IV
Трагедия 1 марта 1881 г. -- Отказ от присяги
Разразилась потрясающая трагедия русского строя...
Не помню, на второй ли, или на третий день пришла в Пермь весть о цареубийстве 1 марта. Утром в этот день я шел, помнится, к Малиновым, чтобы от них пойти на службу, когда на перекрестке двух улиц услышал разговор. Какой-то крестьянин или рабочий из Мотовилихи (пригородный завод) говорил извозчику:
-- Чудак! Как же ты говоришь,-- не твое дело... А кто дал волю?..
Извозчик махнул рукой.
-- А по мне хоть белая береза не расти... Мне все одно...
Придя к Маликову, я понял значение этого разговора... В Петербурге убили Александра II. Самодержавие выродилось в режим исключительно полицейский, все творческие функции великой страны были обращены на одну охрану, но и этого одного выполнить не сумели.
Через некоторое время пришли петербургские газеты... Конечно, скоро цензура наложила запрет на газетные известия, помимо официальных, но одна газета (помнится, "Голос") успела напечатать бесцензурное репортерское сообщение*. Надо сказать, что изложение было далеко не точно, даже фантастично. Но тон этой фантазии был характерно мрачный и устрашающий. "Мещанин Рысаков"*, юноша, как известно, далеко не героического оклада, малодушно выдававший товарищей, в этом сообщении принял вид мрачного героя. После первого взрыва, когда Александр II вышел из кареты и перекрестился, сказав "слава богу",-- Рысаков будто бы возразил:
-- Ну, еще слава ли богу! *
Вообще все происшествие изображалось в тонах неизбежности и испуга перед мрачной, неумолимой и роковой силой...
Маликов согласно своим взглядам отнесся к событию отрицательно. На меня оно произвело впечатление тягостного раздумья: огромный, чреватый последствиями удар, брошенный с какой-то неизбежною роковою слепотою. И прежде всего -- жертвы с обеих сторон.
Я еще помнил, хотя это было в детстве, радостное оживление первых годов после освобождения крестьян, вызванное им в лучших элементах общества. Оно продолжалось в 60-х и отчасти в начале 70-х годов. Но скоро оказалось, что Александр II был гораздо ниже начатого им дела и слишком скоро изменил ему. От молодого царя, произносившего освободительные речи, -- к концу семидесятых годов остался жалкий, раскаивающийся и испуганный реакционер, говоривший с высоты престола: "Домовладельцы, смотрите за своими дворниками".
Близко видеть его мне пришлось только один раз, совершенно случайно, но этот случай произвел на меня незабываемое впечатление. Это было вскоре после русско-турецкой войны. Я шел с Верой Зосимовной Поповой, с которой мы вместе работали в "Новостях", по Загородному проспекту на Гороховую, где была типография этой газеты. Мы оживленно разговаривали и не заметили, что на улицах от Царскосельского вокзала были близко расставлены полицейские, которые делали нам знаки. Мы их тоже заметили не сразу и дошли до середины перекрестка, когда услышали быстрый грохот и увидели открытую царскую коляску, сворачивающую с Царскосельского на Гороховую от вокзала... В одном из седоков я легко узнал царя, но мы остановились уже тогда, когда коляска свернула совсем близко, так, что промчалась, чуть не задев нас. Я был в высоких сапогах, блузе и широкополой шляпе. Моя спутница подстригала волосы. Обе наши фигуры могли показаться типичными, и, конечно, полиция сделала промах, не остановив нас на тротуаре. Теперь нам пришлось несколько отстраниться, и я с любопытством посмотрел на царя, сняв, конечно, шляпу для поклона. Царь сделал под козырек, повернув лицо, когда коляска пронесла его мимо. Меня поразило лицо этого несчастного человека, каким его описал Гаршин в "Записках рядового Иванова". В нем не было уже ничего, напоминавшего величавые портреты. Оно было отекшее, изборожденное морщинами, нездоровое и... несчастное. И когда он повернул голову, чтобы особо поклониться курсистке и студенту, мне показалось в этом что-то нарочитое. Говорили, что он отзывался очень тепло о деятельности курсисток и студентов-санитаров на театре военных действий.
