VI
Ходоки. -- История Федора Богдана, дошедшего до самого царя
В ясный морозный день перед рождеством я застал у себя, вернувшись от Лазарева, только что привезенного нового ссыльного. Звали его Федором Богданом. Его только что привезли из Глазова, и он еще как-то растерянно оглядывался. Поселили его по соседству, верстах в полутора. Ко мне он пришел вместе с десятским для разрешения спора: Богдана схватили на родине, не дав ему собраться, и увезли в чем он был. Теперь в бумаге, при которой он был прислан, требовали, чтобы по доставке на место у него отобрали казенные вещи для возвращения в тюремный замок. Это была явная несообразность, но десятский боялся бумаги.
К счастью, на это нашлось средство. У меня тоже была бумага и перо, и я пустил их в дело: написал "отзыв" от имени ссыльного Федора Богдана, в котором изобразил, что так как Богдана выслали летом, в чем он был, а теперь стоят лютые морозы, то он не имеет возможности исполнить требование администрации. Десятский смотрел с благоговением на это мое бумажное колдовство и, получив бумагу, спрятал ее за пазуху и уехал удовлетворенный: бумага была против бумаги. А Богдан остался.
Это был пожилой крестьянин в украинской свитке и бараньей шапке. Он усердно кланялся мне, осыпая меня благодарностями и называя добрым паном. Я объяснил ему, что я такой же ссыльный, как и он, но Богдан качал головой и говорил, что он знает людей и хорошо видит, что "я ж таки ему не ровня". Этого тона он потом держался со мной все время, упорно называя меня паном.
Родом он был из Киевской губернии, Радомысльского уезда, из большого села, название которого я забыл. Попал он сюда после того, как ухитрился подать прошение крестьян в собственные руки Александра II.
Через некоторое время среди других таких же крестьян-ходоков, поселенных частью в наших починках, частью в других местах Бисеровской волости, распространилось известие о том, что в починки прислали мужика, который видел царя и подал ему прошение. Вследствие этого к нам стали являться другие ходоки для разговоров и расспросов Богдана. Кроме Федота Лазарева и Несецкого, живо интересовавшихся его рассказами, тут были еще два брата Санниковы, уроженцы той же Вятской губернии, только более южного Орловского уезда, и Кузьмин, -- помнится, Рязанской или Орловской губернии. Санниковы были хорошие плотники и взяли подряд на постройку часовни в селе Афанасьевском. Теперь они нарочно пришли оттуда. И вот в избе Гаври, тесно набитой этими заинтересованными слушателями, Федор Богдан рассказал свою историю. Это было в праздник, и вся семья Гаври тоже свесилась головами с полатей...
Вот этот рассказ.
В Радомысльском уезде, Киевской губернии, крестьяне, кажется пяти обществ, вели давнюю тяжбу с помещиком Стецким. Дело было запутанное. Богдан был прекрасный рассказчик, и некоторые эпизоды в его рассказе выходили необыкновенно картинно и ярко. Но, как это обыкновенно бывает в таких случаях, юридическая сущность тяжбы исчезала. С одной стороны, взгляды крестьян, основывающихся на стародавних преданиях стариков, с другой -- формальная казуистика помещичьих адвокатов и точные статьи закона. Отсутствие нужных документов, пропущенные сроки для обжалования -- этого достаточно, чтобы формальный закон бесповоротно стал на сторону помещика. А крестьяне не хотят знать таких формальностей и апеллируют к высшей правде, которую видят в царе. Впрочем, как будет видно дальше, на этот раз и формальное право не так уж бесповоротно было против крестьян.
Как бы то ни было, крестьяне пяти обществ Радомысльского уезда решили, что им необходимо послать ловких людей в столицу. Для этого выбрали неграмотного Федора Богдана и в помощь ему двух грамотеев. Очевидно, главное лицо, на которое рассчитывали крестьяне, был именно Федор Богдан. И он блестяще оправдал ожидания земляков.
