Глава VIII
А Матвей подивился на Дыму ("Вот ведь какой дар у этого человека", -- подумал он), но сам сел на постели, грустно понурив голову, и думал:
"Вот человек и в Америке... что же теперь будем делать?"
Правду сказать, -- все не понравилось Матвею в этой Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они шли с пристани по улицам. Но Матвей знал, что Дыма -- человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
Да, вот и Америка! Еще вчера ночью она лежала перед ним, как какое-нибудь облако, и он не знал, что-то явится, когда это облако расступится... Но все ждал чего-то чудесного и хорошего... "Правду сказать, -- думал он, -- на этом свете человек думает так, а выходит иначе, и если бы человек знал, как выйдет, то, может, век бы свековал в Лозищах, с родной бедою". Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку... А на душе пробегали такие же смутные мысли о том, что было там, на далекой родине, и что будет впереди, за океаном, где придется искать нового счастья...
Ищи его теперь, этого счастья, в этом пекле, где люди летят куда-то, как бешеные, по земле и под землей и даже, -- прости им, господи, -- по воздуху... где все кажется не таким, как наше, где не различишь человека, какого он может быть звания, где не схватишь ни слова в человеческой речи, где за крещеным человеком бегают мальчишки так, как в нашей стороне бегали бы разве за турком...
-- Вот что, Дыма, -- сказал Матвей, отрываясь от своих горьких мыслей. -- Надо поскорее писать письмо Осипу. Он здесь уже свой человек, -- пусть же советует, как сыскать сестру, если она еще не приехала к нему, и что нам теперь делать с собою.
-- Да уж не иначе! -- ответил Дыма.
Попросили у Борка перо и чернил, устроились у окна и написали. Писал письмо Дыма, а так как у него руки не очень-то привыкли держать такую маленькую вещь, как перо, то прописали очень долго.
Кончили писать, Дыма стал отирать пот со лба и вдруг остановился с разинутым ртом. Матвей тоже оглянулся, -- и у него как-то приятно замерло сердце.
В комнате стояла старая барыня, в поношенной, но видно, что когда-то шелковой мантилье, в старой шляпке с желтыми цветами и с сумочкой на руке. Кроме того, на ленточке она держала небольшую белую собачку, которая поворачивалась во все стороны и нюхала воздух.
-- Наша, -- шепнул Дыма Матвею.
И действительно, барыня села у двери на стул, отдышалась немного и сказала с первого слова:
-- Проклятая сторона, проклятый город, проклятые люди. Ну, скажите, пожалуйста, зачем вы сюда приехали?
Наши очень обрадовались родной речи, кинулись к барыне и чуть не столкнулись головами, целуя у нее руку.
Барыне, видно, это понравилось. Она сидела на стуле, не отнимала руки и глядела на лозищан, жалостно кивая головой.
-- Подольские или из Волыни?
-- Из Лозищей, милостивая госпожа.
-- Из Лозищей! Прекрасно! А куда же это бог несет?
-- В Миннесоте есть наши.
-- Миннесота! Знаю, знаю. Болото, лес, мошка, лесные пожары и, кажется, индейцы... Ай, люди, люди! И что вам только понадобилось в этой Америке? Жили бы в своих Лозищах...
"Оно, может, и правда", -- подумал Матвей. А Дыма ответил:
-- Рыба ищет где глубже, а человек -- где лучше.
-- Мистер Борк, -- поправил еврей, входя в комнату.
-- А, мистер Берко, -- сказала барыня, и лозищане заметили, что она немного рассердилась. -- Скажите, пожалуйста, я и забыла! А впрочем, ваша правда, ясновельможный мистер Борк! В этой проклятой стороне все мистеры, и уже не отличишь ни жида, ни хлопа, ни барина... Вот и эти (она указала на лозищан) снимут завтра свои свитки, забудут бога и тоже потребуют, чтобы их звать господами...
-- Это их дело, всякий здесь устраивает себя, как хочет, -- сказал Борк хладнокровно и прибавил, поглаживая бородку:--Чем могу вам служить?
-- Твоя правда, -- сказала барыня. -- В этой Америке никто не должен думать о своем ближнем... Всякий знает только себя, а другие -- хоть пропади в этой жизни и в будущей... Ну, так вот я зачем пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер Борк... Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
-- Ну, а зачем вам мисс Эни?..
-- Ты, кажется, сам начинаешь вмешиваться в чужие дела, мистер Берко.
Борк пожал плечами, и через минуту сверху спустилась Анна. Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы. Лозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна быть довольна и испуганным лицом Анны, и глазами, в которых дрожали слезы, и крепкой фигурой, и тем, как она мяла рукой конец передника.
-- Умеешь ты убирать комнаты? -- спросила барыня.
-- Умею, -- ответила Анна...
-- И готовить кушанье?
-- Готовила.
