Короленко В. Г. - Маликову А. К., 6 ноября 1889 г.

Не сердитесь на меня. Право, я не имел физической возможности прочитать рукопись тотчас по получении ее, то есть перед отъездом своим, о чем и писал Вам, а из Вашего ответа понял, что Вы меня и не торопите. Поэтому я взял рукопись с собой; в Крыму отчасти необычная, развлекающая обстановка, отчасти же трудность, представляемая почерком, помешали мне сразу составить себе цельное представление о Вашем произведении, тем более, что приходилось отрываться от чтения, отчего и впечатление разрывалось. Затем я перечитал рассказ вторично, и теперь он в редакции "Русской мысли". Так как я все-таки не уверен, что Вы не вправе на меня сердиться, то усиленно просил Лаврова, в личное одолжение (мне, конечно, а не Вам) -- прочитать повесть поскорее и повнимательнее, чтобы таким образом по моей вине не затянулся ответ, и если недели через 2--3 Вы получите ответ из редакции, то таким образом, объективно, результаты моей провинности будут изглажены. А лично -- надеюсь на Вашу снисходительность. Поверьте, мне очень-очень тяжело думать, что у Вас останется то чувство в отношении ко мне, с которым Вы сожалеете в своих письмах о том, что доставило мне "столько хлопот".

Что сказать Вам о самом рассказе? Представьте, я и теперь еще не могу сказать вполне определенно своего мнения. Порой я совершенно увлекался и решал, что это нечто очень сильное и крупное. Некоторые эпизоды с ребенком удивительно трогательны и правдивы; порой читателя невольно увлекает истинное и пламенное чувство автора. Но затем мне начинало казаться, что образы лишены совсем плоти, что это только иллюстрации заранее взятой мысли и что только чувство автора-проповедника светится порой в этих безжизненных автоматах, заставляя на время считать их чем-то живым. Боюсь, что весь рассказ в целом не будет понят, так как это, кажется мне,-- произведение чисто философское, а не художественное. Я знаю Вас лично, мне доступен и тот строй ощущении и стремлений, которые затронуты в рассказе, я себе дорисовываю то, на что Вы даете намеки,-- и повторяю, я читал рассказ с интересом и по временам с волнением. Но в том-то и задача художника, чтобы сделать исключительные (кружковые, если хотите) настроения -- доступными, ясными в целом, осязаемыми для всех, и не живших той жизнью. Удалось ли Вам это, право не знаю. Для меня несомненно, что второстепенные личности -- все остальные члены Вашей коммунки -- совсем уже не живые лица; но сам Развильнев, его жена порой кажутся мне живыми, порой переходят в отвлечения.

