XVI
В Москве. -- Шпион. -- Разговоры о Лорис-Меликове. --
Веселый жандарм и его догадки. -- Приезд в Вышний-Волочек
Из Ярославля по железной дороге меня привезли в Москву*, и опять я попал в ту же Басманную часть, в которой успел побывать уже два раза... Я, конечно, тотчас же попытался перестукаться с соседями, чтобы узнать новости. По одну сторону сидел некто Устимович, украинец, кажется заподозренный в сепаратизме. Но едва я вступил с ним в разговор через стенку,-- его куда-то увели. Пришлось обратиться к другой стенке. Тут сосед не ответил обычным стуком, а только постепенными ударами кулака показал направление к печке. Оказалось, что почему-то тут жестяная труба, соединявшая печи двух камер, испорчена и в нее можно разговаривать без стука. Тотчас же в нее послышался громкий шопот:
-- Кто вы?.. Когда вас арестовали?.. -- И так далее. Я в свою очередь предложил такие же вопросы собеседнику. Но он, не ответив, спросил меня торопливо:
-- Не знаете ли вы Гартмана? Очень бы нужно сообщить ему важные для него известия. Где он скрывается?
-- А кто такой этот Гартман?
-- Ну, разве вы не знаете! -- сказал он с разочарованием и недоверием.
-- Но ведь меня только что привезли из Вятки...
-- Ну, может, знали раньше... Может, укажете мне его близких знакомых. Мне вы можете вполне доверять...
-- Да кто же все-таки этот Гартман?..
-- Он произвел взрыв на железной дороге, и очень важно сообщить ему кое-что. Понимаете...
Я понял: со мной рядом сидел, очевидно, шпион. Неужели его посадили нарочно для меня?.. В это время в трубу я услышал покашливание и шаги. В камере, очевидно, был еще кто-то.
-- Кто еще с вами? -- спросил я.
-- Так это... другой, тоже политический. -- Он понизил голос до шопота и прибавил:-- Бедняга помешался.
В это время мою камеру отперли, и служитель пригласил меня выйти. Я вышел в коридор и очутился среди настоящей сутолоки. В коридоре было несколько человек: кого-то уводили, кого-то приводили, ключник бегал с ключами. Это, очевидно, он выпустил меня, но затем не обращал на меня внимания. Не зная, в чем дело, я подошел к двери другого моего соседа. Устимович был уже тут. Подойдя к своему окошечку и оглядев меня, он сказал:
-- Ого, какой у вас дикий вид!.. За одну такую наружность могли бы арестовать на улице.
Я действительно все время пребывания в Починках не стриг волос. Баня у Гаври была черная: копоть висела хлопьями, и мыться в ней было трудно: белье пачкалось в саже. Копоть черной избы въелась в поры моей кожи, и действительно вид у меня был совершенно дикий. Я в свою очередь оглядел Устимовича. Это был человек лет тридцати с приятным, спокойным лицом и заметным украинским выговором.
-- Кстати,-- сказал он. -- Имейте в виду, что рядом с вами сидит сыщик-доброволец. Это какой-то кавалерийский юнкер, подделавший вексель тетушки. О нем производится дело, которое, по-видимому, замнут... Он уже на свободе, но его посадили сюда нарочно: случилась большая кража, наделавшая много шума, и его посадили к одному из предполагаемых участников.
В это время ключник торопливо подбежал ко мне.
"пожалуйте", тотчас опять захлопнул дверь.
-- Где тут Иванов? (за точность фамилии не ручаюсь),-- спросил он громко в коридоре.
-- Я, я Иванов! -- ответил мой сосед. Замок щелкнул, и сосед вышел. Я с любопытством взглянул на него: невзрачная фигура в штатском платье с неприятным и ничтожным лицом. Он весело ушел "на волю", а я заговорил с оставшимся соседом.
-- Вы политический? -- спросил я.
-- Врет он,-- ответил мне сиплый, как будто с перепою молодой голос и тотчас же прибавил с подкупающей откровенностью: -- я -- жулик.
Он с некоторой гордостью рассказал о громкой краже, "о которой даже писали в газетах", и затем сказал:
--_ Подсыпается тоже... дурака нашел. Я вам нарочно кашлял, чтобы вы ему не верили...
На следующий день за мной явились два жандарма и повезли на Николаевский вокзал. Вагон III класса был тесно набит пассажирами. Я сел на лавочке среди публики. Один из провожатых сел рядом, другой -- напротив. Рядом с нами за узким проходом сидел какой-то благообразный молодой человек в русском полушубке, покрытом тонким серым сукном, и в высокой барашковой шапке. В его наружности было что-то аристократическое: член какого-то благородного семейства, временно вынужденный ехать в III классе... Против него сидел худощавый и даже тщедушный господин с нервным и желчным лицом, то и дело заговаривавший с своим визави, а рядом с ним -- выпивший купец. Господин оказался техником из Саратова, ехавшим по делам в Петербург. Эти три человека говорили о последних событиях, о состоявшемся назначении Лорис-Меликова, о выстреле и казни Млодецкого. Говорил больше техник. Аристократический молодой человек отвечал сдержанно. Купец вмешивался громко и экспансивно, вовлекая в разговор остальную, по большей части серую публику. Вскоре поезд тронулся, и разговор стал общим. Говорили о событиях, по большей части осуждая революционеров. На одной из близких станций купец собрался уходить и перед уходом кинул собеседникам лукавую реплику:
-- Ну, все-таки, господа милостивые, позвольте мне сказать: все это от ученых людей происходит, вот как вы, к примеру, а не от нас, вахлаков необразованных. Так ли я говорю? -- сказал он, оглядываясь на серых слушателей.