-- И вымыть белье, и выгладить рубашку, и заправить лампу, потому что я терпеть не могу здешнего газа, и поставить самовар или сварить кофе...
-- Так, ваша милость. Умею.
-- Ты приехала сюда работать?
-- Как же иначе? -- ответила девушка совсем тихо.
-- Почем я знаю, как иначе?.. Может быть, ты рассчитывала выйти замуж за президента... Только он, моя милая, уже женат...
Две крупные слезы скатились с длинных ресниц Анны и упали на белый передник, который она все переминала в руках. Матвею стало очень жаль девушку, и он сказал:
-- Она, ваша милость, сирота... А Дыма прибавил:
-- У нее на корабле умер отец.
-- Умнее ничего не мог придумать! -- сказала барыня спокойно. -- Много здесь дураков прилетало, как мухи на мед... Ну, вот что. Мне некогда. Если ты приехала, чтобы работать, то я возьму тебя с завтрашнего дня. Вот этот мистер Борк укажет тебе мой дом... А эти -- тебе родня?
-- Нет, милостивая пани, но...
И Матвей видел, как испуганный глаз девушки остановился на нем, будто со страхом и вопросом.
-- Никаких "но". Я не позволю тебе водить ни любовников, ни там двоюродных братьев. Вперед тебе говорю: я строгая. Из-за того и беру тебя, что не желаю иметь американскую барыню в кухарках. Шведки тоже уже испорчены... Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт есть?
-- Есть...
Барыня встала, гордо кивнула головой и вышла из помещения.
-- Наша! -- сказал Матвей и глубоко вздохнул.
-- А это, видно, и здесь так же, как и всюду на свете, -- прибавил к этому Дыма.
Анна тихонько вытерла слезу концом передника.
-- Ну, что вы плачете, мисс Эни! Я вам прямо скажу: это дело не пойдет, и плакать нечего...
-- А почему же не пойдет? -- возразил Матвей задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть к такой строгой барыне. Можно бы, кажется, и пожалеть сироту... А, впрочем, в сердце лозищанина примешивалось к этому чувству другое. "Наша барыня, наша, -- говорил он себе, -- даром что строгая, зато своя и не даст девушке ни пропасть, ни избаловаться..."
-- Ну, почему же не идет? -- повторил он свой вопрос.
-- Га! Если мисс Эни приехала сюда искать своего счастья, то я скажу, что его надо искать в другом месте. Я эту барыню знаю: она любит очень дешево платить и чтобы ей очень много работали.
-- Ну, это правда, а только здесь всякий любит также получить больше, а работать меньше. А, может быть, вы думаете иначе, тогда мистер Борк будет молчать... это уже не мое дело...
Борк поднялся с своего места и вскоре ушел, одевшись, на улицу.
Он был еврей серьезный, но неудачливый, и дела его шли неважно. Помещение было занято редко, и буфет в соседней комнате работал мало. Дочь его прежде ходила на фабрику, а сын учился в коллегии; но фабрика стала, сам мистер Борк менял уже третье занятие и теперь подумывал о четвертом. Кроме того, в Америке действительно не очень любят вмешиваться в чужие дела, поэтому и мистер Борк не сказал лозишанам ничего больше, кроме того, что покамест мисс Эни может помогать его дочери по хозяйству, и он ничего не возьмет с нее за помещение.
-- Подождем еще, малютка, -- сказал Матвей. -- Может быть, придет скоро ответ от Лозинского, тогда, пожалуй, и тебе найдется работа в деревне.
" в один голос девушка и Дыма.
-- А теперь, -- прибавил Матвей, -- напиши, Дыма, адрес.
Но тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан кровь застыла в жилах. Дело в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея в кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась и терлась, пока карандаш на ней совсем не истерся. Первое слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни шагу. Осмотрели этот клочок сперва Матвей, потом Дыма, потом позвали девушку, дочь Борка, не догадается ли она потом вмешался новый знакомый Дымы -- ирландец, но ничего и он не вычитал на этой бумажке.
-- Что же это теперь будет? -- сказал Матвей печально.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут на дно, -- и смолчал.
Заскреб в голове и Матвей, но ирландец, человек, видно, решительный, схватил конверт, написал на нем: "Миннесота, фермерскому работнику из России, Иосифу Лозинскому" -- и сказал:
-- All right.
-- Он говорит: олл-райт, -- обрадовался Дыма, -- значит, дойдет.
-- Дай-то бог, -- это будет чудо господне, -- сказал Матвей.
показались они оба какими-то странными, точно он их видел во сне. Особенно, когда у порога ирландец, как-то изогнувшись, предложил Дыме выйти первому. Дыма, изогнувшись совершенно так же, предлагал пройти вперед ирландцу. Потом они двинулись оба вместе, и тут уже Дыма постарался все-таки пройти первым. Ирландец крепко хлопнул его по плечу и захохотал... Дыма посмотрел на Матвея с гордым видом.