II
Дорогой я знакомлюсь с "светлой личностью"
Мать и один из ее братьев*, живший недалеко, провожали меня до Бердичева, откуда начинался железнодорожный путь. Он лежал на Киев, Курск, Орел, Тулу и Москву.
Третий звонок. Я горячо обнялся с матерью, которая затем спрятала заплаканное лицо на груди дяди, и сел в вагон. Резкий свисток, вспугнувший непривычную публику, потом толчок, от которого в вагоне упало несколько человек. Потом от толчка лязг, громыхание (тогда в поездах все еще не было слажено, как теперь) -- и вокзал с платформой поплыл назад. Фигуры матери и дяди исчезли. Я сел на свое место и постарался скрыть от соседей невольные слезы...
Прямых сообщений тогда не было, каждая дорога действовала самостоятельно. Поезд из Киева на Курск ушел раньше, чем наш пришел в Киев, и в ожидании следующего мне пришлось переночевать в "Софийском подворье". Наутро я вышел из своего номера и остановился на площади, ошеломленный и растерянный от шума и движения большого города. В таком положении меня застали две ровенские "учительши": Завилейская и Комарова. Они радушно поздоровались и пригласили меня пройти вместе с ними осмотреть собор, а после того позвали к себе, в номерах того же подворья, пить чай. Мне очень хотелось принять это милое приглашение, но из застенчивости я отказался, о чем очень жалел в то самое время, как отказывался. Прежде чем расстаться со мной, эти молодые дамы осмотрели меня критическим взглядом, и одна сказала:
-- Слушайте. Когда приедете в Петербург, закажите себе другой костюм... Этот, знаете, для столицы не годится.
-- Да-да,-- подхватила другая. -- Сшейте себе приличную пару... И тоже пальто. А то у вас какая-то мантилья. Теперь носят узкие, в обтяжку... И много короче.
-- Шляпу можете оставить... Она идет к вашим курчавым волосам.
Они ушли, весело переговариваясь и радушно кивая мне головами. А я остался с жуткой тоской одиночества в сердце и неприятным сознанием, что мой "немодный, но простой и изящный" костюм привлекает ироническое внимание...
Следующее утро опять застигло меня в вагоне между Киевом и Курском. С вечера я как-то незаметно заснул, и теперь взгляд мой прежде всего упал на выразительную надпись на стене вагона: "Остерегайтесь воров". О том же предостерегали меня усиленно мать и дядя, и, проснувшись, я прежде всего схватился за сумку. Она была тут, но я сразу почувствовал себя окруженным вероятными заговорщиками, старающимися проникнуть в мою сокровищницу. Я сел на скамейку и оглянулся кругом "пытливо-проницательным" взглядом: конечно, я сразу угадаю, от кого именно следует ждать здесь опасности...
Поезд стоял у какой-то станции и был весь пронизан веселыми лучами солнца. Народу было не очень много, большинство еще спало врастяжку на скамьях, на верхних полках, иные прямо на полу, под скамьями. С одного конца вагона несся живой и нервный говор на еврейском жаргоне. Ближе, у окна, за спинкой следующей скамьи сидели двое молодых людей и о чем-то тихо разговаривали, почти соткнувшись головами...
Один из них был одет в рыжее, полинялое пальто. Когда я зашевелился на своем месте, он повернул в мою сторону лицо, широкое, несколько угреватое, с маленькими зеленоватыми глазами, и потом заговорил с товарищем еще тише. "Вот этого нужно остерегаться",-- решил я про себя и только после того взглянул на своего ближайшего соседа.
Это был господин в сером пальто и клеенчатой фуражке, какие тогда были в большом ходу. Он, кажется, сел на этой станции и, по-видимому, смотрел на меня, пока я просыпался. Возраста он был неопределенного. Сначала показался мне совсем юношей, но затем я увидел, что это впечатление ошибочно: морщины около глаз, желтизна и одутловатость лица говорили не то о солидных годах, не то о преждевременном увядании. Его маленькие карие глазки ходили по всей моей фигуре с выражением вкрадчивой ласки, как будто он собирался сейчас же заговорить со мной и выразить мне чувство невольной симпатии. Я, пожалуй, готов был с своей стороны высказать полную взаимность, но в это время взгляд мой остановился на новой и более интересной фигуре.
Это был молодой офицер в золотых очках и в серой шинели из простого солдатского сукна. Солдатские шинели с офицерскими погонами были тогда в ходу у либерально настроенной военной молодежи милютинской школы *. Таких фигур с демократически-военным отпечатком было тогда немало, и вообще среди офицерства было более "интеллигенции". В глухих местечках они часто заведывали прекрасно составленными "батальонными библиотеками" и даже "руководили чтением" местной молодежи...
Лицо у офицера было серьезное и симпатичное. На крючке около него висела шашка, а на небольшом чемоданчике лежала пачка газет. Он только что отложил один прочитанный номер и закурил папиросу, пуская дым в открытое окно...
