28 марта 1921 г.
Дорогой Алексей Максимович.
Письмо Ваше от 22 февраля, а также книжку ("Воспоминания о Л. Н. Толстом") я получил несколько дней назад, но нездоровье помешало мне ответить тотчас же.
Вопрос о Филатове покончила сама судьба: он умер в этапном пути в больнице в Ростове. Повторяю, что это был хороший человек, понимая это слово в обычном, "не классовом" смысле. Он был чиновник юридического ведомства и в те жестокие времена был моим союзником по работе голодного года. А это (да еще в Лукояновском уезде) значило в то время много. В Сочи он был городским головой и, в качестве такового, вынужден был приветствовать официально пришедших в то время деникинцев. Этого не могли ему простить новые власти, и больной старик (ему было более 70-ти лет) был "выслан административно" в Холмогоры, потом удалось смягчить это Иваново-Вознесенском. До Иваново-Вознесенска он не доехал, -- умер в пути. Впрочем, в Сочи (да и не в одном Сочи), очевидно, такие уж порядки: там был арестован также мой старинный друг (о котором я вспоминаю во втором томе "Истории современника") В. Н. Григорьев1, просто здорово живешь, черт знает по каким обвинениям. Вообще административный порядок свирепствует у нас теперь вплоть до бессудных расстрелов.
Вы спрашиваете о моей работе2. У меня готова не только третья часть "Истории современника", но и четвертая. Теперь работаю над пятой, которой заканчивается ссыльный период моей жизни. Теперь пойдет Нижний. Вообще я весь расшатался, но голова еще работает. Приближаясь к Нижнему и к борьбе (совместно с Ник. Фед. Анненским, Богдановичем и др.) с "диктатурой дворянства". Очень благодарю Вас за предложение содействия к напечатанию этих воспоминаний за границей. Очень возможно, что я этим предложением воспользуюсь. Мне нужно только ранее списаться с книгоиздательством "Задруга", так как это издательство уже вошло от моего имени в сношения с одной заграничной (швейцарской) фирмой. Думаю, что препятствий не встретится, но все-таки придется их предупредить. К сожалению, сейчас пересмотреть издания не могу, так как до сих пор не получил еще авторских экземпляров.
Благодарю Вас также за заботы о Протопопове. Разумеется, я не прошу, чтобы в его пользу делались какие-нибудь исключения. Да едва ли он и сам этого желает. Я прошу только, чтобы его имели в виду в пределах справедливости.
Да, не веселое вообще время. Как-то у меня спросил товарищ председателя всеукраинских чрезвычаек, встретив меня в полтавской Ч. К., куда в то время я, по разным делам, ходил чуть ли не ежедневно -- "каково, дескать, Ваше впечатление, Вл. Гал.?" Я ответил правду, что если бы жандармы в свое время имели право не только ссылать нас, но и расстреливать административно, то это было бы то самое, что теперь происходит на моих глазах. -- Но ведь это, В. Г., на благо народа! -- Я выразил сильное сомнение, чтобы для блага народа были пригодны даже и такие средства. То же я высказал и в письмах своих к Луначарскому, которым едва ли суждено увидеть свет при моей жизни3.
Ну, я заболтался. Желаю Вам и Вашим всего хорошего.
Ваш Вл. Короленко
28 марта 1921 г.
Примечания
Полный текст письма впервые: "Накануне". Лит. приложение. Берлин, 1922, 21 мая, No 46.
1 "Как-то в жаркий день начала лета, проходя по площадке мимо академии, я увидел молодого офицера, шедшего под руку с маленькой старушкой... Увидев меня, он вежливо поклонился и спросил, можно ли теперь осмотреть академию... В парке было почти пусто, и мы разговорились. Оказалось, что его зовут Василий Николаевич Григорьев, а старушка -- его мать. Он офицер инженерной академии, второго курса, но сейчас подал прошение о приеме его в Петровскую академию... Это вызвало во мне внезапный интерес и глубокую симпатию... И меня точно вдруг прорвало... и вот перед этим незнакомым человеком, возбудившим во мне внезапную симпатию, я неожиданно для себя излил всю горечь, накопившуюся за эти годы... Григорьев слушал внимательно, и в его серых глазах, глядевших на меня из-под крутого лба, я видел глубокий интерес и участие...
В одну из последующих встреч Григорьев по какому-то поводу процитировал из Писарева: "Скептицизм, переходящий за известные пределы, становится подлостью". У Писарева это сказано несколько иначе, но мысль та же, и именно в этой форме в устах Григорьева она произвела на меня сильное и неизгладимое впечатление..." (Собр. соч., т. 6, с. 137--138).
2 В уже цитированном письме от 28 февраля Алексей Максимович писал: "В. Г.! Я прочитал II-ю часть "Записок Современника" и слышал, что у Вас готова III-я. Если Вы желаете видеть этот ценный, интереснейший труд напечатанным хорошо и в достаточно обильном количестве -- я могу устроить это Вам в Берлине у частного издателя. В случае согласия -- пришлите в Пегроград на мое имя заказным пакетом, -- а еще лучше -- с оказией в Москву Екатерине Павловне Пешковой-Горькой... просмотренные Вами экземпляры книг... Сообщите Ваши условия. В высшей степени важно дать эту книгу читателю сего мрачного дня. Звереют люди..."
3 выше его в партийной и служебной иерархии.