XXI
Единственный допрос. -- Предчувствие пристава Денисюка
С первых дней ареста я написал прокурору, требуя допроса и освобождения*. Некоторое время никакого ответа не было, и Денисюк, через которого пришлось подавать эти заявления, пожал плечами и сказал: "Напрасно. Не вы один... Всех арестуют так же и держат без допроса".
Но вот через два или три дня меня вызвали в канцелярию. Здесь ждал меня жандармский офицер, который заявил, что он приехал для допроса. После первых формальностей он вынул небольшой продолговатый конверт, на котором неровным почерком было написано: "Здесь. III отделение канцелярии Его Величества. Шефу жандармов, генералу Дрентельну".
-- Признаете ли вы, что это писано вашим почерком? -- спросил меня офицер.
Я успел уже дать письменные ответы на первые формальные вопросы и вместо ответа на этот вопрос предложил ему сличить почерки. Ни малейшего сходства не было.
Я был разочарован. Я ждал объяснения своего ареста, а вместо этого мне предлагали какой-то фантастический конверт. Я высказал это с таким возмущением и горечью, что офицер несколько сконфузился. Он порылся в портфеле и вынул оттуда бумагу. Это было заключение экспертов, сличавших почерк конверта с почерком одного из взятых у меня при обыске писем. Комиссия состояла из нескольких канцелярских писцов и нескольких учителей чистописания. Сии каллиграфические мудрецы признали, что почерк на конверте старательно изменен, по все же начертание отдельных букв таких-то, а также общий характер письма "дают основание заключить с несомненностью, что адрес на конверте и предъявленное комиссии письмо", подписанное моей фамилией, "писаны одной и той же рукой".
Я представил себе, как эти каллиграфы старались угодить начальству своей экспертизой, и сказал:
-- А не пробовали ли вы предъявить еще чьи-нибудь письма для сличения другому составу таких же мудрецов?
По-видимому, я угадал, так как офицер странно улыбнулся и на этом кончил допрос. Моих требований объяснить причину ареста он удовлетворить не мог. Помнится, что фамилия этого офицера была Ножин. Он казался несколько сконфуженным и скоро уехал, а я вернулся в свою одиночку.
Разумеется, сейчас же раздался стук в стену: Виноградов интересовался результатами допроса. Когда я выстукал ответ, он простучал:
-- Это значит, вероятно, что Дрентельну прислана угроза от революционного комитета, и вас подозревают, что вы надписали конверт.
Мне это показалось довольно вероятным. Дрентельн был назначен шефом жандармов на место Мезенцева. Это назначение вызвало много толков и много ожиданий, основанных, между прочим, та том, что Дрентельн -- боевой генерал, не имевший до тех пор никаких отношений к полицейской службе. В газете, издаваемой Гирсом*, "Русская правда", органе молодых либералов с демократическим оттенком, появился фельетон Гирса в виде обращения к Дрентельну. В статье автор указывал именно на это отсутствие полицейских традиций в прошлом Дрентельна и выражал надежду, что он сумеет придать новое направление деятельности непопулярного учреждения. "Идите же, прямой и честный воин, новым путем. Общество, уставшее от этой борьбы с молодежью, ожидает от вас многого",-- так приблизительно кончалось это письмо.
О нем много говорили в обществе. Как условно, "по-византийски", ни было оно написано -- по тому времени оно должно было считаться смелым уже вследствие заявления о крайней непопулярности третьего отделения. Все ждали, каков будет ответ правительства на это обращение публициста. Помнится, что первые дни прошли без всякого воздействия. Цензура была как будто озадачена и колебалась. Но через несколько дней ответ последовал: на газету обрушилась кара. Было вероятно, что и с другой стороны может тоже последовать свой ответ.
И вот 13 или 14 марта, после обеда, Виноградов возбужденно забарабанил в мою стенку. Он только что вернулся со свидания и сообщил сенсационную новость: на шефа жандармов генерала Дрентельна произведено покушение. Какой-то молодой человек, верхом на лошади, обогнал коляску Дрентельна, выстрелил в него два или три раза и скрылся. Произошло это среди белого дня на людной улице, и об этом говорит весь город, удивляясь удали неизвестного наездника.
что мне приписывается некоторая роль в этом покушении.
Больше никаких допросов мне уже не производили, несмотря на мои настойчивые требования. Тогда, как, впрочем, и долго спустя и при менявшихся обстоятельствах, это считалось по вашим русским нравам излишней роскошью.
Как-то с утра высокий служитель предупредил меня, чтобы я собирался, так как сегодня мое заключение в Спасской части кончается. Несколько часов после этого я провел в мучительном нетерпении. Можно сказать смело, что эти несколько часов ожидания свободы стоили нескольких дней заключения. Наконец во двор въехала карета, меня позвали в контору, выдали принадлежащие мне вещи и деньги, и я сел в карету. Со мной сел Денисюк. Дорогой он все вздыхал. Я спросил у него, куда мы едем. В ответ последовал вздох еще более глубокий.
-- Да о чем вы это в самом деле вздыхаете? -- спросил я. -- Кажется, вздыхать-то следует мне, а не вам.
-- Кто знает? -- ответил он меланхолично. -- Сегодня я везу вас, а через месяц, быть может, вы повезете меня...
строю. Впоследствии мне много раз вспоминалась меланхолическая фраза Денисюка: "Теперь мы вас, а после вы нас"...
Между тем карета неслась дальше, пересекла Фонтанку, обогнула здание Большого театра. Я начал догадываться: впереди направо, за мостиком -- здание Литовского замка. Ворота раскрылись. На минуту перед моими глазами мелькнуло огорченное лицо матери, очевидно как-то узнавшей о нашем перемещении, и через полчаса, переодетый в арестантское платье с буквами Л. Т. З. на спине, я входил в шумный и людный коридор Литовского замка.