Многое и тогда, и впоследствии глубоко меня возмущало в поведении этого царя в трудные годы борьбы. Говорили, что в нем была фамильная жестокость Романовых. Ни разу не промелькнуло с его стороны желание смягчить суровость казней и репрессий по отношению к своим противникам. Наоборот, он лично увеличил наказания по большому процессу, где люди и без того понесли слишком суровые кары, допустил несправедливую казнь Лизогуба, беззаконное заключение Чернышевского в Вилюйске... *. И все-таки из-за этих действий царя, попавшего в руки неумных и злобных сатрапов, в моей памяти вставало жалкое лицо несчастного старика... Так начать и так кончить!..
Большинство нашего пермского кружка разделяло мою рефлексию и не видело причины для особенной радости. Но были и другие чувства. Жена одного ссыльного, человек вообще недурной, выражала злобную радость при мысли об окровавленных ногах царя и об его беспомощной просьбе: "Везите во дворец... Там -- умереть".
В то время у меня жил рабочий Башкиров, тоже возвращавшийся на родину по распоряжению лорис-меликовской комиссии. Когда, придя со службы, я сообщил ему новость о цареубийстве, этот дюжий и простодушный человек сразу поднялся на ноги и, инстинктивно повернувшись к иконе, осенил себя широким радостным крестом. Я вспомнил озлобленных ходоков в Починках, вспомнил предсказание Санникова, и, наверное, радость этого богобоязненного коренного крестьянина, когда мрачное предсказание сбылось, вспомнил равнодушие одних, проснувшуюся вражду других... Было ли бы все это, если бы самодержавие, тогда еще очень сильное, продолжало идти путем дальнейших реформ? Скоро стало известно, что Александр II убит в самый день подписания указа о созыве уполномоченных,-- первого шага к конституции... И, может, думали многие, если бы это было сделано смелее, если бы не боялись открыто выступить против ненавистной реакции,-- это удержало бы руку террора...
Это была ошибка,-- трагедия была глубже и не так легко излечима. Террор созревал в долгие годы бесправия. Наиболее чуткие части русского общества слишком долго дышали воздухом подполья и тюрем, питаясь оторванными от жизни мечтами и ненавистью. "Конституция" представлялась только обманом народа. Среди русской эмиграции был только один орган, отстаивавший необходимость конституции для России *. Драгоманов уже тогда, приглядевшись к очень несовершенной австрийской конституции, понял ее значение для политического развития даже славянских народов, которых австрийский режим держал в тени и загоне... Другие русские революционные партии не признавали конституции и шли своими путями, без связи с народом. А такие партии начинают всегда жить своей самостоятельной жизнью, обращаясь в своего рода самодовлеющие политические организмы. Такой самодовлеющей организацией стал и террор. Во мраке подполья он созрел, сосредоточил страшную силу самоотвержения и ненависти и сознавал эту силу в единственном направлении, для которого был пригоден. Усилия и жертвы, принесенные для такого страшного творчества, не легко теряются даром. И террор достиг той наибольшей цели, для которой назначался. Это был акт своего рода революционной инерции, вызванной глубоким недоверием ко всем реформам сверху... И когда он достиг этой непосредственной цели, когда от его руки пал не Мезенцев, не какой-нибудь прокурор или градоначальник, а царь, глава существующего порядка,-- перед людьми, отдававшими жизнь для достигнутого успеха, встал вопрос: что же дальше? И тогда оказалось, что в первой же прокламации террористы потребовали введения... конституционной свободы *.