Приехали ходоки в Петербург и остановились у знакомого человека: дочь местного священника была замужем за купцом, торговавшим в Гостином дворе. По письму тестя, последний радушно принял крестьянских уполномоченных и указал им сведущего "письменного" человека. Тот по записке, взятой ими с места, составил несколько прошений, которые они и рассовали в несколько инстанций: в сенат, в министерство юстиции, в земельный комитет, председателем которого был великий князь Константин Николаевич. Ни царя, ни Константина Николаевича в Петербурге они не застали и сочли, что, подав просьбы всюду, куда было возможно, они исполнили свое дело. Так по крайней мере думали грамотные товарищи...
Проходили месяцы, а результатов не было. Тогда люди стали на Богдана и его товарищей смотреть косо. Стали толковать, что они только понапрасну извели много громадских денег, "бог зна на що".
Богдан не мог перенести этих людских покоров и решил ехать вторично в столицу. На этот раз он поехал один, так как он уже знал столичные порядки. Дорогой он узнал, что царь как раз в это время приехал в Москву. Он тоже отправился в Москву, нашел там человека, который на основании материалов с места состряпал прошение и научил, как его подать.
-- Завтра, говорит, будет смотр на Ходынском поле. Дорога туда через Трухмальные ворота. Стань ты неподалеку от этих ворот и держи ухо востро. Полиция зорко смотрит, чтобы кто не прорвался на дорогу. Ну, тут уж как тебе бог даст. Успеешь на дорогу выскочить и стать на колени -- твое счастье.
На следующий день вышел Богдан за Триумфальные ворота. Народу -- видимо-невидимо. Но пришел он рано и успел стать в первых рядах. Стоит, прошение у него за пазухой. И вот вдалеке послышались крики "ура!.." Все ближе и ближе...
Трудно описать то захватывающее внимание, с каким другие ссыльные ходоки слушали этот рассказ. Когда Богдан дошел до этого момента,-- помню,-- в избе Гаври воцарилась такая тишина, что можно было слышать шуршание тараканов по закоптелым стенам. Это было как раз то, о чем мечтали все крестьяне: мужик стоял в ожидании проезда царя, источника всякого права и всякой правды. Что будет?.. Даже невозмутимые починовцы затаили дыхание.
Богдан продолжал:
-- Выехал царь из Трухмальных ворот,-- дорога перед ним расчищена. Все видно... И тут уже спрашивать нечего. "Мала дытына" и та узнала бы, который царь: едет один впереди, двое за ним сзади на пол-лошади. А уже за теми остальная свита. Все генералы в звездах. Кругом аж блестит. Вот как стали приближаться к тому месту, где стоял Богдан,-- тот перекрестился под свиткой, растолкал солдат и полицейских и внезапно, как заяц, кинулся наперерез, на дорогу. Полицейские побежали было за ним, да куда тут,-- не догнали. Упал посредине дороги на колени, прошение над головой держит. А сердце в груди так и стучит... "як подстрелена пташка"... Что будет?..
-- Ну-у! -- вырвалось у одного из Санниковых торопливое восклицание...
Подъехал царь к тому месту, чуть-чуть своротил коня и объехал Богдана, что-то сказав адъютанту. И вся свита, как река на ледорезе, разделилась на две струи. Едут генералы, на Богдана смотрят с любопытством, а он стоит на коленях. Только царский адъютант повернул коня, подъехал к Богдану, когда свита проехала, наклонился с коня и взял из его рук прошение. Богдан придержал немного бумагу и говорит адъютанту: "Ваше высокое превосходительство. Будьте милостивы: не поверят наши люди, что я подал царю прошение. Нельзя ли мне дать квиточек (расписку)?" Адъютант выдернул из рук конверт и говорит:
-- С ума ты сошел, мужик... Не знаешь разве, кому ты подал прошение... какой тебе квиток?.. Убирайся поскорее домой, а то плохо будет.
Повернул коня и поехал за царем. А к Богдану кинулась полиция.
