Короленко В. Г. - Короленко А. С., 3 октября 1889 г.

Милый мой Дуниар. Вот теперь спасибо,-- 1 октября получил письмо, теперь другое, и каждое письмо сгоняет у меня с души последние неприятные облачка, которые так сразу налетели, точно буря, с недавним твоим письмом. Не удивляйся, что оно произвело на меня такое сильное впечатление: есть иногда в твоем голосе ноты, которые (ты знаешь) меня пугают. Мне кажется тогда, что ты меня не любишь, а эта мысль, конечно, не доставляет особенного удовольствия. И никогда еще эти ноты не звучали так резко, как в том злополучном письме. Вдобавок я вернулся физически усталый. Мы ездили с Вернером и целой компанией на Чатырдаг. Выехали в 2 часа ночи, при луне. На рассвете были у самого трудного подъема, в половине горы. Вдобавок две из присутствовавших дам совсем было раскисли, и мне пришлось с ними возиться (смотри, Дунька,-- не вздумай опять ревновать и беситься). Вернулись мы совсем поздно вечером в Алушту. Я как-то совсем забыл про усталость, забыл о том, что около суток провел в седле,-- такая масса была живых, хороших и светлых впечатлений. Ночевали мы у Вернера, но опять полночи прохохотали и проговорили. На другой день пошли пешком в Карабах берегом; расстояние 7 верст, но дорога очень неудобная. В половине дороги я купался, собирал для ребят камни, и мне в голову не приходила мысль об усталости. Я думал, что дома застану письмо, думал о том, как стану тебе описывать свое путешествие, спутников и спутниц, С. И. Васюкова¹, который гарцевал перед барышнями на огромной кляче, одетый в серенькие брюки, желтые ботинки и в громадной панаме. Подскакивал при сем случае к обрывам, надеясь вызвать обмороки у спутниц, хвастал, интересничал, врал... Увы! -- по-видимому, миновало уже его время. Хохотали мы все (потихоньку, разумеется) до слез, но обморока ни одного! Скалы, обрывы, пещеры, наполненные человеческими костями, сырые и темные, с дрожащими огоньками свечей в глубине (туда спускаются со свечами), с бледными и сырыми лучами солнца у узкого входа, с сталактитовыми колоннами, которые поблескивают и точно жмурятся от непривычного света, с каплями воды, которые отрывисто и гулко падают где-то в темных закоулках, просачиваясь сверху... Пустынная Яйла, серая и безотрадная, как пустыня на картине Крамского² и плыли по морю, затягивая Судакские горы, которыми вдали заканчиваются возвышенности Крыма. Ночью, поворачиваясь назад, мы уже не видели моря: вместо него было что-то мглистое, неровное, таинственное, слабо и неясно игравшее кой-где проблесками золотистого лунного света. Выехав часам к 5-ти из букового леса, мы очутились у подножия скалистой вершины Чатырдага и сошли с лошадей, чтобы отдохнуть и подкрепиться перед подъемом.

Этот чертежик даст тебе приблизительное понятие о том, что такое Чатырдаг ³. Затушеванное место -- отлогий склон, покрытый кой-где лесом. Вершина -- голый камень, громадный и дикий около версты вышиной. Крестиком обозначено место нашего привала. Сойдя с лошади, пока татаре разводили костер, я взбежал на небольшой холм, налево, и замер от удивления и восторга перед открывшимся отсюда зрелищем. Солнце еще не всходило, но уже его свет, живой и яркий, разливался в синеве неба над морем. А вчерашние туманы, неопределенные, смутные и мглистые,-- теперь покрывали сплошь все море снежно-белой волнистой пеленой. От утреннего холода они стали плотнее, сжались, точно гигантское стадо белых овец. Мы все собрались на холмик и не могли оторваться от чудной картины. Гора Кастель, которая кажется мне теперь такой громадной из Карабаха, казалась отсюда маленьким холмиком, затерянным в этом море пушистого, легкого и сверкающего тумана. Есть что-то особенное в этом зрелище облаков, тихо отдыхающих над гладью моря далеко под твоими ногами. Потом стало всходить солнце. Туманы слегка шевельнулись, сквозь них проглянуло синеватое, еще сонное и тихое море, над ними вдруг внезапно сверкнул край солнца, золотя своими брызгами и вершины туманов и тонкие облака, сеткой висевшие высоко в небе. Море пробуждалось, все чаще выглядывая из-под своего белого одеяла. Туман сжимался, отступая от берегов, очищая большие полыньи и отражаясь в них своими белыми краями... Гора Кастель, кудрявый веселый холмик,-- висела, казалось, в воздухе, так как ее подножие было отрезано густой пеленой от земли...

И все это -- в торжественной удивительной тишине. Здесь очень мало птиц, воробьев совсем нет. Два жаворонка как-то торопливо пролетели мимо нас, да орлы носились высоко над головами против скалистых обрывов Чатырдага...

Вот и теперь я невольно увлекся этим воспоминанием, а тогда, кажется, готов был написать целую поэму в стихах, забыв и усталость, и трудные спуски. Нервная система, своим удивительно-поднятым и гармоническим строем, положительно побеждала физическое утомление, и оно не посмело бы сказаться. Но затем -- толчок, и все полетело к чорту, и я сразу почувствовал себя разбитым.

хочешь клятвы и обещания, что никогда у тебя нет и не будет оснований для ревности. Люблю я тебя одну, и уж я не мальчик. А если я упоминаю о дамах, если даже может быть (не помню) написал, что некоторые из них мне нравятся, то ведь и тебе нравится же Николай Михайлович Сибирцев⁴ и многие другие. А разве я ревную? Не ревнуй и ты никогда больше. Правда, теперь, когда я перечитываю твое письмо,-- мне думается порой: видно, мошенница, любит, когда ревнует. Но уж лучше какие-нибудь другие доказательства любви, а не такие! Смотри, голубушка, ей-богу, не надо!

Однако будет о чувствах. Надо о делах. Письма твои идут ко мне пять дней. Стало быть теперь уж не только ты мне сюда на это письмо не ответишь, но и я не могу тебе определить, сколько времени ты можешь еще писать. Во всяком случае -- напиши Васе, а он мне передаст. Напиши, что ты хотела просить? Глупая! Как же я могу быть без денег. Непременно достану в Москве и уже говорил с Саблиным (он предложил сам).

Пока -- обнимаю тебя и всех. Проживу здесь -- пока стоит хорошая погода и можно купаться. Едва ли дольше десятого. Только разве напало бы рабочее настроение, тогда еще дня два-три. Поцелуй мамашу, Маню, бабушку, Неньку, Наташу и всех детишек также. А Перцу скажи, что он скотина.

Если станешь показывать это письмо,-- оторви или зачеркни мои любовные объяснения. Целую тебя, дрянь ты моя.

Впервые опубликовано в книге "Письма", кн. 2.

¹ Семен Иванович Васюков (1854--1908) -- писатель.

² Иван Николаевич Крамской (1837--1887) -- замечательный русский художник. Очевидно, Короленко имел в виду его картину "Христос в пустыне".

³

⁴ Н. М. Сибирцев (1860--1900) -- известный почвовед, ученик Докучаева. Проводил почвенные обследования Нижегородской губернии, заведывал Нижегородским музеем.