Чувствую, что не напишу Вам теперь всего, что хотелось бы: если приведется увидеться, побеседуем! Очень, очень хотел бы увидеться. За то время, когда мы не виделись,-- я сильно изменился во многом. Отчасти, Вы заметили ли, может быть, что мы с Вами сблизились по некоторым взглядам, и вот еще почему я не решаюсь вполне довериться глубокому впечатлению, которое на меня производят некоторые места Вашего рассказа. Но во многом мы увидели бы себя еще дальше друг от друга. Я, как и Вы, как и Развильнев¹, теперь подымаю глаза к небу. Для меня, как и для Вас,-- жизнь представляется чем-то огромным, таинственным и высоким, и, чтобы отыскать ее законы и ее смысл, мое воображение порывается за пределы, очерченные с одной стороны рождением, с другой -- смертью. Одним словом -- я признаю начало веры, но я не признаю и никогда не признаю догматизма. Если есть истина в вере, то для меня истина эта представляется огоньком, который затеплился в первой грубой религиозной мысли и затем должен разгораться бесконечно, все меняя формы. Есть постоянное совершенствование в религиозной мысли, как и во всякой другой, и для своего возрождения вера требует сомнения, исследования и усвоения нового материала, представляемого мыслью, познанием. Мне кажется, нет, я уверен, что есть времена, когда истинное, божественное пламя переносится из храмов и алтарей в другие места, когда беспощадный скептицизм является первой ступенькой к храму нового неведомого бога. Приятно опираться на сильную десницу, протянутую свыше; приятно подавить в себе сомнения, погасить огонь, который сжигает детскую веру,-- но не в том назначение людей в переходные периоды. Я поясню этот туман следующим сравнением. Человек ищет непрестанно тепла и света жизни, высшего света. На бездорожьи он встречает храм. Входит. Ему тепло и светло, он молится и доверчиво преклоняется перед высшей силой. Но вот у него рождается сомнение. Тот ли это бог, верно ли его понимают в этом храме; может быть, это только искажение того божественного образа, который он неясно носит в душе. И он спрашивает у себя: добр ли, справедлив ли тот, кому здесь курятся жертвы и фимиамы. Что же это? Как понимать это сомнение? Искушение диавола или это божественное начало, свет сознания, вложенного в душу человека истинным, хотя и неведомым богом? И вот ум (и чувство также) говорят человеку, что идея, царящая в этом храме, ясный и определенный образ этого божества,-- в некоторых чертах не совпадает с тем неясным, но высоким представлением, которое мелькает в его душе отдельными чертами; эти черты: истина, благо, справедливость... Но бог этого храма -- не благ, не справедлив, он не истинен (так ему кажется, и так он сознает с мучением в душе). Человек предпочитает отдельные черты, вечные начала божества -- определенному образу, говорит этому образу: тебя нет! -- и уходит опять в темноту и холод, и идет один, беспомощный -- сквозь эту тьму и холод за новым светом. Вот что постоянно происходит в человечестве, и вот отчего пустеют храмы, в которых человечество, конечно, помещало часть своего познания, часть своей веры, живой, истинной. Но божественное начало все светится в умах и душах, и тогда форма начала в тьму и холод новых сомнений и поисков. И вот, когда в пути его охватит этот холод,-- он иногда оглядывается назад и порой готов опять признать идола, потому что он слаб и ему хочется на что-нибудь опереться. И многие уходят назад; для этого приходится, конечно, погасить тот огонь сомнения и познания, который горел раньше. По-моему, это значит отречься от истинного бога, которого я не знаю, но который для меня более живет в истине, в познании, в совести, в правде, чем в кадильном дыму и иконах.

Кроме того, что я столь все-таки неясно здесь высказал,-- я думаю, что нет силы без материи, нет духа без плоти, нет веры без дел. Не среда освобождает, это верно. Но живой и верующий во что-то человек только тем и верит, только тем и проявляет свою веру, что воздействует на среду. Эти два проявления так связаны между собой, что решительно не стоит рассуждать, что причина, что следствие. Поэтому, когда "неверующий" якобы Развильнев с душевными муками негодует и борется со средой, придумывает другие формы жизни, ошибается и падает -- он для меня верующий (у него есть ма-аленький огонек). Но если он, уже "верующий", плюнет на формы, загонит далеко от себя вопросы "среды" и "кичливый ум" с его сомнениями -- то для меня он неверующий, мертвец, потому что если кругом него останется все то же, то Феня опять вправе будет сказать ему: "Это опять разговоры, только приправленные ладаном и постным маслом". А раз надо считаться с формами жизни,-- то опять придется обратиться к уму, в котором божественное начало светится не менее, чем в умилении и других душевных движениях.

Ну, однако, об этом можно говорить без конца. Я хотел только наметить основания моих теперешних взглядов. Из этого Вы поймете, почему я не могу совсем объективно высказать свой взгляд на Ваш рассказ. У меня вот уже два года лежит рассказ "Чужой ребенок"² не кончаю потому, что сам себе не могу дать в нем ясного отчета.

Жму -- руку крепко. Надеюсь -- до свидания!

Поклон моим старым знакомым и особенно Моте. 

Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге.

"В Перьми", а также статью Короленко "Великий пилигрим" в 8 томе наст. собр. соч.

¹

² Рассказ "Чужой мальчик" остался незаконченным; отрывки из него напечатаны в XV томе посм. собр. соч., Госиздат Украины, 1923.