Серая публика, очевидно, была на его стороне. Раздался сочувственный смех и шуточки. Техник и его собеседник, очевидно, почувствовали себя неловко. Когда купец ушел, техник заговорил тише.
дал бы непременно кон-сти-туцию... Написал бы: "быть по сему" -- и кончено! Разумеется, разные негодяи, которые кидают бомбы, этим бы не удовлетворились. Но все просвещенные люди, как вы, я...
Он пытливо посмотрел на меня и благосклонно прибавил:
-- Вероятно, вот они приветствовали бы новую реформу, и все вошло бы в колею. Как вы полагаете?
Аристократический господин приподнял брови: видимо, он считал разговор не совсем уместным. Техник переменил тему:
-- Позвольте спросить: вы зачем изволите ехать в столищу?..
-- А... Иван Степанович N (он назвал фамилию; довольно известную в чиновничьих сферах).
-- Да... Там, по-видимому, наклевывается место... в верховно-уголовной комиссии при Лорис-Меликове...
Техник почтительно замолчал. Очевидно, еще не выяснилось вполне, какого курса будет держаться Лорис-Меликов. Я жадно слушал эти разговоры, и мне казалось после вятской глуши, что я очутился среди настоящего кипения политических мнений... Вскоре, однако, разговоры стали стихать, публика редела. К моим провожатым подошел из другого вагона молодой жандарм, очень развязный, выпивший и веселый. Он ехал домой в отпуск, очень гордился своей службой писаря в жандармском управлении и новыми сапогами, которыми намеревался пощеголять в деревне. Когда кондуктор стал штемпелевать билеты, он без церемонии взглянул на них и радостно свистнул:
-- Вышний-Волочек! Так это вас, господин, везут в централ...
-- В централ!.. Это уж верно! Не извольте беспокоиться: я уж эти дела знаю. В централ -- и кончено!
По-видимому, это была полная нелепость. В центрально-каторжную тюрьму нельзя было попасть без суда. Но -- пути русской жизни неисповедимы. Лорис-Меликов получил какие-то экстренные полномочия, и, может быть, наша жизнь докатилась уже до центрально-каторжных тюрем в административном порядке.
Нельзя сказать, чтобы у меня было весело на душе, когда уже темным ранним вечером мы ехали с вышневолоцкого вокзала куда-то довольно далеко за город. Была оттепель. Небо затянуло густыми низкими тучами, скрывшими звезды. Такие же тучи затянули мое, вообще довольно бодрое, настроение. Извозчик свернул с шоссе и подъехал к тюремной ограде; ветер шевелил и качал висевший над широкими воротами фонарь. За стеной едва виднелось двухэтажное здание тюрьмы, в котором тускло светилось несколько окон. После обычных формальностей нас ввели в ограду, а затем -- в тюремную контору, которая показалась мне какой-то мрачной мурьей. Здесь мне предложили раздеться, убрали мое платье и сапоги, а мне дали арестантские коты, бушлат, штаны и шапку без козырька. На спине бушлата были черные буквы В. П. Т. Обращение служителей, особенно одного, по-видимому старшего, было грубо и неприветливо. Он предложил мне подождать, пока придет смотритель. Я сел на свободный стул. Служитель посмотрел на меня пристальным неодобрительным взглядом, как будто осуждая эту вольность...
Наконец дверь конторы отворилась, и, сильно согнувшись, в контору вошел человек огромного роста, с очень крупными чертами лица, который в тогдашнем моем настроении показался мне какой-то гориллой. Он сел за стол и сразу же приступил к осмотру моего чемодана и ящика. Увидев рукописи, он с интересом стал их просматривать. Какой-то листок, написанный очень мелко, обратил, по-видимому, его особенное внимание. Брови его сдвинулись.
-- Что это? -- оказал он, покрывая листок своей огромной ладонью. -- Г'опот на жизнь?
Я посмотрел на него с недоумением.
-- Г'опот на жизнь? -- повторил он. -- У многих, знаете, встг'ечается г'опот на жизнь...
-- Нет, господин смотритель, -- ответил я, улыбаясь... -- Никакого ропота тут нет...
И он повел меня в здание тюрьмы*. Через минуту я был в большой камере, где меня встретили новые товарищи, жильцы не центрально-каторжной, а только вышневолоцкой политической тюрьмы, что и значилось теперь у меня на спине в виде трех букв В. П. Т.
В камере, куда я попал, было уже человек пять. Первым подошел ко мне молодой человек с очевидной военной выправкой и, шаркнув так, как будто на нем были сапоги со шпорами, отрекомендовался:
-- Прапорщик Верещагин.
-- Кожухов,-- сказал за ним старообразный коренастый молодой человек, похожий на плохо выбритого консисторского чиновника.
Волохов был сильный брюнет с довольно тонкими чертами лица.
-- Дорошенко,-- произнес совсем юный молодой человек, похожий на гимназиста.
-- Иванайн...
Фамилия Волохова напомнила мне два рассказа, недавно напечатанные в "Отечественных записках": "История одной газеты" и "Панфил Панфилыч". Многие думали, что на литературном горизонте появилась новая звезда. На мой вопрос Волохов ответил просто:
Иванайн оказался тем финном-рабочим, которого Денисюк, смотритель Спасской части, бил по щекам, за что получил угрозу от революционеров. Дорошенко тоже был моим соседом по Спасской части. Когда он подошел к глазку в дверях и стал на весь коридор оглашать привезенные мною новости, я сразу узнал звонкий голос юноши, распевавший кощунственные ектений, о котором отец-генерал разговаривал с Денисюком. Теперь в нем не было заметно никаких признаков умственного расстройства... Он старался выражаться поизящнее и фамилию Лорис-Меликова произносил на французский лад: Лёрис-Мэликоф...
Таким образом, в В. П. Т. я сразу встретил знакомых.