XXXIV
Последний год в гимназии
Этот год прошел для меня в особом настроении.
Каникулы были на исходе, когда "окончившие" уезжали -- одни в Киев, другие -- в Петербург. Среди них был и Сучков. В Житомире мы учились в одном классе. Потом он обогнал меня на год, и мысль, что и я мог бы уже быть свободным, выступала для меня с какой-то особенной, раздражающей ясностью.
Я проводил его за заставу. В штатском платье, с чемоданом в ногах, с новеньким саквояжем через плечо, он сидел в перекладной, которая уносила его в незнакомую даль. На шоссе за тюрьмой мы расстались, и я долго еще следил за клубком пыли, который катился пятнышком по дороге. Мне страстно хотелось самому на волю... Ехать вот так же все вперед и вперед, куда-то на простор, к новой жизни. А там что-то неясное, но великолепное. И странно: из всего этого великолепия прежде всего передо мной выступала маленькая комнатка где-то очень высоко... Из окна видны крыши и небо. На полу стоит мой чемодан, на стенке висит такой же, как у Сучкова, новенький саквояж. Это значит, что я приехал и вот-вот уйду куда-то. Куда? В новую жизнь!
Клубок пыли исчез. Я повернулся к городу. Он лежал в своей лощине, тихий, сонный и... ненавистный. Над ним носилась та же легкая пелена из пыли, дыма и тумана, местами сверкали клочки заросшего пруда, и старый инвалид дремал в обычной позе, когда я проходил через заставу. Вдобавок, около пруда, на узкой деревянной кладочке, передо мной вдруг выросла огромная фигура Степана Яковлевича, ставшего уже директором. Он посмотрел на меня с высоты своего роста и сказал сурово:
-- Хотите обновить карцер?
Я посмотрел на него с удивлением. Что нужно этому человеку? Страха перед ним давно уже не было в моей душе. Я сознавал, что он вовсе не грозен и не зол, пожалуй даже по-своему добродушен. Но за что же он накинулся?
Толстый палец потянулся к моей груди. Две средних пуговицы мундира не были застегнуты.
"Только-то?" -- Подумал я и, застегивая пуговицы, невольно повел плечами. Он внимательно и строго посмотрел мне в лицо.
-- Откуда вы идете?
-- Я... провожал Сучкова...
-- Ну... так что же? -- спросил он опять не совсем кстати, озадаченный, вероятно, выражением моего лица.
-- Ничего, Степан Яковлевич,-- ответил я деревянно.
Директор посмотрел на меня, как будто подыскивая предлог для вспышки, чтобы встряхнуть мою невосприимчивость к авторитету, но ничего не придумал и пошел своей дорогой.
А я с тоской посмотрел вокруг. Сучков несется уже далеко... Подъезжает к станции. Расписывается в книге: "студент Технологического института"!.. Дает на чай ямщику. Садится опять, и колокольчик заводит свою загадочную болтовню... А передо мною все тот же пруд, заросший зеленой ряской... Прогалины знойно и неподвижно отражают небо и солнечный свет... Ряска кое-где шевелится,-- это под ней проплывают головастики и лягушки... Из камышей выплыл тяжко скучающий лебедь. Баба стучит вальком по мокрому белью... Степан Яковлевич сейчас грозил мне карцером... И все это еще на целый год! Тоска, тоска!..
Год этот тянулся для меня вяло и скучно, и я хорошо понимал брата, который, раз выскочив из этой колеи, не мог и не стремился опять попасть в нее. Передо мной конец близко. Я, конечно, должен кончить во что бы то ни стало...
Директор продолжал присматриваться ко мне подозрительным, но мало понимающим взглядом. Однажды он остановил меня при выходе из церкви.
-- Отчего вы не молитесь? -- спросил он. -- Прежде вы молились. Теперь стоите, как столб.
Я поднял на него глаза, и в них, вероятно, опять было озадачившее его выражение. Что мне сказать в ответ? Начать молиться по приказу, под упирающимися в спину начальственными взглядами?
-- Не знаю,-- ответил я кратко.
На ученической квартире, которую после смерти отца содержала моя мать, я был "старшим". В этот год одну комнату занимал у нас юноша Подгурский, сын богатого помещика, готовившийся к поступлению в один из высших классов. Однажды директор, посетив квартиру, зашел в комнату Подгурского в его отсутствии и повел в воздухе носом.
-- Он... курит? -- спросил он у меня.
-- Не знаю,-- ответил я.
-- Да, но он еще не ученик.
-- Это все равно... Вы должны узнать. Понимаете?
-- Хорошо, Степан Яковлевич, я спрошу у него,-- сказал я с невинным видом.