-- Не дай бог, что тут подеялось. Полицейские "як тыгры"... Подхватили двое под руки, сзади кто-то в шею толкает, а те его до земли не допускают, несут... Какой-то полицейский офицер, низенький да толстый, так тот спереди на него наскакивает, "в очи сыкает, як жаба". Сам аж плачет: сукин сын хохол, весь парад испортил. Когда вынесли его с шоссейной дороги в поле, поставили на ноги, низенький к морде кинулся, да другой, высокий, его остановил, стал спрашивать: какой человек, откуда, по какому делу. Записал все и говорит: "Ну, поезжай теперь прямо домой. Сегодня в таком-то часу идет смоленский поезд. С ним и поезжай, да смотри, чтобы и духу твоего тут не пахло. Счастлив твой бог, что дешево отделался"... И отпустили.
Пришел Богдан на постоялый двор и думает: хоть я и подал прошение царю, но квитка у меня опять нет... Опять "неймут менi люде виры". Подумал, подумал и вместо смоленского вокзала направился на николаевский, а на следующее утро был в Петербурге, чтобы опять подать в земельный комитет, а если удастся, то и самому великому князю. Может, дадут и квиток... В Петербурге опять остановился у попова зятя. Стал спрашивать: великого князя нет. Пошел к его дворцу. Там нашелся добрый человек, который сказал, что великого князя действительно нет, но ждут скоро. А как приедет, то непременно будет в земельном комитете. Вот дня через два хозяин прочитал в газетах: приехал. Богдан опять заготовил прошение и пошел в земельный комитет в здание "мырвитажа" (Эрмитаж). На лестнице остановил его швейцар и спрашивает: "Что тебе, мужик, нужно?" -- Так и так, говорю, нужно мне в земельный комитет. -- "Ступай на самый верх", А другой тут и говорит: "Смотри, он в царские покои затешется..."
-- Да я ж,-- спасибо, ваше благородие, понимаю: на самый верх... -- А самого "аж кортыть", как бы на царские покои посмотреть. Не дошел доверху, гляжу: дверь черной кожей покрыта и медными цвяшками (гвоздиками) утыкана. Перекрестился я, открыл тихонько. Гляжу: за тою дверью другая, до половины стеклянная. И видно одну комнату, а за ней другую. И в другой комнате каких-то два "члена" (Богдан часто употреблял это почтительное слово). Один сидит в качалке. Другой ходит по комнате взад и вперед. Ну, думаю, что будет. Не расстреляют же меня. Выждал, как тот пойдет от двери в другую сторону, тихонько открыл, вошел и стал около стенки у порога. Пошел тот назад, обернулся, увидел меня и говорит:
-- Выбачайте, говорю, я темный человек. Не знал. -- "Ну, ничего, ничего, ступай. Покажите ему". Тот вывел на лестницу, показал наверх. Я рад,-- думаю: вот царские покои посмотрел и ничего мне не сделали. Только жаль, поговорил мало. Пришел в комитет, стал спрашивать, куда подать просьбу, а тут как раз забегали: великий князь приехал. Пошел через комнаты мимо меня. Я бух на колени. Великий князь остановился и говорит ласково: "Что тебе, голубок, надо?" -- С прошением от нашей громады по земельному делу. -- "Давай сюда". Подал я прошение, а сам все на коленях стою. "Что же тебе еще?" -- Ваше императорское высочество,-- отвечаю. -- Я уже подал одно прошение в комитет. Да неймут наши люде виры... Будьте милостивы, квиточек мне. -- Чиновники так на меня смотрят, видно съесть хотят. А князь засмеялся, оторвал кусок бумаги и тут же на столе написал: "такого-то числа прошение от Федора Богдана принял". И подписал: Константин. Сам я неграмотный, да после люди читали.