Около него было свободное место, и я подумал, как хорошо было бы устроиться в близком соседстве с этим приятным офицером. Но мне мешала застенчивость: это мое внезапное переселение может показаться странным, пожалуй, даже подозрительным.
Пока я колебался, дверь вагона открылась, и к нам вошел новый пассажир. Это был господин средних лет, одетый с изящной простотой, в золотых очках и коричневых перчатках. Живые карие глаза весело и немного насмешливо глядели из золотой оправы, Под русыми мягкими усами ютилась, как у одного из героев Омулевского, особая "интеллигентная складка".
Мне страстно захотелось, чтобы он сел рядом со мною. Но он только скользнул взглядом по моей неинтересной фигуре и тотчас же указал носильщику на угол рядом с офицером. "Родственные интеллигентные натуры",-- формулировал я в уме...
Носильщик поставил чемодан на свободное место. Господин раскрыл кошелек и, вынув пальцами в перчатках маленькую серебряную монетку, подал ее через плечо носильщику. Тот взял, разочарованно посмотрел, хотел что-то сказать, но, видимо, не посмел и вышел. Господин обратился к офицеру:
-- Я вас не стесню? Ба! счастливая встреча! Не узнаете?
-- Если не ошибаюсь... господин Негри?
-- Именно-с. Теодор Михайлович Негри. Артист-декламатор... Встречались в N... Не беспокойтесь, пожалуйста, места довольно. Что это у вас, какая куча газет? А, "Голос"... полный отчет о нечаевском процессе? * Да, интересное дельце... Очень интересное... -- прибавил он, усаживаясь. -- После декабристов, пожалуй, еще первое...
-- Были еще петрашевцы... *
-- Да, но ведь это было раздуто правительством. Невинный кружок... Вы позволите?
-- Пожалуйста.
Господин взял номер газеты и, раскрывая ее, сказал через минуту:
-- Обратили вы внимание на крылатое слово в речи Спасовича*, которым он окрестил нашу братию... ин-тел-ли-гентный проле-тариат... Очень метко. Не правда ли?..
Офицер кивнул головой и ответил что-то улыбнувшись. Я насторожился, ожидая дальнейшего разговора этих двух симпатичных людей, которые так сразу нашли друг друга в безразличной толпе. "Точно члены одного ордена",-- опять нашел я литературную формулу. Уголок вагона, где они сидели, казался мне освещенным островком среди тусклого, неинтересного, может быть, даже враждебного мира. Как хотелось бы мне прибиться и самому к этому островку... Но это, конечно, только несбыточная мечта. Может быть, когда-нибудь, со временем, когда я стану умнее и интереснее, я тоже сумею подходить к таким людям открыто и просто, с первых же слов давать им понять: "я тоже ваш".
Вагон давно мчался, громыхая на стыках рельсов и лязгая цепями. Господин Негри и офицер молча читали газеты, обмениваясь изредка короткими, тихими замечаниями. Евреи продолжали говорить нервно и быстро на своем жаргоне, а мой сосед в клеенчатом картузе давно познакомился со мною и говорил, говорил долго, мерно, ласково и неинтересно. Я слушал краем уха, боясь проронить что-нибудь из "обмена мыслей" в углу, а мой сосед между тем выражал мне свои симпатии. Я, по-видимому, новичок, не правда ли? Еду из глухого города в столицу? Он советует мне очень остерегаться: вагоны кишат карманщиками, а я, конечно, везу с собой деньги? Вот сам он так ничего не боится. Во-первых, он очень опытен. А во-вторых, у него, кроме билета, только "рупь тридцать копеек"... Вот здесь, в кошельке...
Он, смеясь, раскрывал свой кошелек и выворачивал его наизнанку. Я смотрел с некоторым удивлением на этот прием, который он повторял зачем-то несколько раз, и мне было совестно, что я как-то не могу уделять его рассказам достаточно внимания... Он казался мне доброжелательным и симпатичным, но удивительно неинтересным... Веки мои тяжелели. Я чувствовал, что его глаза опять с ласковой симпатией заглядывают в мое лицо, но мои глаза невольно слипались, моргали все реже и открывались труднее... Я прислонился спиной к стенке и начинал засыпать, чувствуя в то же время, что мой благорасположенный сосед склоняет голову мне на плечо и тоже доверчиво засыпает у меня на груди...
Через несколько минут к сладко спал, охваченный ощущением греющей тесноты и чьего-то тяжелого благорасположения... А еще через несколько минут проснулся от ощущения какой-то перемены...
Сразу я не мог сообразить, что именно происходит. Мой сосед действительно лежал головой на моей груди в странной и, по-видимому, неудобной для него позе, а прямо против меня на скамейке (я едва мог этому верить) сидел господин Негри, упершись локтями в коленки и глядя на нас обоих своими живыми, умными и смеющимися глазами. Несколько заинтересованных чем-то пассажиров окружали нас и тоже улыбались...
Я покраснел и двинулся на своем месте, но господин Негри сделал мне знак, чтобы я не шевелился и, указывая на моего ласкового соседа, продекламировал:
На заре ты ее не буди!
