Короленко В. Г. - Григорьеву В. Н., 16 мая 1892 г.

Дорогой мой Вася. Прости, голубчик, что не ответил так долго на твое последнее письмо (если не ответил). Помнится, я писал тебе несколько слов, но помню также, что сам не считал это ответом, так как набрасывал второпях, именно несколько слов "на отлете". Теперь многое обо мне ты уже знаешь из газет: лукояновская история треплется на все лады,-- обычное явление! А между тем я глубоко уверен, что таких Лукояновских уездов -- сколько угодно и у нас, и в других губерниях, некому только приподнять завесу над этими крепостническими безобразиями, над этим систематическим мужико-ненавистничеством, которое взяло силу повсюду. Ты знаешь хорошо мое отношение к Баранову¹ и то, насколько я могу считаться его союзником. По-моему -- он первый виновник всех этих безобразий, которые сам же разводил в губернии. И, однако, теперь я горячо желаю, чтобы он восторжествовал в лукояновской истории. Если, паче чаяния,-- его бы удалили,-- тогда не только в Лукоянове, но и всюду подымут головы самые невероятные призраки отжившего крепостничества, а уж над Лукояновским уездом прямо захлопнется гробовая крышка. Ты не можешь себе представить, -- какие там люди владели и правили: эксплуатация -- это что, это еще самое мягкое слово. Нет,-- систематическая ненависть и презрение к мужику, возведенные в принцип, затем -- террор над остальными, недворянскими классами и полная власть в руках. Над священниками, осмеливавшимися говорить о голоде или указывать умирающих,-- наряжались дознания! Когда я собирался в уезд, и Баранов об этом узнал,-- он мне почти навязал командировку от Благотворительного комитета, и я очень ему благодарен. Это дало мне, во-первых, возможность вскрыть эти безобразия и вызвать поездку Баранова в уезд, результатом которой было увеличение ссуды на апрель и май, а во-вторых,-- сильно ободрило всех порядочных людей, которые охотно, сначала с оглядкой, а потом и без оглядки пошли на благотворительную деятельность. Но зато теперь, когда идет кризис и еще неизвестно, кто восторжествует, Баранов или лукояновцы,-- все эти люди находятся в очень неприятном положении. Ты теперь "отстал" от жизни в уездах и едва ли представляешь себе, что значит эта тесно сплоченная кучка полуразорившихся дворянчиков, облеченных властию. Судят и рядят как хотят. А в Лукоянове настоящая шайка, есть даже один червонный валет. Или хоть Пушкин, племянник поэта ² Помочь у земского начальника, это, конечно, повинность, И вот, чтобы выразить свое презрение к этим "скотам" и к людям, кричащим о голоде, он после дня работы выставил мужикам ушат водки, ковш и ничего больше. И это делается открыто, и этим, брат, они в своей среде гордятся. Вот какая атмосфера завелась теперь по уездам. Правда, это гнездо теперь удалось раскопать и расшевелить. Для Баранова теперь вопрос чести и даже более -- победить эту шайку, и эта победа имела бы громадное нравственное значение, а поражение -- наоборот, деморализует всю губернию и, пожалуй, не одну нашу.

Меня все спрашивают, каково настроение народа. Ты, я думаю, легко себе это представляешь. Мужик не избалован, и тот факт, что ему оказана помощь, помощь широкая и очень значительная,-- несомненно вызывает чувство благодарности. Все, близко знающие жизнь деревни, говорят в один голос, что если бы не эта помощь,-- то воцарилась бы настоящая анархия, и это не подлежит сомнению. Но теперь все спокойно, и кому доводится умирать,-- умирает себе тихо. Нет того подымающего, стихийного, массового сознания общности беды и общности настроения, которое было бы, если бы не эта помощь. Что бы там ни говорили,-- а эта жертва со стороны государства огромна, и народ это чувствует. Таким образом, все эти толки об опасности положения -- чистая и недобросовестная выдумка, подлое оружие подлых людей (лукояновцы писали в этом смысле доносы). Правда, я видел (в Пралевке и некоторых других местах) толпу, близкую к окончательному отчаянию и озверению, но это было вызвано прямым уже голодом и упорным отказом в помощи. Я полагаю, что в одну из таких минут с кем-нибудь из земских начальников могла случиться неприятность и даже катастрофа. Но стоило удвоить ссуду (губернатор был сам в этой деревне по моему указанию),-- и я не узнал после тех же людей. По моему мнению, всякие толки о бунтах к весне, носившиеся одно время,-- совершенная ерунда. Все это устранено фактом помощи, во-первых, и угнетенностью народного настроения, во-вторых. Первое -- устраняет массовое движение, вторая -- отдельные вспышки. Даже преступлений стало меньше. Конечно, это великое счастие. Беда, однако, в том, что, кажется, мы все-таки ничему не научимся из этой катастрофы, и уже теперь всюду слышно сомнение: да был ли в самом деле голод?