Вышел я из комитета радый, будто меня на небо взяли. Теперь уже мне люди поверят, как увидят квиток от самого великого князя. Положил его за пазуху, иду домой. Пришел домой, гляжу: а у моего хозяина сидит какой-то барин. Увидел меня и спрашивает: "Это он самый?" -- "Он самый",-- отвечает хозяин. Тот и говорит: "Здравствуй, землячок". -- Здравствуйте и вы,-- говорю. -- Разве вы тоже с нашей стороны? -- "А как же, говорит, прямо оттуда и приехал, да еще письмо тебе привез. Пойдешь со мной, так я тебе и отдам". -- Вот спасибо,-- говорю. Отозвал я хозяина на сторону и говорю ему: -- Дайте сколько-нибудь из моих грошей. Надо земляка угостить. -- Дал тот денег, пошли мы. Хозяин жил, может знаете, на Садовой улице. Вывел он меня на Невский проспект, по которому в царский дворец надо идти. Улица большая... В каком же, думаю, постоялом дворе он тут остановился? Спрашиваю, а он не отвечает, только говорит: пойдем, узнаешь. Дошли до Морской, гляжу, заворачивает мой земляк. А на Морской канцелярия градоначальника. Я уже знал. Тут я себе думаю: "Пришло на тебя, Хведоре, лихо". Стал задерживаться да оглядываться. Как тут навстречу идет городовой. Тот ему мигнул. Городовой повернулся и пошел за нами. Тут уже я совсем догадался, а делать нечего: иду. Бумага, что дал великий князь, так у меня за пазухой и горит: думаю,-- отнимут, и опять я без квитка останусь. Дошли до ворот. Стоит пожарный в медной шапке. Мой земляк свернул в ворота и меня пальцем манит: иди, голубок, иди. А тут сзади и городовой в спину поштурхивает.
"Что, говорят, привел-таки. Это он самый?" Потом ввели в комнату, где сидели два генерала: один градоначальник Трепов, другой, надо думать, его помощник Козлов. Повернулись ко мне. "Ты Хведор Богдан?" -- Я Хведор Богдан. -- "Пишет ваш губернатор, чтобы прислать тебя на родину, щоб ты тут с прошениями не рывся. Успел подать прошение?" -- Успел,-- говорю. -- "А куда?" -- Куда было надо, говорю, туда и подал. Министру юстиции, в земельный комитет... -- "А еще куда?" -- Подал и великому князю Константину Николаевичу в собственные руки... -- Трепов аж повернулся. "Врешь,-- говорит. -- Когда же ты мог подать?" -- Сегодня и подал. -- Тот не верит, а помощник тихо говорит ему: "Верно, сегодня великий князь был в комитете"... У Трепова аж усы торчком встали. "Вот, каже, сукин сын хохол"... А я думаю себе: сказать или не сказать про царя? Ну, что будет. -- Еще, говорю, самому царю подал. -- Трепов повернулся на стуле. "Врешь,-- говорит,-- царя и в Петербурге нет". -- Я, говорю, подал в Москве такого-то числа на Ходынском поле у Трухмальных ворот. -- Помощник говорит опять: "Верно. Такого-то числа был смотр". И стал тихо говорить Трепову: "Видите, он уже всюду подал. Уедет теперь сам". А Трепов рассердился и отвечает: "Что тут рассуждать! Пишет губернатор, чтобы выслать, так надо выслать". И Федора Богдана выслали по этапу на родину, "чтоб он в столице с прошениями не рылся".
Богдан рассказывал все это по-украински, но, как человек, уже побывавший в России, он отлично применялся к слушателям, и все его понимали. Слова начальствующих лиц он передавал почти чисто по-русски, подражая даже интонации. Я с интересом следил за выражением мужицких лиц при этом почти волшебном рассказе о том, как простой неграмотный мужик до царя дошел. Когда он рассказал об окончании его хлопот кутузкой и этапом, один из Санниковых хлопнул себя по колену и с досадой крякнул.
-- Чего же тебе еще? Чай, сам видишь! -- возразил тот.
-- Да ведь прошение-то подано?
-- Ну, подано.
-- В собственные руки?..
Рассказ, действительно, не был кончен, но и конец был не радостен. Прислали Богдана на родину по этапу вместе с ворами и разбойниками. Но прошения все-таки были поданы. Показал Богдан громадянам квиток великого князя. Громадяне оценили его услугу, и стал он у них первым человеком. Через некоторое время приехал в их местность какой-то "член" с поручением разобрать дело и склонить стороны к миру. Так по крайней мере понимали его миссию крестьяне. Приехал он и созывает громадян в волость. Сошлись мужики. Член и объявил, что часть спорной земли должна отойти к крестьянам, часть останется за помещиком. И это уже был большой успех, но громадяне, видя, что прошения, поданные Богданом в собственные руки, начинают действовать, зашумели, надеясь, что теперь и вся земля может отойти к ним. Чиновник и говорит: "Нельзя мне говорить зараз со всеми вами. Выберите кого-нибудь одного". Громадяне стали кричать: "Пусть говорит Хведор Богдан". Богдан вышел к чиновнику и говорит:
-- Когда уж царь прислал вас с такою милостью, то доложите государю-императору: общество просит, чтобы царь отдал нам всю землю...
