III
Мой провожатый. -- Остановка в Тотьме. -- Знаменательная встреча
Вскоре мне пришлось тронуться в дальнейший путь.
Весна быстро подвигалась с юга. В Ярославле Волга уже трогалась, но Северная Двина лежала еще подо льдом. Снега были глубоки, но дни стояли теплые, и всюду под снегом журчали весенние ручьи. Ехали мы быстро, но все же подъехали к Тотьме по совершенно рыхлой дороге, а местами прямо и по грязи.
Судьба послала мне в провожатые человека очень оригинального. Это был городовой, по фамилии, кажется, Федоров (точно не помню), очень малого роста, плотный, с шарообразной головой и пухлыми щеками, среди которых совершенно утопал маленький нос. Настоящий Квазимодо по безобразию, он оказался человеком благодушным и разговорчивым. Между прочим он питал почему-то пламенную ненависть к жандармам.
-- Терпеть не люблю,-- говорил он. -- Жандарма есть самый последний человек: ябедники, доносчики, фискалы. Не то что на товарища -- на отца родного донесет. -- В этом неодобрении мы с ним сходились, хотя по разным причинам.
В Тотьме на почтовой станции мне сказали, что меня к себе приглашает исправник. Он сообщил мне, что утром получена телеграмма от губернатора: предложить студенту Короленко на выбор -- следовать далее в Усть-Сысольск или же под надзор полиции на родину.
Подумав немного, я написал, что предпочитаю отбыть ссылку "в г. Кронштадте, где живет моя мать". На родине, в Житомире, у меня никого уже не было. Кроме того, я еще живо помнил, как рвался из своих мест, и потому решил написать наудачу: авось попаду в Кронштадт. Исправник принял бумагу и дал тут же полицейскому предписание везти меня обратно в Вологду.
Лошадей на станции не было -- недавно прошла почта на Архангельск. Пришлось ожидать. Мы дружелюбно сидели на крылечке почтовой станции, беседуя с моим Квазимодо, как вдруг лицо его нахмурилось.
-- Смотрите, смотрите: жандарма идет... Шнырит чего-нибудь, подлец. Непременно об вас пронюхал. Смотрите, будто и не видит нас, а сейчас остановится. Вот увидите...
По другой стороне улицы, представлявшей море жидкой грязи, шел жандарм. В шинели нараспашку, с заломленной фуражкой, он имел вид праздного фланера и беспечно глядел по верхам. Но вдруг взор его как будто случайно упал на нас. Он остановился, приятно пораженный.
-- Ба, господа проезжающие... У нас такая радость заезжие люди... Позвольте побеседовать. Откуда будете? Из Москвы?
Он оглянулся направо и налево, но нигде не было перехода. Тогда он решился и пошел вброд по глубокой грязи, с трудом вытаскивая ноги.
-- Так изволите ехать из Москвы? Студент? Петровской академии? Скажите... Как это приятно... У меня там землячок, даже, признаться, родственник: Суровцева не изволите знать? Здоров ли? Что-то давно не пишет.
Мой провожатый делал мне какие-то знаки. Суровцев в это время скрывался, и жандарм "разведывал". Я ответил спокойно:
-- Суровцева знаю. Товарищи. Видел его перед самым отъездом. Здоров. Просил кланяться родственникам, если встречу.
-- Да не может быть... -- изумился жандарм, и глаза его забегали,-- Где же он проживает, если вам известно?
-- Конечно, известно: проживает в академии, на Выселках, где жил и прежде...
-- Обрадовали вы меня... Пойти сейчас жене сказать... Честь имею кланяться. -- И он быстро ушел...
-- Эх вы-ы,-- сказал мой провожатый с выражением крайнего порицания,-- зачем сказали? Суровцева-то ищут. На телеграф теперь побежал, телеграмм даст непременно.
Я засмеялся и сказал, что пошутил: Суровцев скрывается, и адрес его неизвестен. Городового охватил бурный восторг, лицо его исказилось невероятными гримасами, и он так судорожно качался из стороны в сторону от хохота, что я думал -- он упадет с крыльца.