На заре она сладко так спит... *
Среди окружавших нас пассажиров послышался смех, и я почувствовал, что греющая тяжесть сразу облегчилась, и хотя ласковый сосед даже всхрапнул в эту минуту довольно натурально, но я сознавал ясно, что он не спит, а только делает вид, что не слышит бесцеремонных насмешек. Мне стало жаль его... В это время послышался заглушённый грохотом свисток, и поезд загромыхал реже, . очевидно, подходя к станции. Господин в клеенчатой фуражке резко очнулся, протер глаза и встал.
-- Станция? -- сказал он встревоженно.
-- Д-да-с, станция, неизвестно еще какая,-- невинно ответил господин Негри. -- Но вам, ко-неч-но, здесь выходить? Не правда ли?..
-- Да, да, здесь,-- забормотал ласковый господин и потянулся за своим тощим узелком...
-- Одну минуточку, господин. Молодой человек,-- обратился он ко мне,-- все ли у вас в порядке?
Мне все стало ясно, и я схватился за свою сумку так порывисто, что кругом послышался смех. Сумка была тут, и на дне ее лежал кошелек... Я вздохнул с облегчением... Господин в клеенчатом картузе быстро вышел из вагона, сопровождаемый частью насмешливыми, частью враждебными замечаниями. Когда поезд двинулся дальше, он стоял на краю платформы и, поравнявшись с нами, погрозил в окно кулаком...
Некоторое время после этого в вагоне шли рассказы о разных случаях воровства. Потом пассажиры разошлись по местам, а господин Негри остался со мною.
-- Ну, поздравляю вас, юноша,-- сказал он мне с усмешкой. -- Вы отделались довольно дешево. Вы имели дело с несомненным профессиональным жуликом. Заметили вы, что он несколько раз показывал вам свой кошелек? Это прием... Такие, извините, пижоны, как вы... то есть я хочу сказать новички, в первый раз едущие по железным дорогам из глубокой провинции, при каждом напоминании о кошельке сейчас хватаются за сумку или за карман, где у них деньги... Вы, я заметил, брались за сумку... Вот он и прильнул к вам... И если бы я не разбудил вас... Ну, ну, пустяки. За что же тут благодарить?..
Я сильно покраснел, и мне было досадно, что проклятая застенчивость мешала мне как следует выразить мои чувства. Хорошие, настоящие слова в таких случаях приходили мне на ум тогда, когда уже были сказаны другие, сбивчивые, тусклые, ненастоящие... Во всяком случае мне было необыкновенно приятно чувствовать себя обязанным такому замечательному человеку.
Мечта моя сбылась наяву. Поезд мчался дальше, а я сидел рядом с господином Негри, и мы тихо разговаривали. Он сразу угадал, что я в этом году окончил гимназию и еду в столицу. Куда? В Технологический? Это он одобрил: от прогресса технических знаний зависит будущее страны... Кроме того... рабочий вопрос на очереди. Когда я признался, что в техническое заведение поступаю временно и поневоле, как "реалист", а затем надеюсь перейти в университет, в его глазах проступило насмешливое выражение...
-- Сразу, значит, на проторенную дорожку? В чиновники? Нет? А куда же? В адвокаты?.. Гм... Это еще лучше... Куши, значит, хотите огребать?.. Правильно-с, молодой человек, очень правильно. Адвокаты действительно... народ благополучный...
Я попытался оправдаться. Ведь вот Спасович и другие... В нечаевском процессе... И защищали даром.
-- А, вот что! Ну, простите, когда так. Если вас влечет эта сторона, дело десятое-с... Только все-таки лучше бросьте эту идею. Оратором вам не сделаться, потому что у вас отвратительный акцент. Не русский и не малорусский, а новороссийский, местечковый... С таким "прононсом" говорить речи и волновать сердца трудно-с...
-- А вот опять-таки... Спасович,-- защищался я робко.
-- Ну, батюшка! То -- Спасович. Не всем быть Спасовичами... А впрочем, что ж... давай вам бог...
Поезд летел, быстро пожирая пространства, и мне казалось, что так же быстро он пожирает время. Еще немного, и обаятельная сказка кончится... Мне придется навсегда расстаться с этим человеком, уже завоевавшим мое сердце...
Негри поднялся.
-- Ну, юноша, мы еще поговорим с вами,-- сказал он. -- До Курска еще порядочно.
-- Мне только до Ворожбы,-- ответил я упавшим голосом.
-- Это почему? -- спросил он.
-- В Сумах у меня дядя *, к которому я должен заехать по дороге. В Ворожбе я найму лошадей.
В лице господина Негри мелькнуло оживление. Он опять сел на место, посмотрел на меня с некоторым раздумьем и сказал:
-- Знаете... ведь это счастливое совпадение. Мне ведь тоже нужно в Сумы... Я дам там концерт. Ваш дядя человек с положением? Давно живет в Сумах?