Извиняюсь перед читателями за это отступление от чисто повествовательной формы мемуаров. Не могу сказать, чтобы все это я так понимал тогда же и мог бы так изложить в то время, но общее мое представление было именно таково. Когда вскоре после этого судьба опять увлекала меня на далекий север, среди пустынных и холодных берегов Лены, в моем воображении стояли два образа и зарисовывались черты поэмы в прозе. Александр II, молодой, одушевленный освободительными планами, и Желябов, его убийца, смотрят с далекой высоты на свою холодную родину и беседуют о далекой трагедии, обратившей их лучшие стремления друг против друга... Когда-то одна правда, хоть в разное время, светила им обоим, но она затерялась во мгле и туманах... И две тени говорят о том, как разыскать ее... Это было очень наивно, и поэма кончалась примечанием какого-то революционера, которому поэма автора, умершего в далекой ссылке, попадает в руки: "Господи боже, какой дикий бред!.. А ведь когда-то наш товарищ был с очень трезвым умом". Теперь я разыскал в старой записной книжке неясные каракули, записанные урывками на станциях коченеющей рукой, и мне они показались своего рода человеческим документом того времени *. Может быть, такие мысли приходили в голову и не мне одному...
Через несколько дней на службе нам сообщили, что в железнодорожной церкви будет панихида о старом и молебствие о новом царе... После службы священник прочел манифест и затем -- текст присяги... При этом мне невольно пришло в голову: вот мы присутствовали при присяге новому царю. А мог ли бы я по совести дать такое обещание?.. Помню, что я поделился этой мыслью с Волоховым. При его трезвом образе мыслей он немного удивился. Простая формальность, которой никто не придает серьезного значения. Я был рад, что никто и передо мной не ставит этого вопроса не как простую формальность...
Но... приблизительно через неделю, когда я шел по главной улице, навстречу мне попался мрачный полицмейстер. Заметив меня, он сделал мне знак, сошел с пролетки и подошел ко мне.
-- По этому листу,-- сказал он, подавая мне сложенный лист бумаги,-- вы должны принять присягу на верноподданство новому государю и вернуть его мне с удостоверением вашего приходского священника.
-- По чьему распоряжению вы этого от меня требуете?
-- По распоряжению губернатора.
Разговор происходил недалеко от губернаторского дома, и я отправился к нему. Он вышел ко мне тотчас же...
Лицо его было печально. По-видимому, он был глубоко огорчен кончиной царя.
-- Что вам угодно? -- спросил он.
-- Да... Ну, так что же?
-- Скажите, ваше превосходительство... Вы от всех граждан требуете таких сепаратных присяг?
-- Нет, конечно. На это не хватит времени...
-- Значит, это требование относится ко мне, как к ссыльному?..
Лицо его стало холодно и серьезно...
-- Позвольте... Нам нужно знать, считаете ли вы себя верноподданным нового государя или нет?
-- И это именно потому, что я потерпел бессудное насилие, что моя семья без всяких причин рассеяна по дальним местам, что я видел слишком много такого же насилия над другими. Именно поэтому вы сочли нужным вызвать меня из ряду и предложить мне лично этот вопрос. Ну, я и отвечаю: присяги я не приму...
-- Да, вы, пожалуй, правы. Это ошибка. Пока еще это только мое распоряжение, но я почти уверен, что через некоторое время последует такая же общая мера... Подумайте хорошенько... Зачем вам портить свою молодую жизнь? А пока дайте мне этот лист... Полицмейстеру, если спросит, скажите, что лист передали мне.
Затем мы начали опять разговаривать о разных предметах. Между прочим, я спросил:
-- Еще недавно вы говорили, что ждете близких перемен к лучшему и ожидали скорого возвращения нам свободы... Можете ли повторить это и теперь?
Он нахмурился и ответил:
Когда после этого я пришел к Маликовым, то оказалось, что и другие ссыльные мужчины получили такие же листы.
Клавдия Степановна остановила на мне свои большие глаза, но не сказала ничего ни за, ни против моего решения. Только с этих пор часто ее взгляд останавливался на мне с тревожным вниманием.
С детства я был склонен к рефлексии, мешающей цельности поступков. По первому побуждению я очень твердо и без всяких колебаний сказал Енакиеву, что присягу не приму. Но теперь порой что-то щемило у меня на душе. Что будет? Как поступят с теми, кто отказывается от присяги? И стоит ли это делать? Какой новый удар придется еще нанести матери и сестрам? Не будет ли это донкихотством, смешным и бесцельным? Я ходил по-прежнему на службу, по-прежнему вечера проводил у Маликовых, ничего нового не происходило, но на душе залегла где-то туча. Наконец уже, помнится, в мае или начале июня Енакиев опять пригласил меня к себе и сказал:
-- То, что я предвидел, случилось, и теперь присягу предлагают, как общую меру. Постойте! Я прошу вас пока не принимать окончательного решения. Вот вам присяжный лист. С ним вы придете ко мне завтра. А пока...
