II
Мой идеальный друг
Но пока все эти разочарования были еще впереди, а сейчас ново и прекрасно в моей жизни было то, что я студент, хотя и не "настоящий"... В моем воображении роились неясные образы... Среди них, понятно, первое место занимал идеальный образ "настоящего студента"... Я жадно вглядывался в кипучую молодую среду.
В первом томе я уже говорил о близком моем товарище Сучкове... Он уехал в Петербург годом раньше меня, и я ждал, что этот год произведет в нем огромную перемену... Но этого не оказалось. Он был тот же добрый малый, которого я просто любил с детства. Гриневецкий был старше нас обоих и в Петербурге жил уже третий год. С своей эффектной наружностью и пледом он показался мне сначала настоящим буршем. Скоро, однако, я разглядел в нем знакомые черты нашего "ровенца" и тоже привязался к нему, но без иллюзий, попросту, так сказать, "на равной ноге".
Еще меньше импонировал мне Ардалион Никулин... Он держал себя важно и считал себя знатоком философии, но все движение человеческой мысли представлялось ему в довольно своеобразном виде. Каждый последующий мыслитель заушал и ниспровергал всех предыдущих, и в этом своеобразном спорте для Ардалиона заключалась вся история философии и литературы... Я как-то упомянул о Белинском, Ардалион только фыркнул... -- Что такое Белинский? Он преклонился перед Пушкиным. Но Писарев вот как разделал Пушкина... По башке и к чорту (он говорил "пы-башке"). -- Этим самым он ниспроверг и Белинского. Долгое время Ардалион считал величайшим философом Куно Фишера. Но настал день, когда он принес в нашу мансарду поразительное известие: явился новый мыслитель, немец Иоганн Шерр*, написавший "Комедию всемирной истории".
-- Понимаете, все эти основатели религий, реформаторы, благодетели человечества, революционеры, ученые, философы... Все, понимаете,-- комедианты, больше ничего...
-- А как же Куно Фишер? -- спросил кто-то лукаво...
-- Ды что там!.. Самого Куно Фишера пы-башке!..
И он сделал выразительный жест.
Из всей нашей ближайшей компании один Василий Иванович Веселитский продолжал занимать мое воображение. Все в нем мне нравилось и импонировало: длинные волосы, острая бородка, обрамлявшая полные щеки, чуть заметная улыбка превосходства, подергивавшая под тонкими усами красивые полные губы, и особенно молчаливая сдержанность, полная, как мне казалось, особенного глубокого смысла. Я уже говорил, как он сосредоточенно и углубленно штудировал статистическую часть календаря Гоппе параллельно с уложением о наказаниях. Однажды, в первый месяц нашего сожительства, возвратившись домой, мы с Гриневецким и. Никулиным застали Веселитского склонившимся над книгой. Сквозь опустившиеся густые волосы проходил дым папиросы, но Василий Иванович был так погружен в чтение, что не слышал, как мы вошли... Будь я художник, я непременно попытался бы взять эту великолепную фигуру моделью для картины "занимающийся студент". Но Ардалион прыснул, ударил себя об полу и сказал с сиплым смехом:
-- Васька!.. Да ведь он, братцы, ей-богу, дрыхнет... И папиросу не потушил. Васька, сгоришь, смотри!..
Веселитский поднял голову, посмотрел на него с видом презрительного спокойствия, а я решил, что Ардалион просто циник, не способный понять Веселитского...
И я немного гордился, что я-то его понимаю.
Петербургские сумерки... Мелкий дождик или туман с моря застилает куполы церквей, расползается по улицам, поглощая тусклые огоньки фонарей. Я быстро бегу из института или из Публичной библиотеки, куда стал усердно ходить с некоторых пор, совершенно забываясь под шипение газа и шелест переворачиваемых страниц. Когда закрывали библиотеку, я отправлялся домой, меряя быстрыми шагами Садовую, Обуховский и Царскосельский. Вагон конно-железной дороги или дребезжащая щапинская каретка были для нас недоступной роскошью. Шел я быстро и одним духом взлетал по грязной и вонючей лестнице... Дверь, обитая черной клеенкой. Тусклый фонарик освещает медную дощечку с надписью "Федор Максимович Цывенко". Я дома. В нашей комнате темно. Мирочки нет. Веселитский из экономии не зажигает огня. В темной комнате стоит тихий рокот гитары и светятся два кошачьих глаза. Кот Мавры Максимовны очень любит музыку. Веселитский наигрывает персидский марш, арию из "Травиаты", какую-нибудь заунывную волжскую песню. Из-за стены несется приглушенный говор и пьяное пение. В соседней квартире поселился недавно студент костромич Ванька Рогов, товарищ Веселитского. Он интересен тем, что состоит корректором типографии "Русского мира", газеты Комарова и Черняева. Однажды, зайдя к нему, я увидел тайну изготовления книги; Ванька Рогов, рябой, в красной косоворотке и очках, над корректурным листом, казался мне чуть не Гутенбергом. Каждые две недели, в дни получения жалованья, у него происходили пирушки -- шум, крики, пьяные песни. Однажды Веселитский вернулся оттуда несколько помятый. Заметив мой вопросительный и удивленный взгляд, он улыбнулся и сказал:
Гениальная, брат, голова пропадает...
"Бурсы"*. Печаль Васьки о Пашке Горицком еще глубже привязывает меня к моему сожителю и другу.