Он опять подумал и сказал:
-- Положительно нам по пути. Едем вместе. Кстати вам и лошади обойдутся дешевле. Но, позвольте. Вы мне сказали все о себе, а я вам еще не представился. Теодор Михайлович Негри. Артист-декламатор, прибавлю,-- довольно известный в провинции... Что? Вы разочарованы? Говорите правду. Думаете: скоморох, балаганщик, кривляющийся на подмостках для потехи публики.
Он ласково положил мягкую ладонь на мою руку и сказал тихо задушевным голосом:
-- Нет, юноша. Вы ошибаетесь. Не скоморох, а артист -- и человек идеи! Подмостки для меня -- кафедра, декламация -- проповедь. Я несу в невежественную массу Никитина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, Петефи*, Гюго. Я бужу в толпе чувства, которые без меня спали бы глубоким сном. И когда с высоты подмостков звуки моего голоса... как набатный колокол... кидают их в дрожь... как электрическая искра, зажигают эти нетронутые простые сердца...
Говорил он тихо, задушевно, только для меня, но все же сосед в рыжем пальто повернул к нам свое лицо с любопытными глазами. Негри сразу оборвал речь, помолчал и затем, протягивая мне руку, сказал:
-- Итак, значит, едем?
Я ответил ему молчаливым взглядом, в котором, вероятно, он мог прочитать благодарное восхищение. Когда я теперь вспоминаю эту минуту, то мне кажется, что наш вагон несся по каким-то лучезарным полям, залитым ярким светом, а кругом меня стоял золотистый туман, и в нем плавал восхитительный образ Теодора Негри, артиста-декламатора... проповедника... "нового человека"...
-- Станция Ворожба... Десять минут...
Я захватил свой чемоданчик. Негри попрощался с офицером. Пассажир в рыжем пальто с утиным носом хотел что-то сказать мне, но я, подхваченный вихрем восторга, не обратил на него внимания и выскочил из вагона. Негри в сопровождении носильщика вышел вслед за мною, кивнул носильщику на мой чемодан и, взяв меня под руку, повел в зал 1-го класса. Мне было неловко, но он усадил меня за стол так мягко и так властно, что я не посмел сопротивляться.
-- Карту,-- сказал он лакею.
Я почувствовал себя в затруднении, когда лакей во фраке и нитяных перчатках подал карту. Трата "на обед в первом классе" казалась мне непростительной роскошью. Впрочем, глаза мои уткнулись в "борщ -- 30 копеек". Это было сносно. Негри велел себе подать рюмку водки, рюмку коньяку и третью рюмку пустую. Затем икры и осетрины... В пустой рюмке он смешал коньяк с водкой и аппетитно выпил.
Публика прошумела около буфета и схлынула. Поезд свистнул, громыхнул и умчался. Остался пустой зал с скромным буфетом и мы двое. В открытую дверь виднелся немощеный дворик, скромные железнодорожные постройки и поля с новым заманчивым простором. Слышался звон бубенцов, и виднелись костистые лошади, запряженные по-русски.
Негри обтер усы салфеткой и поманил лакея. Боясь, чтобы он не заплатил и моих тридцати копеек, я торопливо схватился за кошелек. Негри, улыбаясь, посмотрел на меня и сказал:
-- Вы хотите? Ну, что ж, хорошо... В Сумах сочтемся. Лучше всего, когда в дороге ведет расход кто-нибудь один. Приучайтесь, юноша, приучайтесь... За меня рупь пятьдесят, ваших тридцать... Гривенник ему на чай. Позови, братец, ямщика.
Вошел ямщик в кафтане с очень короткой талией и в очень грязных сапогах и почтительно остановился. Негри посмотрел на него смеющимися глазами и сказал:
-- Здравствуй, друг Павло. Как поживаешь?
-- Я Герасим,-- ответил ямщик с удивлением.
-- Да, да, Герасим... Я забыл. Павло другой.
-- Вы меня знаете, ваше благородие? -- спросил ямщик простодушно.
И, повернувшись ко мне, он сказал, весело играя карими глазами:
-- Хозяин его -- человек популярный, но... -- прибавил он тише: -- страшный кулак. Это ведь про вашего хозяина есть стихи:
Чи рыба, чи рак,--
Кандыба дурак.
Чи рак, чи рыба,
Все дурень Кандыба.
Чи так, чи сяк,
Все Кандыба дурак.
-- Что? Неправда? -- повернулся он к ямщику.
-- В аккурат,-- ответил тот с простодушным удивлением и растерянно оглянулся на лакеев и буфетчиков. Те смеялись выходкам затейливого господина.
-- Ну, Герасим, поедем в Сумы. Что возьмешь?
-- Цена известная. Три целковых.
-- Два с полтиной, двадцать на чай. Хозяину скажи: вез господина Негри, артиста. Он знает. Ну, бери чемоданы.
Ямщик опять беспомощно оглянулся и покорно взял наши вещи...
