VII
Стасик Рыхлинский и история его воспоминаний
В один день меня позвали в контору, сказав, что там меня ждет посетитель, получивший разрешение на свидание со мной. Я догадался, что мне предстоит приятная встреча с человеком, чей образ живо сохранился в моей памяти еще из времен детства.
Читатель припомнит из первого тома этой "Истории моего современника" пансион Рыхлинского, в котором мы учились, мои детские волнения по вопросу о том, кто я по национальности, и роль, которую играли в этих волнениях сыновья Рыхлинского, в особенности младший из них, которого в нашей семье называли Стасиком.
Все три сына участвовали в повстании, куда Стасик ушел тотчас по окончании гимназии. Этот Стасик был для нас с братом своего рода идеалом. Он еще не отошел, от нас настолько, чтобы стать взрослым, то есть чужим. Это был еще совсем юноша, с детским пушком на щеках, краснощекий, румяный и по-детски красивый. Он был общим любимцем, а мой отец, приглашенный на прощальный вечер, очень сердился и с обычной резкостью и прямотой говорил Рыхлинским:
-- Все вы посходили с ума! Ну, старшие -- как хотят, а Стасика я бы запер на ключ и не пустил бы. Ведь это еще ребенок...
Но это предложение, разумеется, не было принято. Сыновья Рыхлинских торжественно прощались с родными и знакомыми... В заключение они стали на колени, и родители их благословили. Было пролито много слез, и в ту же ночь молодые люди уехали. Мне часто снился этот Стасик в разных героических положениях, то грозным для моих русских приятелей, то внушавшим тревогу за свою собственную судьбу.
А судьба эта скоро определилась. Всех переловили казаки и мужики. Старший, Феликс, при этом был ранен казацкою пикой и умер где-то на этапе под Красноярском. Двое других, Ксаверий и Станислав, попали на каторгу в Нерчинск.
Теперь один из них, именно Станислав, ждал меня в иркутской тюремной конторе. Мы горячо обнялись и стали делиться впечатлениями прошлого. Отец Станислава, пан Валентин, ходивший на костылях, давно умер. Мать, жившая у замужней дочери около Бреста, умерла недавно, успев повидать перед смертью одного из сыновей, Ксаверия, получившего уже право вернуться на родину. Станислав, стоявший теперь передо мною, оказался человечком среднего роста лет под сорок. Розы, когда-то расцветавшие на щеках нашего Стасика, теперь поблекли, и жизнь избороздила его лицо преждевременными морщинами.
О времени своей нерчинской каторги он рассказывал с горечью. Это были тяжелые годы.
Чувства, вызванные в польском обществе восстанием, которые я описывал в первом томе, постепенно испарились, уступая место "отрезвлению". Поляки мечтали теперь лишь об экономическом подъеме и накоплении богатств. Это настроение отразилось в романе Сенкевича "Семья Поланецких" и сопровождалось несколько презрительным отношением к повстанию с его патриотическим романтизмом.
Это не могло не отразиться на настроениях в глубине далекой сибирской каторги. Одушевление ее жертв, не питаемое сочувствием с родины, падало. Росли, наоборот, раздоры и тюремные дрязги, отравлявшие жизнь в казематах. Сначала поляки были не одни. Некоторое участие в восстании принимали венгерцы, не забывшие России ее венгерского похода, и итальянцы, среди которых кипело гарибальдийское настроение. Но затем вследствие заступничества своих правительств и венгерцы, и итальянцы получили право вернуться на родину, и поляки остались одни.
Об этом времени Рыхлинский рассказывал, как о самом тяжелом. Нравы польских каторжан падали. Дело дошло до того, что однажды бывший повстанец, по решению товарищей, был высечен розгами...
Через некоторое время к полякам стали присоединять первых русских революционеров: каракозовцев, "воскресников"*, распространителей прокламаций*. Потом на нерчинскую каторгу привезли Чернышевского*. Рыхлинский говорил о последнем с большой теплотой, и кое-что из этих рассказов я ввел впоследствии в свои воспоминания о Чернышевском*. Но это была лишь крупица из интересных рассказов Рыхлинского, и я горячо убеждал его записать все, обещая приложить старания, чтобы это было напечатано если не в польских, то в русских журналах.
Впоследствии, уже после моего возвращения в Россию, он это и исполнил, но эти интересные воспоминания имели в свою очередь собственную трагическую судьбу.
В Иркутске жил в эти годы мой пермский знакомый Александр Александрович Криль, о котором я говорил выше, в главе о моем пребывании в Перми. Он всегда был на счету неблагонадежных, и, вероятно, этим следует объяснить его служебный перевод в отдаленный Иркутск. Здесь он, как и в Перми, держался близко к политическим ссыльным. В то время среди административно-ссыльных был в Иркутске некто Татаров. По общим отзывам всех его знавших, это был человек чрезвычайно привлекательный, и все относились к нему с большой симпатией. Сблизился с ним и Криль.
Однажды этот Татаров явился к нему с тревожной вестью: он узнал из достоверных источников, что у Крили в скором времени предстоит обыск. "Не надо ли что-нибудь скрыть?" Криль был хорошо знаком также и c Рыхлинским, который незадолго перед тем умер, оставив Крилю свои записки, поручив их переслать мне. Получив тревожное известие, Криль передал записки Татарову, которому предстояло скорое возвращение в Россию.
Этот Татаров оказался шпионом. Это стало известно в России. При этом случилось так, что два шпиона, Азеф * и Татаров, стали в революционных кругах уличать друг друга.
Азеф оказался ловчее и ранее своего окончательного разоблачения успел убедить революционеров в причастности к сыску Татарова.
Тогда Татарова убили при ужасной обстановке. Он жил тогда в Варшаве с отцом священником и матерью...
отца и матери. Предосторожность не помогла. Едва он вышел, один из пришедших бросился на него с кинжалом и убил его на глазах родителей. Мать, кинувшаяся защищать сына, была ранена револьверной пулей.
Такие формы принимал тогда террор. Записки Рыхлинского для меня погибли.
и дело о подкопе тюремной стены закончилось ничем. Вместе с тем наступало время отправки задержанных в Иркутске административно-ссыльных и закончивших срок каторги.
Наступила и моя очередь отправки в Якутскую область.