VI
В Кронштадте. -- Полицмейстер Головачев
Кронштадт и тогда был на особом положении: управляли им моряки. Полицмейстером был капитан Головачев, а комендантом, вроде губернатора, адмирал Козакевич. Головачева прозывали в городе "Капитаном носом", так как нос его заканчивался большими синими желваками. Это был нестарый человек, в морском мундире, с кортиком, подвижной, деятельный, экспансивный и предприимчивый до такой степени, что в скором времени попал под суд по обвинению зараз в тридцати двух преступлениях. Одно из них состояло в том, что, выйдя на базар за пять минут до окончания церковной службы и увидя, что торговцы вопреки приказу поторопились открыть уже свои лавки, он стал среди площади и крикнул зычным голосом:
-- Братцы, матросики... Грабь их в мою голову, чтобы помнили закон.
Толпа не заставила повторить себе этот приказ. Матросы разных наций кинулись на лари с криком: "Ура! Капитан нос приказал", -- и кажется, еще до конца службы базар был разграблен.
Это было уже слишком громко, и решительный полицмейстер был, наконец, отдан под суд. Но в то время, когда я прибыл в Кронштадт, он был еще в полной силе, и его темперамент совершенно соответствовал взглядам высшей морской администрации.
Моряки были тогда народ либеральный. Пробежав бумагу, Головачев галантно пожал мне руку и сказал:
-- А, знаю. Ваша фамилия упоминалась в газетах... Ну, что ж, добро пожаловать... Сейчас мы отправимся к адмиралу.
Моего провожатого отпустили, а мы с полицмейстером отправились на его лошадях в адмиральский дворец. Было еще довольно рано, и мне пришлось дожидаться в гостиной, где мебель была покрыта чехлами. Наконец адмирал вышел вместе с Головачевым. Последний имел такой вид, как будто привез к начальнику некоторую редкость, которая должна ему доставить удовольствие. Адмирал, по-видимому, поднятый с постели, имел вид несколько заспанный, но встретил меня радушно.
-- Добро пожаловать,-- сказал он. -- Очень рад с вами познакомиться... Жалею, что знакомство произошло при таких обстоятельствах. Ну, да авось недолго. Надеюсь, мы с вами ссориться не будем. Теперь вы свободны.
Выбежав из дворца, я нанял извозчика и поехал на квартиру двоюродного брата *.
Мать была нездорова и лежала в постели. Болезнь ее была чисто нервная, а в последние дни она замечала, что от нее что-то скрывают, и догадывалась, что это относится ко мне. Она широко открыла глаза, когда я в сопровождении двоюродного брата и его жены вбежал в ее комнату и обнял ее, весело смеясь. Она удивилась и обрадовалась. Пользуясь этим моментом радостного возбуждения, я сразу сообщил ей, что ее мечты о хозяйстве в лесном домике разлетелись прахом, но зато мы будем жить вместе. Она смеялась и плакала в одно и то же время.
Итак, я зажил "на подзоре", по выражению моего ярославского тюремного товарища, в Кронштадте. Сестра моя кончила институт, и мы решили поселиться отдельно от двоюродного брата на своем хозяйстве. Младший брат в это время поступил вольнослушателем в строительное училище и жил в Петербурге. Старший продолжал работать в корректуре, но уже самостоятельно. Он тоже вырвался из цепких когтей Студенского. Младшая сестра жила с матерью. Мне пришлось искать работу в Кронштадте, и я сделал объявление в местном "Вестнике", что "студент ищет занятий". При этом я перечислил: уроки, чертежи, рисунки и... корректуру.
В тот же день я получил экстренное приглашение к Головачеву.
-- Батюшка... Что же вы это со мной делаете? -- И он указал на объявление. Я удивился, что же именно приводит его в такое негодование -- уроки, чертежи, корректура?
-- Вот, вот, она самая. Уроки -- ничего, но корректура... Это невозможно... Вот чертежи другое дело. Можете ли вы, кстати, начертить нам для полицейского управления пожарный обоз нового образца? Да чтобы краски, как в натуре... Можете? Превосходно. Едем сейчас же в часть.
И стремительный полицмейстер повез меня в одну из частей, где стоял пожарный обоз нового образца, какой один раз мне уже был продемонстрирован в Вологде. Я его зачертил, вымерил, и через неделю весь обоз, с бочками, насосами, телегой для пожарной лестницы и багров, ярко раскрашенный суриком и синею краскою, был доставлен Головачеву, а еще через неделю, вставленный в изящные рамы, он украсил стены полицмейстерского кабинета в управлении.
-- Вот это так,-- говорил Головачев в восторге: -- это не кор-рек-тура-с. Этим занимайтесь сколько угодно... А можете вы составить план спасательной станции?
-- Это уже не по моей части,-- сказал я. -- Я не архитектор.
-- Ну, пустяки... Съездите в Ораниенбаум, срисуйте там спасательную станцию, как вы срисовали обоз, и дело в шляпе.
-- Но ведь с меня взята подписка о невыезде за черту города.
-- Наплевать. Ездите сколько угодно, только не попадите в какую-нибудь историю. Скандальчик какой-нибудь, знаете, с протоколом или что-нибудь в этом роде,-- тогда, конечно, неприятность. А сейчас поедем посмотреть выбранное мною место. Я уже его и огородил... Думские подлецы подали ябеду за самовольный захват. Крючкотворы!.. -- Он вздохнул. -- Думаете, мы не боремся? Боремся, батюшка, не хуже вашего.
На этот раз "думские крючкотворы" восторжествовали, и наша станция не состоялась.
Однажды Головачев опять пригласил меня и сказал:
химия и взрывчатые вещества не играли никакой роли в революции, и вскоре я стал проводить утренние часы за чертежной доской в минном офицерском классе.