Минут через двадцать крыша вокзала и верхушка водокачки едва виднелись за неровностью степи, а где-то очень далеко над горизонтом бежал клубок белого пара. Негри с наслаждением вдохнул свежий воздух и сказал:
-- Спасибо, сторона родная, за твой врачующий простор!.. Вы, конечно, этого еще не понимаете? Вам врачующий простор не нужен. А Некрасова любите?
-- Очень.
-- И знаете?
-- Знаю из Некрасова много...
Я оглянулся кругом. Поля были почти убраны, но кое-где лежали еще кресты снопов, розовели загоны гречи и по дороге ползли нагруженные возы. Из-за бугра выделялись соломенные крыши деревеньки. Я начал читать:
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село... *
Негри сначала слегка поморщился, но потом стал внимательно слушать. Последнюю строфу он вдруг выхватил у меня и закончил сам. Мне показалось это так, точно он схватил всю тихую поэзию этих полей, и шорохи ветра в жнивьях, и звон где-то в лощине оттачиваемой косы -- и перевел все это в задушевную гармонию некрасовского стиха. От ощущения щемящей, счастливой грусти на глазах у меня проступили слезы. Он взглянул искоса и сказал:
-- А у вас есть чувство. Читаете вы, положим, еще неважно. Но можете, пожалуй, при некоторой выучке прочесть прилично. А Шевченко?
-- Еще хуже,-- ответил я.
-- Попробуйте.
Я прочел что-то неуверенно и сбиваясь, так как совсем не владел украинским выговором. Он опять поморщился в сказал:
-- Н-да... Это уж совсем плохо... А Некрасова вы чувствуете. Да, да... С Некрасовым могло бы сойти,-- прибавил, он про себя.
Стало темнеть. Над полями стояли тишина и угасание. Незаметно зажигались одна за другой яркие звезды. На горизонте долго лежала светлая полоса, потом и она расплылась. Мы ехали молча. Скоро приедем и расстанемся. Мне было жаль терять время на молчание...
-- Скажите, пожалуйста,-- заговорил я робко...
-- Что такое, юноша?
-- Вы вот разговаривали с этим молодым офицером о нечаевском процессе.
-- Да, да... Вы слушали?
-- Слышал кое-что. И мне хочется спросить: зачем они убили Иванова?
-- Так было нужно,-- сказал Негри жестко.
-- Но ведь Иванов был честный человек... все говорят, что он не был доносчиком.
-- Да... и хороший был... а так было нужно,-- отрезал Негри категорично и смолк...
"Он, вероятно, знает больше, чем напечатано в газетах... Может быть, он тоже участвовал в этих делах... И он, и тот молодой офицер..."
Ночь наполнялась для меня туманными и таинственными образами. Хотя я все-таки не понимал, зачем "это" было нужно, и не мог согласиться, что это могло быть нужно, но расспрашивать дальше не посмел.
Где-то вдали замелькали неясные огоньки. Должно быть, город. Еще полчаса, и конец пути. Мне это было так неприятно, точно я ехал с любимой девушкой... Негри, как бы угадав мои мысли, повернулся ко мне и сказал:
-- Слушайте, юноша! Вы не могли бы остаться в Сумах на несколько дней?
И, не ожидая ответа, сказал живо:
-- Знаете, мы бы с вами вместе выступили в концерте...
Я удивился, почти испугался. Я? В концерте, перед публикой на подмостках... Это невозможно! Но Негри находил, что это пустяки. Он все обдумал. В моем чтении есть все-таки чувство. Дня в два, пока напечатают афиши, он меня "поставит". Фрак для меня можно достать напрокат. Мой дядя постарается заинтересовать публику, раздаст между судейскими билеты... Ведь это будет чудесно.
Не знаю, что бы из этого вышло и сумел ли бы я при других обстоятельствах отказать этому "замечательному человеку", сильно овладевшему моей волей, но у меня было мало времени: пятнадцатое близко, а мне еще нужно остановиться в Москве, чтобы повидаться с сестрой*, нанять в Петербурге комнату...
-- Жаль, жаль,-- сказал Негри разочарованно. -- Ну, а в том, что я у вас теперь попрошу, вы уже мне наверное не откажете?..
-- Что только могу,-- ответил я горячо.
-- Это вы можете: ночь мы переночуем вместе в гостинице, а дядю вы разыщете завтра утром. Скажу вам правду: мне просто жаль расставаться с вами...
-- О, конечно... -- заговорил я, сбиваясь... -- Я тоже... Вы не знаете... я... мне...
Я окончательно сконфузился и смолк.
В Сумы мы приехали поздно и остановились в плохонькой "гостинице с номерами". Я кое-как устроился на стульях, которые несколько раз разъезжались подо мною. Но и сон, и частое просыпание от беспокойного ложа были приятны. Я проектировал в уме письмо к матери: она может быть спокойна на мой счет. Я сумею найти то, что мне нужно. Мне везет: вот я уже познакомился с замечательным, необыкновенным человеком!
Когда я проснулся, Негри, умытый и свежий, сидел за столом и что-то писал.