В ожидании лошадей я получил неожиданное приглашение: в городе жил чиновник лесного ведомства, бывший студент Петербургского лесного института. Считает меня, как петровца, своим товарищем и просит придти к нему попить чаю. Я охотно согласился, провожатый не возражал.
Пригласивший меня оказался лесным таксатором с семинарской фамилией Успенский или Предтеченский -- теперь не помню. Это оказался человек симпатичный, но чрезвычайно унылой, даже мрачной наружности. Жил он в холодной неуютной обстановке вместе с сожителем, лесным кондуктором. По случаю праздничного времени оба были в легком подпитии, которое действовало на них противоположно: таксатор был, по-видимому, угнетен и уныл сверх меры, кондуктор весел, развязен и говорлив. Тотчас после моего прихода Успенский отвел в сторону кондуктора и стал что-то шептать ему. Тот с самодовольным видом ответил:
-- Ну что ж. Нам наплевать,-- и тотчас же, демонстративно вынув кошелек, отправился "распорядиться".
Смуглое лицо Успенского (я буду так называть его), казалось, потемнело еще больше. Видя, что секрет его разоблачен, он потупился и сказал:
Третий месяц получаю только треть жалованья.
И он рассказал мне, что не согласился подписать какую-то сделку, и за это ему мстит непосредственное начальство.
-- И дурак, ха-ха-ха,-- с неприятной развязностью сказал вошедший на эти слова кондуктор. -- Ну, кого ты, скажи пожалуйста, своею честностью удивить хочешь? В нашем деле, я вам скажу, господин, главнее уметь неправильность соблюсти... Тогда, ха-ха-ха, жить можно...
Лицо Успенского передернулось страдальческой гримасой.
-- Замолчи. Ты пьян,-- сказал он.
Через час к квартире таксатора подали почтовую тройку. Мои хозяева, захватив несколько бутылок, уселись со мной в просторные почтовые сани и поехали провожать меня до следующей станции. Дорогой они продолжали пить. При этом Успенский все глубже увязал в меланхолии, а его сожитель становился все веселей и развязнее. Он кидал в проезжих мужиков пустыми бутылками, заливался громким хохотом, горланил песни, вообще становился несносен. В одном месте он вдруг остановил ямщика. У дороги лежали штабели свежесрубленного хорошего строевого леса. Несмотря на опьянение, он живо, хотя и пошатываясь, прошел по глубокому снегу, что-то посмотрел и, вынув записную книжку, с веселым видом стал делать в ней какие-то отметки.
-- Комлями в разные стороны... Не по правилам,-- штраф с подрядчика, или откупайся, голубчик... -- говорил он весело, взобравшись опять в сани...
-- Постыдился бы человека,-- с печальной укоризной произнес Успенский.
На следующей станции мы расстались. Успенский горячо обнял меня и заплакал:
-- Ну, ты не очень. Чего лаешься? Кто виноват, что сам глуп, не умеешь неправильность соблюсти.
Юность склонна к быстрым обобщениям. Назади я оставил светлейшего князя Ливена, высшего представителя ведомства, в котором я собирался служить. В то время, после коварного поступка с нами, он казался мне совершенным негодяем. Потом рассказы губернаторского чиновника о грандиозных хищениях лесного ведомства, охвативших чуть не весь север, с которыми бессильно справиться правосудие. И вот, наконец, эта яркая иллюстрация уныло страдающей добродетели в лице Успенского и торжествующего порока в лице этого маленького взяточника -- все это складывалось для меня в яркое и цельное настроение. Мои еще недавние намерения и мечты матери, связанные с дипломом, разлетелись прахом... И пусть... Нет, я уже не пойду на службу к этому государству с Ливенами и Валуевыми вверху, с сетью мелкого неодолимого хищничества внизу. Это -- разлагающееся прошлое... А я пойду навстречу неведомому будущему.