Между тем, "крестьянство действительно рушится", и когда после одного-двух урожаев оно увидит, что и урожаи не помогли (а они не помогут), вот когда грозит истинная опасность: угнетенность от стихийной невзгоды пройдет, а сознание безвыходности положения останется. Да еще, пожалуй, эти слепые дворянчики вообразят себя в самом деле властителями мира.

Ну,-- однако вдался в публицистику. Я теперь пока в Нижнем. Со своей практической задачей, кажется, справился изрядно: теперь у меня 43 столовых, охвативших почти сплошь большую половину уезда. В два месяца и в совершенно назнакомых местах, -- это, конечно, довольно³. И однако, я считаю, что моя поездка в Нижний и доклад, слегка шевельнувший "властей" -- сделали гораздо больше всех столовых. Ты, вероятно, читал мой доклад в "Русских ведомостях"⁴ сделал гораздо больше, чем я со своими столовыми за все время. Правда, факт частной помощи -- явление тоже хорошее, но по размерам это, конечно, пустяк, сравнительно с помощью государственной. Ну, да ты это хорошо знаешь. Здесь я до 1-х чисел июня. Я распределил по столовым все частные пожертвования, даже несколько вперед, и считал себя более или менее свободным, тем более, что с весной денег стали присылать как-то меньше. Но теперь пожертвования пошли опять, и мне придется опять запрягаться. Но недели еще две, а может, и три поживу здесь: устал, да и дела свои запустил сильно. Нужно поработать. Это все-таки будет отдых: не ездить в телегах, не собирать сходов, не ходить по больным, не слушать этих жалоб, не видеть слез и, наконец,-- не злиться так, как приходилось злиться там. Вот, брат, не шутя, один из элементов чисто революционного настроения. Туда прислан был из Арзамаса исправник, бывший приставом в Петербурге. Волк травленый, служака, полицейский, и притом умный и удивительно сдержанный и осторожный. Вначале он держался так дипломатично и выдержанно, как только может держаться истинно полицейский дипломат. Но через месяц -- я его не узнал: горячится, жестикулирует, стучит кулаками по столу, как только приходится заговорить о лукояновских земских начальниках. Меня ты знаешь: я человек довольно спокойный. И однако, если бы мне сказали, что я кого-нибудь там побью,-- ей-богу, не стал бы спорить. Такая атмосфера. К счастию, это только в верхних слоях.

Имею в виду ряд очерков в "Русских ведомостях". Кажется, кое-что будет интересно.

Наши все кланяются вам обоим, или вернее -- четверым. Всего, всего хорошего тебе и куме моей ⁵ со чадами. Не сердись и черкни мне. Ей-богу, было как-то не до писем. Получил, обрадовался, хочешь отвечать, а там -- поезжай, пойдут разные сцены, впечатления совсем иного порядка,-- и все закрылось, и тяжело браться за перо.

Еще обнимаю.

Полностью публикуется впервые.

¹ Николай Михайлович Баранов -- Нижегородский губернатор (см. в 9 томе наст. собр. соч. очерки "В голодный год").

² Земский начальник Анатолий Львович Пушкин -- племянник А. С. Пушкина.

³

⁴ "Поездка в Лукояновский уезд Нижегородской губернии (Доклад нижегородскому благотворительному комитету)" был напечатан в "Русских ведомостях" в двух номерах -- 4 и 10 апреля 1892 года.

⁵ Жена В. Н. Григорьева, Софья Антоновна.