-- А, вы проснулись!.. Ну, вставайте, будем пить чай. А я пока вот тут окончу маленькое дело.
Я живо умылся и был готов в пять минут. Негри позвонил. Вошел какой-то человек и остановился у двери.
-- На вот, братец, и скажи, чтобы поскорее прислали корректуру. Понял?
-- Так точно... Приказали, чтобы задаток.
-- Не более двух дней.
-- Так. Ну, мы, конечно, еще увидимся... Сегодняшний день вы проведете в родственных объятиях, а завтра утром заходите сюда. Непременно! Тогда мы сведем с вами и наши маленькие счеты. Ты все еще здесь? -- повернулся он к типографскому рассыльному, который неподвижно стоял у дверной притолоки.
-- Так точно... Приказали, чтобы задаток... -- повторил он тоном автомата.
По лицу Негри прошла красивая нервная гримаса.
меня навестите: вы там платили в буфете... и потом за лошадей. Продолжим до завтра эти наши общие расходы. Дайте вот этому разбойнику два рубля.
Я торопливо отдал деньги.
-- Спасибо. А теперь ступайте к дяде, а я пойду по делам. Нужен зал... полицейское разрешение, ну и так далее... Неужто вы не останетесь хотя бы для того, чтобы послушать вашего приятеля, артиста Теодора Негри? Нельзя? Ну, бог с вами, бог с вами... Итак -- до завтра!
Дядя ждал меня еще вчера, по письму матери, и несколько беспокоился. Выслушав мой рассказ о счастливой встрече, он комически приподнял брови и сказал:
-- Денег взаймы просил?
-- Дядя! -- сказал я с упреком,-- вы не знаете, что это за человек... Артист, проповедник... Это единственная у нас сторона общественной проповеди...
-- Сколько занял? -- спросил он опять, но, заметив мое огорчение, сказал: -- Ну, ну... Бог с тобой. Послушаем твоего артиста...
Этот мой дядя был когда-то весельчак и остроумец. Теперь он был в чахотке, но в глазах его все еще по временам загорался огонек юмора. Я очень любил его, но все-таки он был только мой дядя, а Теодор Негри, артист-декламатор и проповедник, стоял неизмеримо выше его суда и его насмешек.
На следующее утро я побежал в номера, точно на любовное свидание. В коридоре впереди меня шел мальчишка-половой, неся в обеих руках подносы с графинами, рюмками и закусками. Остановившись около одного номера, он осторожно отдавил ногой дверь, и я увидел внутренность комнаты. Сквозь густые клубы табачного дыма виднелась за столом какая-то веселая компания. Особенно бросилась мне в глаза фигура какого-то молодого богатыря с широким лицом, красным, как сырое мясо, в шелковой косоворотке, с массивной золотой цепочкой поперек груди, от одного кармана косоворотки к другому. Из закуренного номера несся шумный и, кажется, пьяный говор, крики, смех. По-видимому, компания заканчивала поздним утром ночь, проведенную за картами.
-- Чичас доложу. Они у акцизного. Приказали, чтобы вам непременно дожидаться, не уходить.
И скрылся.
Через минуту дверь отворилась и вошел господин Негри. Лицо у него было не то несколько помятое, не то печальное. Он молча подошел ко мне, сильно и как-то многозначительно сжал мою руку и несколько секунд пытливо глядел мне в лицо. Потом, оставив мою руку, сделал два, три шага и сел к столу, положив голову на руки. Меня охватило непонятное волнение... В напряженную и торжественную тишину этой минуты ворвался шум из соседнего номера... Там смеялись. Стучали, звали кого-то...
Лицо господина Негри повернулось ко мне с выражением сарказма и душевной боли...
Я ничего не ответил; я не думал об этой компании и не составил о ней определенного мнения, очевидно, от недостатка наблюдательности. А господин Негри думал и составил:
-- Что делают? -- спросил он с сдержанным гневом и печалью. И тотчас ответил коротко и выразительно: -- Грра-бят...
Последовала пауза, полная для меня жуткого, электризующего напряжения.
Затем господин Негри стал ронять в тишину фразу за фразой, отчетливые, тихие, точно раскаленные...
Он глухо застонал и, резко повернувшись ко мне, заговорил еще тише и еще отчетливее, как будто стремясь запечатлеть во мне важную и горькую тайну.
-- Зачем скрывать истину? Знаете ли вы, мой милый, чистый юноша, в каком я положении? Денег -- ни гроша! Кредит!.. Боже! Какой кредит странствующему проповеднику на Руси? За афиши, которые я заказал тогда при вас надо заплатить вперед, иначе типографщик... кул-лак н эксплу-ататор... их не выпустит. Значит, концерта моего не будет! Завтра меня, артиста-проповедника, вышвырнут из этого жалкого номера, как соб-баку... А вы... вы еще...
Сердце у меня упало. Все кругом так ужасно и так преступно. Еще секунда -- и я узнаю о своей доле участия в этом общем преступлении...
Но глаза господина Негри смотрели на меня из золотой оправы с мягкой лаской.