Чиновник посмотрел на Богдана и говорит:
-- А не жирно ли это будет? Сможете ли вы платить за всю эту землю?..
Всей громаде можно лучше поверить, чем одному человеку.
Люди услышали это и зашумели: "Правда, правда. Хорошо говорит Хведор". Чиновник осердился.
-- Так ты вот как рассуждаешь. Откуда такой умный сыскался? Да ты не тот ли Богдан, что тебя по этапу из Петербурга прислали? Так я с тобой и разговаривать не хочу... Давайте мне другого. Выведите его вон!
-- Незачем меня выводить. Я и сам уйду.
Богдан вышел, а за ним пошли и все. "Когда не хотите говорить с нашим выборным, то и мы уйдем". Сборню -- как вымело. Остался только чиновник, да староста и сотские...
большого села. Видно, что полиция за ним присматривает, а взять боятся: пять обществ не шутка, а Богдана добром не выдадут. Потом как будто и следить перестали.
Только раз случилась в селе богатая свадьба. Из приселка все ушли смотреть на "веселье", и домашние Богдана тоже ушли. Вдруг подкатывает к его хате земская тройка, а в ней -- становой и полицейские. Вошли в избу и говорят: "Собирайся, Богдан, поедем". Богдан не идет, те стали брать силой, Богдан отбивается. И взяли бы непременно, да как раз в это время мимо приселка из церкви ехала свадьба, и некоторые из поезжан видят: в пустой улице у хаты Богдана стоит тройка и около нее полицейские. И опять подозрительные громадяне усомнились: "Эге-ге. Это ж, видно, наш Богдан уже с полицией снюхался. Продал громадянское дело". И завернули две-три повозки в улицу, к Богдановой хате. Видят: волокет полиция Богдана, а тот не дается. Рубаху на нем порвали. "Так вот оно что! Ну, поезжайте себе, откуда приехали". Посадили станового в повозку, нахлестали лошадей,-- "поезжай, покуда цел". После этого люди стали зорко присматривать за Богдановой хатой, чтоб его как-нибудь не выкрали. Даже караулы выставляли. А после и опять все затихло. Так затихло, что громадяне подумали: может, отступились...
Подошла в Радомысле ярмарка, и задумал Федор сходить на ярмарку. Думает себе: на ярмарке же многолюдство, тут его взять не осмелятся. Да на свою беду пошел в такое время, когда весь народ уже провалил. На дороге пусто, народу совсем мало. И вдруг видит Богдан: скачет тройка. Нагоняет его становой и два стражника. "Стой! Тебя нам и надо. Садись, а то плохо будет". Подхватили и повезли в город. Лошади летят, как птицы. "Пожалели бы коней,-- говорит Богдан, -- долго ли загнать!" А пристав усмехнулся и говорит: "Знаю, что тебе нужно: чтоб ваши люди меня остановили да в шею наклали. Пошел!.." И летят дальше... За повозкой аж пыль столбом. Люди сторонятся. Увидят, что Богдан сидит между полицейскими, ударят об полы руками, а догнать уже не могут. Привезли стороной к тюрьме да тотчас же отправили дальше в Киев -- так, в чем был, когда собрался на ярмарку... А из Киева скоро погнали с этапа на этап, пока пригнали вот сюда...
-- Так-то,-- закончил Богдан печально. -- И пошел я по тюрьмам да по этапам... Пока сидел дома, то думал, что и весь порядочный народ дома, а в тюрьмах только воры и розбишаки. А как самого стали гонять ив тюрьмы в тюрьму, то показалось мне, что и весь самый лучший народ по тюрьмам сидит...
