VI
Приключение с иконой. -- Мы расстаемся с Веселитским
Как-то ночью в нашей маленькой квартирке случилось необыкновенное происшествие. Часов около трех на половине хозяев, в спаленке, прилегавшей к нашей комнате, раздался страшный грохот, а затем послышались странные звуки, точно плач испуганного ребенка. Проснувшись и наскоро натянув на себя кое-какую одежду, я выскочил в комнату хозяев и сразу понял все.
Первое место среди незатейливой обстановки Цывенков принадлежало грузному большому киоту с иконой богоматери в тяжелой кованой ризе за стеклом. Перед этой иконой горела неугасимая лампадка, и Мавра Максимовна никогда не забывала купить для нее масла. Теперь этот киот лежал на полу с разбитым вдребезги стеклом. Лампадка упала, масло разлилось, и вздрагивавший огонек непогасшего фитиля кидал еще на эту картину разрушения дрожащие и неверные отблески.
Цывенко зажег лампу. Он был в одном белье, но не забыл надеть на нос толстые роговые очки. Курносое лицо с толстыми усами и николаевскими бакенами было печально и мрачно, а из-за занавески на двуспальной кровати виднелось круглое детское лицо Мавры Максимовны. Оно было искажено страхом. Почти истерически всхлипывая, она говорила что-то торопливо, прерывисто и невнятно, и в этом испуганном лепете я разобрал, что для обоих супругов это было не простое падение киота, а указующее знамение со стороны владычицы.
-- Смерть это, смерть... Каролин Иванович,-- голубчик, родная моя!.. Вы ученые, знаете: хорошо, как это мне помереть... А как Цывенку мому, не дай бог... Что я тогда буду делать, сирота безродная, на белом свете?.. Ох, смерть моя... Духу, духу нет.
И она судорожно хваталась за рубашку на груди... Цывенко, молча убиравший осколки стекла, вдруг заворчал из-под нависших усов:
-- А мне что одному делать на свете?.. Не желаю я, не согласен... Никаким родом...
Он протестовал против кого-то угрюмо и дерзко, точно возражая на неправильное распоряжение начальства. Мне вспомнились Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна *, и я понял, что это потрясение, в особенности при сырой комплекции Мавры Максимовны и ее детском суеверии, прямо опасно. Подойдя к киоту, я стал с деловым видом рассматривать веревку. Она была тонка, вся обволочена паутиной и, очевидно, сгнила. Мавра Максимовна со страхом следила за мной...
-- Послушайте, Федор Максимович,-- сказал я уверенно. -- Ну, как вам не стыдно? Давно ли вы меняли веревку?
-- Да не меняли вовсе,-- угрюмо ответил он. -- Как киоту купил, с тех пор на ней и висит.
-- Ну, а в углу сыро, веревка и сгнила. Было бы настоящее чудо, если бы такой тяжелый киот держался дольше на такой дрянной веревочке. Посмотрите сами...
Лицо бравого Цывенка несколько разгладилось, но толстуха по-прежнему нервно всхлипывала и хваталась за грудь. В это время вошел и Гриневецкий. Мавра Максимовна очень благоволила к нему... Она тоже была женщина, а у Мирочки было открытое лицо и светлые кудри херувима. Он принес стакан воды, сел на край постели и стал шутливо и ласково говорить с ней... Если бы владычица захотела дать знамение, то она оставила бы целыми и крючок и веревку и все-таки бы упала... Вот тогда было бы действительно чудо...
Цывенко совершенно убедился и, наклонив киот, показал супруге тонкую гнилую веревку. Взяв в другом месте, он оторвал еще кусок и покачал головой.
-- Грехи наши... Не догадались... Как еще держалась, в самом деле, удивительное дело! Милость владычицы, что не зашибла никого...
Это естественное объяснение разгоняло страх. Мавра Максимовна перестала всхлипывать, задыхаться и хвататься за грудь.
-- Вот спасибо вам... Вы люди ученые, авось, лучше знаете?.. -- заговорила она, просветлев... -- Цывеночка мой, может, и вправду помилует владычица? А?..
Ночные страхи улетали из спаленки этих простодушных людей, и я уже праздновал победу, как вдруг дверь от нашей комнаты внезапно раскрылась, и в темном четырехугольнике появилась мрачная фигура Василия Ивановича.
Нужно сказать, что к этому времени Василий Иванович даже для меня окончательно определился, и я нашел, что самая "циничная" характеристика Ардалиона -- только горькая правда. Между прочим, он еще два раза ухитрялся получать деньги без нашего ведома и каждый раз прокучивал их с приятелем чиновником, после чего приходил делить с нами нашу нужду.
В это утро он как раз пришел после такого случая. Пытался вновь разыграть драму, но даже и я отнесся к этой попытке более чем холодно.
"Ахтерщик",-- припомнилось мне замечание Горицкого, и я весь день не обращал ни малейшего внимания на глухие стоны похмельного Васьки. Васька отсыпался весь день, был в Katzen-jammer'e {Состояние похмелья (нем.).} и дулся на своей постели, порой язвительно ворча про себя какие-то ехидные замечания по нашему адресу. Теперь он стоял в темном четырехугольнике двери, освещенный лампой. Он был в одном белье и в туфлях на босу ногу, задрапированный, как в мантию, в пестрое лоскутное одеяло. Казалось, он нарочно принимает величаво-зловещую позу. Лицо у него было дряблое, измятое, нос обвис, углы губ мрачно опущены книзу.