На монументальном лице директора вспыхнул гнев. Он считал, что я, как старший по квартире, обязан секретно оказать ему содействие в надзоре за будущим учеником: выследить, разыскать табак и потом доложить. В моем ответе он увидел насмешку, но, кажется, тут даже и насмешки не было. Просто я мало думал о том, какое действие произведут на него моя слова, и уже мог быть рассеянным в присутствии грозного начальства. Это было, пожалуй, инстинктивное неуважение, которое теперь квалифицировали бы, как "вредный образ мыслей". Но в то время "чтение в сердцах" еще не было в ходу даже в гимназиях, советы требовали "проступков", а мое настроение было неуловимо.
Я думаю, многие из оканчивавших испытывают и теперь в большей или меньшей степени это настроение "последнего года". Образование должно иметь свой культ, подымающий отдельные знания на высоту общего смысла. Наша система усердно барабанит по отдельным клавишам. Разрозненных звуков до скуки много, общая мелодия отсутствует... Страх, поддерживающий дисциплину, улетучивается с годами и привычкой. Внутренней дисциплины и уважения к школьному строю нет, а жизнь уже заглядывает и манит из-за близкой грани...
Настроение довольно опасное... Один раз оно прорвалось у меня неожиданно и бурно.
Шел какой-то урок, для которого два класса собирались вместе. В классе была тоскливая тишина напряженного полувнимания, в котором чувствуется глухая борьба с одолевающей дремотой,-- идеал классной дисциплины. Я сидел ровно, вытянувшись и, по обыкновению, думая о чем-то постороннем, как вдруг сидевший рядом со мной товарищ толкнул меня локтем и указал на дверь. В стекле виднелся поднятый кверху хохолок Дитяткевича. Угадывалась фигура любознательного надзирателя на корточках у замочной скважины. Во мне вдруг завозился какой-то злобный бесенок. Я встал на своем месте, не видном Дидонусу из-за угла классной доски, и попросился выйти. Получив разрешение, я прошел у стены и рванул дверь так резко, что раскрылись сразу обе половинки. Перед восхищенным классом предстала фигура Дитяткевича на корточках, с торчащим кверху хохолком и испуганно выпученными глазами. В классе поднялся смех. Учитель в изумлении оглянулся и тоже засмеялся. А я, как ни в чем не бывало, прошел в коридор.
Это был пятый урок. Другие классы и учителя разошлись раньше, и в коридорах было почти пусто, когда наш класс тоже шумно двинулся к выходу... Навстречу нам, торопливо ковыляя кривыми ножками, показался Дитяткевич. Бедняга сильно страдал от насмешек: его кок, щегольские галстучки, неудачные ухаживания давали пищу анекдотам,-- а молодежь в таких случаях безжалостна и жестока... Теперь бедный надзиратель чувствовал себя в экстренно смешном положении. Он был красен. Маленькие глазки тревожно бегали и сверкали. Растолкав учеников, он подошел ко мне и взял за борт шинели.
-- Вы остаетесь без обеда.
-- По чьему распоряжению? -- спросил я довольно спокойно.
Дитяткевич гордо выпрямился и сказал:
-- Я оставляю вас собственной властью.
-- По правилам вы на это не имеете права,-- возразил я. -- Вы можете только пожаловаться инспектору, но... На что же собственно вы будете жаловаться?..
-- Там уж я знаю на что... А пока оставайтесь.
Я пожал плечами.
-- Я вышел из класса с разрешения учителя и... не мог знать, что это будет вам неудобно.
Во мне вдруг поднялось что-то неожиданное и захватывающее. Резко оттолкнув его руку, я назвал его шпионом и идиотом. Товарищи вовремя разъединили нас, иначе сцена могла закончиться еще безобразнее. В первый раз в жизни во мне поднялась волна отцовской вспыльчивости, которой я не сознавал в себе до тех пор. В маленькой фигурке с зелеными глазами я будто видел олицетворение всего, что давило и угнетало всех нас в эти годы, и сознание, что мы стоим друг против друга с открытым вызовом, доставляло странно щекочущее наслаждение...
Это столкновение сразу стало гимназическим событием. Матери я ничего не говорил, чтобы не огорчать ее, но чувствовал, что дело может стать серьезным. Вечером ко мне пришел один из товарищей, старший годами, с которым мы были очень близки. Это был превосходный малый, туговатый на ученье, но с большим житейским смыслом. Он сел на кровати и, печально помотав головой, сказал:
-- Ну и пусть,-- ответил я упрямо, хотя сердце у меня сжалось при воспоминании о матери. И все же я чувствовал, что если бы опять Дитяткевич схватил меня за борт, я бы ответил тем же.
правду: Дитяткевич первый обругал меня и рванул за шинель. Меня посадили в карцер, Дитяткевичу сделали замечание. Тогда еще ученик мог быть более правым, чем "начальство"...