Административный порядок действовал уже вовсю. И в киевской и в других тюрьмах Богдану пришлось видеть административно высылаемых без суда и следствия... Были тут и студенты, и курсистки, были земские гласные, был даже один председатель земской управы... И все эти люди, как и сам Богдан, не совершили никакого преступления в обычном смысле. Тогда еще террористические покушения были редкими явлениями. Эти люди виновны только в том, что хотят лучших порядков. Теперь Богдан попал на край земли. И тут опять видит людей крестьянского мира, повинных в том, что верили в царя.
-- А неладно, слышь, и царь-те делает...
Это был, очевидно, вывод стороннего наблюдателя...
Трудно описать впечатление рассказа на ходоков. Братья Санниковы были высланы сюда из Орловского уезда Вятской губернии, как люди, смутившие крестьянский мир по поводу тяжбы с лесным ведомством. Их история носила, по их рассказам, совершенно фантастический характер. Их давнюю коренную землю под лесом захватил в свою пользу "министр Финлянцев". Насколько я мог понять, это было в то время, когда удельные леса причислялись к министерству финансов. В лесах, которые крестьяне считали своими, поставили межевые знаки с буквами "М. Ф." ("Министерство Финансов"). Мужики истолковали это в том смысле, что это какой-то министр Финлянцев позарился на их леса и,-- своя рука владыка,-- захватил их в свою личную пользу. Мужики не соглашались поступиться своим добром, шумели, сопротивлялись. Их усмиряли. Потом,-- сила солому ломит,-- мир весь смирился. "Не дали рук" только два брата Санниковы. Их и выслали сюда, в эту глушь, вдаль от семейных. Оба они были уже старики с белыми бородами. Оба были многосемейные, и жизнь в ссылке отзывалась на них очень горько. Но они были уверены, что торжество злодея Финлянцева не может быть полным, пока они, два брата Санниковы, не смирятся и "не дадут рук". А они решили не смиряться: лучше умереть за мир в неволе. И они сознательно несли на своих старых плечах тяготу своего мира.
Орловец Кузьмин оставил позади себя какую-то историю в том же роде. Это был нестарый человек, с лицом, сильно изъеденным оспой, и с странной козлиной бородкой. Лицо его напоминало немного "Анчутку беспятого" (нечто вроде русского Мефистофеля), на нем вечно бродила хитрая улыбка, и он был глубоко уверен, что их дело не может не выгореть. Они послали ловких людей, которые теперь бродят вокруг царского дворца, высматривая только случай, чтобы подать просьбу в собственные руки... А для верности, чтоб этих людей не "изымали" и не выслали по этапу, они поехали в столицу с фальшивыми паспортами... Эту историю он, с хитрой улыбкой, рассказывал мне ранее. И вот теперь Богдан рассказывает, с какими хитростями и с какими усилиями он, наконец, дошел до царя и отдал ему в собственные руки -- "крестьянскую правду"... И вот результаты.
точно я присутствовал в тот день при незаметном просачивании струйки того наводнения, которое в наши дни унесло трон Романовых. В те годы ходоки тучами летели в Петербург. Это было целое бытовое явление. Они шли к царю, освободившему народ, с надеждой, что он на их стороне, что он стоит за их правду. А от министерств и от сената они получают лишь формальные ответы: недостает документа, пропущен срок обжалования, статьи такие-то и такие-то, им чуждые и непонятные. Конечно, часто представления этого крестьянского мира были совершенно фантастичны, и самому широкому государственному строю порой приходилось бы вступать с ними в столкновения. "Народной правде", вынесенной из глубины прошлых веков, возникшей и сложившейся при других условиях, противостоял весь уклад современной жизни, основанной на началах римского права. Это была, конечно, трагедия, но разрешить ее можно было только пристальным вниманием к глубоким народным запросам, широким просвещением и законностью.
порядка. Глубокое разногласие между народными взглядами и формальным правом отдано в руки исправников и жандармов. Цари сами разрушали романтическую легенду самодержавия, созданную вековой работой народного воображения.
Это, конечно, мне видно с такой ясностью теперь... Но и тогда я уже задумывался над этим явлением и начинал сознавать его трагическую сущность.