-- Нет... Што уж тут обольщаться,-- заговорил он замогильным голосом, точно тень отца Гамлета,-- у нас в семье был такой же случай: так же вот в полночь как гр-ромыхнет, знаете ли, семейный киот, а наутро хозяйка приказала долго жить... Бывают, я вам скажу, бывают таинственные предзнаменования... Много есть на свете, друг Горацио... Конешно, есть люди, которые и в бога не верят... -- прибавил он, очевидно приноровляясь к Цывенкам...
Мавра Максимовна испуганно подняла брови и вдруг опять схватилась за грудь. Я задрожал от гнева и крикнул своему бывшему кумиру.
Васька с удивлением взглянул на меня, но тотчас же повел плечом, задрапировался плотнее в свою мантию и сказал:
-- Што ж, ругательство -- не доказательство. Хотите, Мавра Максимовна, верьте, хотите нет, а я вам говорю: не к добру это, нет-с, не к добру, не к добру.
И, театрально повернувшись, он вышел, волоча за собой длинное одеяло. Гриневецкий весело захохотал, и этот смех рассеял опять испуг Мавры Максимовны. Она повернулась к двери и запальчиво сказала вдогонку:
-- Не верю я тебе, Василий Иванович... Неправда. Они больше тебя знают... Аны вишь ходят, учатся... А ты все дома отлеживаешься, да Ваську мово мучаешь...
И, повернувшись к нам, она заговорила горячо:
-- Злой он, нехорошая... Приучил Ваську мово гитару слушать. А теперь гляжу -- что такое: как гитару заслышит, так куда попало и порскнет: намедни в форточку выскочил... А это он, Василий Иванович, забавляется, Васеньку мово мучит: зажмет голову, да и щиплет... Что, скажешь: -- не правда, что ли?
Цывенко повернулся к двери, и усы его свирепо ощетинились. Но через минуту-другую из нашей комнаты послышался храп Васьки... А скоро и все успокоилось на нашем чердаке.
Я долго не мог заснуть. Мне было горько и обидно: как я мог так долго обольщаться! В сущности я был юноша неглупый и не лишенный наблюдательности, но мое воображение легко подкупалось предвзятыми представлениями... Как прежде,-- в случае с Теодором Негри,-- образ Васьки для меня раздвоился. Где-то на заднем фоне сознания рисовался Васька пьяница и сознательный обманщик, бесчестно заманивший Настю, но я не хотел, недели стал явно сбиваться с тона: то щеголял кощунством, называя бога Тамерланом, то теперь говорил о "знамениях"...
На следующий день произошла тяжелая сцена. Васька, засунув руки в карманы, ходил размеренными шагами из угла в угол нашей комнаты, а я сидел за столом и высказывал ему горькую правду, мстя за свои прежние увлечения:
-- Ты с первого дня играл роль,-- говорил я... -- Ты только прикидывался, что сопоставляешь статистику населения с законами... Ты лгал всем: и словами и молчанием... Ты совсем не жалел Горицкого, не обращался с словом убеждения к роговcкой компании, а напрашивался на выпивку, и тебя поделом прогнали в шею...
Васька продолжал невозмутимо шагать из угла в угол и с поражавшим меня самодовольством подавал реплики:
-- Ну, што ж... Пусть актер... Все люди до известной степени актеры... Не обольщаюсь: не больно и умен... Сократ сказал: "Я знаю только то, что ничего не знаю". Не считаю себя умнее Сократа...
-- И никогда ты не напивался до чортиков, и никогда тебе не являлся твой двойник с бледным лицом...
Тут Васька вдруг повернулся и посмотрел на меня, как будто хотел, что-то сказать... Теперь я думаю, что зеленых ухастых чортиков он действительно видел и что двойник с горящими глазами ему действительно являлся. Но тогда я и этому уже не хотел верить, так как отрицал прежнего Ваську всего без остатка...
После этого, очевидно, дальше жить вместе стало невозможно. И действительно, вернувшись из института, мы уже не застали Ваську. Увязав в узел подушку, лоскутное одеяло, календарь Гоппе и гитару, он переселился на Броницкую.
После этого мы видали его только издали на Малом Царскосельском, порой с сожительницей чиновника, женщиной довольно пошлого вида. Он помогал ей тащить какие-то кульки и как-то удивительно быстро окрасился под тон новой среды.
к себе. На углу Большого и Малого Царскосельского проспектов у нашей часовенки вдоль высоких тротуаров расположились целой вереницей обыватели и обывательницы, выжидавшие конца молебна и освящения пасхальных яств. Мы шли вдоль тротуара, присматриваясь к группам и прислушиваясь к разговорам. Тут была простая публика нашей окраины: с рот, от Московской заставы, с Обводного,-- больше женщины: лавочницы, кухарки, дворничихи, жены фабричных и мастеровых. Вдруг Сучков дернул меня за руку.
-- Посмотри,-- сказал он.
У тумбочки, на откосе тротуара, рядом с какой-то старой салопницей сидел Васька. Я едва узнал его: он как-то сгорбился, имел смиренный и благочестивый вид. По-видимому, бедняга страдал флюсом: щека у него была подвязана, и концы платка смешно торчали за ушами. Он вел тихую, очевидно, поучительную беседу с соседями. Я расслышал какой-то текст из писания.
-- Здравствуйте, Василий Иванович,-- сказал я громко, остановившись у этой группы. Васька вздрогнул и, повернувшись через плечо, не ответил на приветствие, по-видимому заметив в моем тоне насмешку. Наклонясь к своим собеседницам, он заговорил, понизив голос, но так, что мы могли слышать:
-- Ноньче, матушки мои, развелось много такого народу, что уж не верят в бога и смеются над обрядами святой православной церкви...
"каким-то Тамерланом",-- фраза, выхваченная из какой-то запрещенной книжки.
В это утро я видел Василия Ивановича Веселитского в последний раз.