-- Пусть это будет не разговор губернатора с поднадзорным. Я мог бы быть вашим отцом. Послушайтесь моего совета: не делайте этого... Я говорил уже с прокурором,-- на всякий случай. Он говорит, что свод законов не предвидит такого преступления и... кто знает, что придумают в административном порядке... Послушайтесь меня... Ну... так -- до завтра!
Я взял лист и ушел. Душевная туча надвинулась близко. Я сказал себе все, что мог сказать против отказа. Кому в самом деле это нужно? О широком "неприсяжном" движении ничего пока не слышно... А два-три случая... Действительно, донкихотство... Не лучше ли поступить так, как поступили другие... Как просто смотрит на это, например, Волохов...
Но... поступить с такой цельностью, как Волохов, я не мог. Что-то возмущалось во мне независимо от всяких практических соображений... Моим приходским священником был человек, несколько известный в духовной литературе. О нем много говорили в Перми и говорили разно. Теперь его назвали бы черносотенцем. Тогда называли ханжой и лицемером. Я не мог представить себе той минуты, когда я перед ним стану повторять слова присяги... И он, пожалуй, примется читать мне своим лицемерным голосом трогательные наставления. У Маликовых я просидел вечер, скучный и печальный... Дома я старался представить себе, как поступил бы в моем положении В. Н. Григорьев. Я привык давно мысленно обращаться к нему и поступал так, как, мне казалось, поступил бы он. Но на этот раз и образ друга не давал ответа.
Потом мне пришел в голову вопрос: почему я не колебался при первом разговоре с Енакиевым? Тогда я заявил отказ без колебаний и был спокоен... Очевидно, это первое побуждение было мое... То, над чем я теперь думаю и колеблюсь,-- не мое, чужое... "Рука не подымается" -- мелькнуло воспоминание. И пусть не подымается,-- очевидно, так лучше. С этой мыслью я крепко заснул, а наутро наскоро написал на листе бумаги: "Поднадзорного такого-то заявление", в котором сказал, что не искал этого случая для вызова и демонстрации, но если у меня считают нужным спросить мое личное мнение, то я намерен ответить по совести. Я испытал лично и видел столько неправды от существующего строя, что дать обещание в верности самодержавию не могу... Не заботясь особенно о стиле, приведя разительные примеры беззакония и неправды и поставив в конце спешную кляксу, я наскоро подписал заявление и спокойно -- отнес его к Енакиеву*.
-- Итак, вы желаете, чтоб я дал ход вашему заявлению. Хорошо. Я должен бы тотчас же арестовать вас и отправить в тюрьму. Но мне этого не хочется. Поэтому, если вы продолжите действие данного вами слова, я оставлю вас на свободе впредь до распоряжения свыше.
Я дал слово, и мы расстались. Енакиева я тогда видел в последний раз*.
Было еще рано, и я перед службой зашел к Маликовым.
Не знаю, стал ли бы я террористом. Для этого у меня была слишком рефлектирующая и созерцательная натура... Но -- сколько людей, которым террор был совсем несвойствен, было захвачено этим вихрем и шло против собственной природы... Впоследствии мне часто приходилось встречать людей, которые смеялись над донкихотством "неприсяжников". Порой и я сам смеялся над собой, когда оказалось вдобавок, что правительство и с своей стороны не обратило на ничтожное количественно движение никакого внимания и не увеличило нам даже срока ссылки... Но, оглядываясь на этот эпизод моего прошлого, я должен сказать, что тогда я поступил именно так, как этого требовала моя совесть, то есть моя природа, и спокойствие, наступившее для меня тотчас после принятого решения, доказывало ясно, что в этом отношении я был прав.