны...
1889.