Глава XI
Улусники
Так мы называли между собою товарищей, политических ссыльных, разбросанных вокруг Амга, невдалеке, а порой и далеко от слободы, по отдельным якутским юртам. Они невольно тяготели к слободе, являясь к нам довольно часто за покупками, а иногда и просто для того, чтобы отвести душу.
Первым из таких улусников явился в слободу Ананий Семенович Орлов, которого я встретил в якутском остроге. Он явился довольно скоро после моего приезда, и мы встретились, как знакомые. Это был человек среднего роста, с чисто русским, несколько скуластым лицом, с большой бородой, закрывавшей всю грудь, и чрезвычайно добродушный. Он писал стихи, довольно, правду сказать, плохие, и очень сердился, что мы не признаем его поэтом. Он приписывал это предрассудку: поэт, дескать, по-нашему мнению, должен быть отмечен "перстом судьбы", а он для нас является человеком обыкновенным. Однажды, чтобы испытать нас, он принес стихотворение Надсона, выписанное из последнего журнала, выдав его за свое. Он торжествовал заранее, предвидя, как мы его забракуем, и был очень удивлен, когда я не только определенно сказал, что это написано не им, но даже назвал вероятного автора.
За что был арестован этот человек -- настоящее олицетворение благодушия,-- я теперь сказать не могу. Он был телеграфист. Арест его произошел в одном из мелких уездных городов, и он очень колоритно рассказывал о своем пребывании в тюрьме этого города. Тюремным надсмотрщиком был у него старик, николаевский солдат, очень добродушный, относившийся к нему так же, как к Цыбульскому относился старик надзиратель Литовского замка, то есть покровительственно и несколько тиранически.
-- Парень ты, я вижу, хороший, а на службе не ужился, даже в тюрьму, вишь, попал... Как же это ты так?..
Орлов пытался объяснить, за что он попал в тюрьму: правительство притесняет всю Россию, а мы, дескать, пытаемся освободить народ.
Старик снисходительно слушал, улыбаясь, точно на ребяческие бредни.
-- Значит, вы супротив царя... Та-ак... Глупые вы люди, ничего не понимающие... А ежели царь пошлет супротив вас войски... Мало ли их у него!..
Орлов начинал объяснять, что войска тоже народ, что пропаганда проникает уже и в войска, и приводил примеры.
-- Ка-ак, значит, вы уже бунтовать и войски!.. Ну, когда так, ступай в камеру. Будет тебе гулять, посиди, когда так, за решеточкой... Ты вот какой: войски бунтовать!.. Посиди, посиди, а то бы еще погулял.
И он, гремя ключами и ворча, загонял Орлова в камеру.
Кроме этого жанрового рассказа, я ничего от Орлова о его деле не слышал. Думаю, что и серьезного дела никакого не было: правительство в своем отношении к революционному движению не шло дальше философии этого надзирателя, с той оговоркой, что это была философия добродушного человека, а правительство прибавляло к ней много жестокости.
В течение нескольких месяцев Орлов часто посещал Амгу: он жил в одном из соседних наслегов, верстах в двадцати. Через некоторое время он стал нам рассказывать, что в его юрте живут двое новобрачных, почти еще детей,-- сын хозяина и его молодая жена. А далее мы стали замечать, что Орлов начинает писать якутские стихи, посвященные какому-то "идеалу".
оказалась Орловым.
-- Почему вы пошли так поздно? Дождались бы нас.
-- Я боялся одиночества в вашей юрте... Особенно заметив, что у вас на полке револьвер,-- ответил он уныло.
Когда мы приехали домой, то всем нам бросилось в глаза, что на Орлове, как говорится, лица не было. Он был бледен, страшно осунулся, исхудал. Оказалось, что его поэтическое сердце сильно затронуто молодой якуткой. Он ей писал якутские стихи, но она оставалась равнодушной. Все это он мог стерпеть, но вот прошлой ночью мужа не было дома, а в юрте слышны все звуки... И вот поэт проследил ревнивым ухом, что его идеал изменяет мужу с каким-то проезжим якутом. Особенно уязвил его поэтическое сердце заключительный эпизод этой измены.
-- Понимаете: я ясно слышал, как зазвенели четыре пятака...
-- Надо на это обратить серьезное внимание,-- сказал я товарищам,-- дело, по-видимому, серьезное. Видите, парень совсем сохнет.
-- Ничего,-- сказал новоприбывший наш товарищ Ромась. -- Я его знаю: до конца никогда не высыхает. Посохнет, посохнет, да и утешится.
"идеалу -- три рубля".
Когда я возвращался в Россию, то в Иркутске застал уж Орлова, который выехал раньше. Он приготовил, тщательно переписав, две или три тетради своих стихов и взял с меня слово, что я их передам в какую-нибудь редакцию. Я это исполнил, увы, безуспешно! Всю переписку с редакциями я препроводил Орлову, чтобы показать, что на печальный для автора ответ не имело влияние мое "предубеждение"... После двух-трех опытов в нескольких редакциях бедняга убедился... У меня сжалось сердце, когда я года через два-три узнал, что Ананий Семенович Орлов умер в Иркутске, оставив жену и сына. В последнее время он служил у Рыхлинского... В воспоминании моем осталось от этой фигуры, мелькнувшей в моей жизни, впечатление доброты, мягкости, благодушия, а один раз я горько раскаялся, что слишком легко отнесся к одному его предупреждению.