Короленко В. Г. - Короленко А. С., 1 октября 1889 г.

Ну вот этак-то лучше, милый мой, хороший Дуниар. Что, стыдно-таки стало? Вижу по письму, что стыдно. Пишет мошенница как ни в чем не бывало и только в конце маленькая приписочка: "не сердись, не хотела уязвить". Не хотела! А я до получения настоящего письма только и жил под впечатлением прошедшего и в ожидании следующего. Представляю себе ясно, как ты распечатывала мое письмо, ожидая вновь известий о дамах и о моем легкомыслии. И вдруг, оказывается, что я лазаю по горам за твоими письмами, отвечаю не только аккуратно, но даже слишком часто, и думаю о тебе, скверной злюке. Ах ты, глупая, глупая Авдотья Семеновна. Теперь небось раздобрилась, -- сама посылаешь в Бахчисарай. Глупая ты! Но ведь я опять поеду туда с дамами, что ж мне одному таскаться. Только уж теперь -- шалишь! Ни за что не признаюсь...

мне стало приятно читать простые слова моей Дуни вместо злющих нападок какой-то в..... (это тебе за твои многоточия. "Долг платежей красен"). Третьего дня ночью, написав тебе мой ответ, я лег спать, но заснуть положительно не мог: все где-то в груди ворочались разные "избранные места" из твоего письма, и я, задремав, просыпался в каком-то странном состоянии почти испуга. Возвращаясь из поездки, я все мечтал о сне, но этот инцидент угнал сон далеко от глаз. Состояние было настолько скверное, что я опять оделся и пошел в сад. Ночь была чудная, высоко-высоко на небе стояла полная луна и по саду, между деревьев, фантастически мелькали пятна лунного света, шевелясь от ветра и легко перебегая с места на место. И все это меня пугало: и тишина, и подвижные тени, и полотенце, которое висело на кусте и трепалось от ветра, точно кто махал из-за куста белыми руками, и шорох тяжелых сухих листьев, которые бессильно сваливались с верхних веток на нижние и оттуда на землю, и крик совы, которая у нас тут кричит и плачет от зари и до зари. Заметив, что мои нервы слишком уж разыгрались,-- я решил взять их в руки и пошел вниз по горе, по пустому саду, среди всех этих неопределенных шорохов и теней. Таким образом я спустился к морю, которое начинало сильно играть. Что это за прелесть, море ночью, при лунном свете. На земле все спит, а на море -- таинственная жизнь, сверкание и движение. По всему берегу, далеко-далеко в обе стороны, набегает и кипит белая пена прибоя, шуршат камни, которые катают волны взад и вперед, и скалы стонут и гремят и под ногами и далеко-далеко, в золотистом сумраке брызгов и пены... Я теперь,-- вспоминая все это,-- чувствую, что это прекрасно. А тогда я ходил по мысу, робкий, испуганный, почти больной, и не знал, куда деваться. Конечно,-- тут отчасти действовала усталость, и мое настроение разыгралось на этой почве. Тогда мне захотелось сделать что-нибудь решительное, чтобы одолеть свои нервы. Я сошел по узенькой-узенькой тропочке к морю, сел на камень и стал раздеваться. Волны подбегали к самым моим ногам, а в нескольких шагах они хлестали и гремели в камнях. Через минуту я уже плавал на гребнях и сразу почувствовал себя лучше. Вода свежая, но еще не холодная; она охватывает, подымает и кидается, точно расшалившийся зверь. Правда, шалости на этот раз были довольно резвы, и я вынес на берег несколько весьма приличных синяков. Зато, когда я одевался,-- весь берег, и сад, и море -- уже явились мне опять в своем настоящем виде. Я мог ими наслаждаться, и ничто меня не пугало. Напротив, меня радовало, что я теперь на всем берегу -- один с морем. Я, да еще далеко-далеко на валах виднелся огонь, который то исчезал, то опять появлялся. Это шел пароход в Ялту. Туда он придет на рассвете, как и тот, на котором я приехал. Его, должно быть, сильно качало. После этого, несколько усталый, я вернулся к себе и лег. Через несколько минут я уже спал, решив предварительно, что завтра отправлюсь в Алушту и дам тебе телеграмму с уплоченным ответом, которую ты наверное и получила уже (но в настоящую минуту я еще не имею ответа). Вот что значит море! Вот для чего я сюда приехал, и вот лучшее впечатление, которое я унесу отсюда. Я чувствую, что запасаюсь любовью к нему и надолго еще у меня хватит материала для наслаждения даже в воспоминаниях. Вчера, пославши в Алуште телеграмму, я купался на берегу. Там нет камней и волна не может ушибить, но тем не менее в этот день я купался один, так как прибой усилился значительно. Не бойся. Никакой опасности нет. Правда, несколько раз волна перевернула меня, как бревно, но утонуть может только трус. При малейшем самообладании всегда можно выждать меньший вал и стать на ноги. Вернер сидел на берегу и хохотал, глядя, как меня кувыркает.

Ну, вот тебе опять переливание из пустого в порожнее, но так как в данном случае никакой дамы не было,-- то, надеюсь, ты не рассердишься. А пока крепко-крепко тебя целую. Голубушка моя,-- не ревнуй ты меня никогда, ради самого бога!

Неньку мою обнимаю крепко. Пусть напишет тиигаму. Мамашу, Маню, другую бабушку¹, Я ей купил здесь у татарина красные туфельки, впрочем, довольно скверные.

"Русские ведомости" я дал телеграмму 23 сентября, значит теперь, наверное, ты получила деньги. Я здесь ничего не сработал, и вижу, что это была глупая затея (работать здесь трудно). Но мы уже сговорились с Саблиным, и после приезда деньги будут. -- Теперь, впрочем, начинаю работать понемногу.

"Письма", кн. 2.

¹ Наталья Гордеевна Туркина, приемная мать Н. А. Лошкарева.