"З-зачем? И нужно ли было это делать?" (Я понял, что речь шла о Нечаеве и Иванове.) Да! Нужно!.. Все, понимаете: все можно и все нужно в этой стране, где такие вот субъ-ек-ты (большим пальцем он ткнул назад через плечо) хохочут сытым, утробным смехом, а таким, как мы с вами, остается только плакать... да, плакать крров-авыми слезами.
Он опять уронил голову на руки и смолк. Плечи его чуть-чуть вздрагивали... Неужели он... господин Негри, которого вчера я видел таким великолепным,-- плачет? Я стоял, затаив дыхание, потрясенный, ошеломленный. А из-за двери "грабителей" действительно слышались опять крики и смех...
Я робко подошел к господину Негри и сказал:
И я протягивал ему свой тощий кошелек.
Негри поднял голову и снизу вверх посмотрел на меня влажным, растроганным взглядом.
-- Вы... вы сделаете это?.. Но нет, нет... Я не могу, не должен...
Кошелек был у него в руках. Он раскрыл и стал перечислять его содержимое таким тоном, точно читал трогательную надгробную надпись:
Он вопросительно посмотрел на меня и продолжал тем же умиленным тоном, не спуская глаз с моего лица:
-- Где-нибудь еще... вероятно... любящая рука матери зашила в сумочку сотню-другую рублей... И это все... И все-таки этот юноша, сам пролетарий, протягивает руку помощи такому же пролетарию-артисту... О, спасибо, спасибо вам!.. Не за деньги конечно, я еще не знаю, смогу ли их взять, а за ту чистую веру в человека, которая...
Он заморгал глазами и вытер что-то под золотыми очками кончиком тонкого платка. Затем, переменив тон, сказал:
-- Однако, постойте... Если уже вы хотите, то... денежные дела так не делаются. Садитесь. Вот так. Давайте выясним: сколько же у вас всех денег?
-- Тут... все,-- сказал я с усилием.
В глазах господина Негри мелькнуло быстрое и сложное выражение разочарования, мгновение холодного блеска, как будто он действительно рассердился, потом -- юмористическое удивление, потом просто недоумение...
-- Все? -- переспросил он. -- И с этим вы едете в столицу? Значит, вам пришлют туда? Правда?
-- Я найду уроки,-- пробормотал я совсем виноватым голосом...
-- Ну, это дело нелегкое. Вам придется испить горькую чашу... Ну, ничего, не краснейте, юноша. Я вижу, что ваши средства несколько не соответствуют вашему доброму желанию... Тем более спасибо... Но, конечно, нам нужно рассчитать... Постойте: до Курска... до Тулы... до Москвы... до Петербурга... Я, значит, возьму у вас десять рублей на афиши... и потом еще... Ну, хорошо, хорошо: еще пять рублей... Вы все-таки меня спасаете... Концерт состоится. Деньги у меня будут. Ваш петербургский адрес?.. Впрочем, что ж я. Конечно, можно адресовать в институт. Я даже сам, вероятно, скоро буду в Петербурге и разыщу вас, мой милый юноша. И тогда, быть может, вы, в свою очередь, не оттолкнете руку помощи скромного бродяги-артиста... Да? Ведь правда: вы мне не откажете в этом?.. Ну, а пока...
Он встал со стула и взял мою руку. Не выпуская ее, он отклонился несколько назад, смотря мне в лицо с какой-то внезапно явившейся мыслью, и сказал:
-- Еще, дорогой мой, маленькая просьба: своему дяде вы лучше не говорите ничего о... о наших отношениях. Эти люди с сердцем, охлажденным житейской прозой... Поймут ли они...
-- Конечно,-- сказал я с убеждением.
Дверь нашего номера скрипнула. В ней показалась глупая рожа полового.
-- Господин акцизный... -- начал он, но Негри сделал болезненную гримасу и сказал гневно-страдающим голосом:
-- Знаю, зна-аю... Провалитесь вы все с вашими акцизными...
Малый исчез, а господин Негри опять обратился ко мне и заговорил тоном, который так легко проникал в мою душу:
судьба послала ему встречу с чистым юношей... доверчивым... с неохлажденной, отзывчивой душой. Прощайте же... прощайте!
Господин Негри крепко обнял меня. Я почувствовал прикосновение его мягких усов, а затем его губы прижались к моей щеке. Я не успел ответить на это объятие, как он меня выпустил и быстро исчез, оставив одного в пустом номере. Было тихо. Только из комнаты "грабителей" вырвалась, будто в мгновенно открытую дверь, волна особенно шумного ликования, хохота, криков...
На улицах мало знакомого города было серо и скучно. Печально моросил дождик, по небу ползли серые клочья тумана, мостовая облипла жидкою, скользкою грязью. Но на душе у меня как будто играла музыка, немного печальная, но еще более торжественная... Какой замечательный человек!.. "Что делают?.. Гррабят!" О, как он сказал это! И как одной фразой охарактеризовал эту пошлую компанию, которую я видел в накуренном грязном номере, среди табачного дыма... Этот молодой человек с самодовольною, красною рожей... Вероятно, это и есть акцизный? Конечно... вчера половой говорил, что занят только один номер и именно господином акцизным... И сегодня он опять приходил от господина акцизного... Зачем? Что общего у этого пошляка с странствующим проповедником? Совершенно понятна болезненная гримаса господина Негри при одном упоминании об этом субъекте. Наверное, берет взятки... И щеголяет в золотой цепи... "А я за мою проповедь... за мою честную проповедь..." Куда он ушел, попрощавшись со мною? С кем теперь говорит?.. Кого это "грабители" встретили таким ликованием после того, как мы распрощались?.. "На моем пути, на суровом пути странствующего проповедника... судьба послала мне чистого юношу"... Неужели он говорил это обо мне? Что я такое для него?.. Неинтересный, мало развитой, в смешной альмавиве... И на меня же глядели его умные глаза, глядели снизу вверх с такой глубокой, печалью... О, господин Негри, милый, красивый, умный господин Негри! Артист, декламатор, интеллигентный пролетарий, странствующий проповедник. Неужели, о неужели я никогда не увижу вас более!
А между тем, если читатель подумает, что мой современник был так безнадежно глуп, как может показаться по описанному здесь его настроению, то он, пожалуй, ошибется. Этот застенчивый молодой человек не был лишен даже в эти минуты некоторой наблюдательности... В то самое время, когда в душе его звучала торжественная симфония, он все-таки замечал, что на улицах грязно и скучно, а по мостовой дребезжит какая-то обмызганная пролетка. Правда, образ господина Негри плавал перед ним в золотистом тумане, обаятельный и блестящий, властно занимая солнечную сторону его сознания. Но наряду с ним в серой и скучной тени выступал и другой образ, тусклый, но все же довольно отчетливый. Стоило только выпустить его на солнечную сторону, и он обрисовался бы не менее рельефно, чем его великолепный двойник. Этот господин Негри ехал в Курск, вероятно после каких-то неудач с неопределенными планами. Он свернул в Сумы, собственно, для меня... Я платил за его обед, за лошадей, за номер, за афиши. В его глазах мелькнуло разочарование при подсчете моих капиталов... Он думал, что у меня больше. Он "нарочно" говорил, что надо было убить Иванова. Сам он ничего об этом не знает... Наконец... положительно он "грабителей" и опять ушел к ним. И, может быть, продолжает теперь игру на взятые у меня деньги и спустит их этому молодцу с красной рожей до последней копейки... А у меня едва ли останется десять рублей, когда я приеду в Петербург...
Но я слишком грубо и резко обрисовал этот второй образ. Тогда он только пытался возникнуть в моем сознании -- легкий, воздушный и такой робкий, что исчезал при каждом движении своего великолепного двойника. Когда же он делал попытки перейти из тени на солнечную сторону, то мне делалось обидно и больно. Я только что расстался с живым господином Негри... Неужели придется расстаться и с воспоминанием?.. Нет, нет! Тут великолепный господин Негри произносил для меня одну из своих фраз, от которых жутко замирало сердце,-- и презренный двойник расплывался в тумане.
Одним словом, я и тут знал господина Негри по-умному, но чувствовал его только такого господина Негри... И он оставался для меня именно таким... И такой он продолжал владеть мною. И если бы судьба вскоре опять свела нас вместе, и он опять сказал бы несколько таких же потрясающих фраз и опять посмотрел бы снизу вверх страдающими печальными глазами,-- я, вероятно, пошел бы за ним всюду, куда бы он позвал меня, не слушая робкого предостерегающего шопота его двойника.
во всем своем обаянии. Мне казалось, вот он откроет дверь, войдет, посмотрит сквозь золотые очки своими живыми глазами и скажет:
-- Вот и я. Бродяга и цыган... Разыскал вас, зная, что вам очень трудно. А вы, признайтесь, юноша, сомневались?..
Дядя опять шутя стал расспрашивать "о моем артисте", но, заметив мое настроение, оставил эту тему. Вместо того он произвел основательную ревизию моим денежным и иным ресурсам. Результаты оказались довольно печальными. Сам он был небогат и болен. В его когда-то веселых черных глазах отражалась теперь неустанная и тяжелая забота о детях. Тем не менее он пополнил брешь, нанесенную декламатором в моих финансах, и, кроме того, снабдил еще меня своею черною парой. Он был очень высок, и его сюртук полами покрывал мои пятки. Дядя расхохотался и сказал:
-- Ничего, ничего... В Петербурге позовешь портного и переделаешь. А то ты чорт знает на что похож в этом своем костюме.
Под вечер, когда я уезжал из города на лошадях Кандыбы, над Сумами опять ползли облака, поливая мелким дождиком скучные, грязные улицы. На столбах и заборах мелькали большие листы, на которых я мог разобрать крупные надписи:
Их поливал мелкий дождь, и я с грустью думал, что погода помешает концерту моего замечательного друга.