Короленко В. Г. - Короленко И. Г., 24 января 1897 г.

Сегодня уезжает из Вачи в Ирбит Сергей Дмитриевич Кондратов¹, а так как я теперь в Ваче, то и пользуясь случаем написать тебе; думаю, что так письмо всего скорее достигнет назначения.

Прежде всего -- почему я в Ваче. Приехал сюда немного отдохнуть и поправиться. Оказалось, что, начиная с осени запрошлого года, то есть с начала мултанского дела и до осени прошлого -- ко мне незаметно подкрадывалось довольно-таки сильное нервное расстройство, как результат переутомления. Осень 1895 года была вся поглощена составлением отчетов, писанием статей и нервным возбуждением, а затем единственный отдых, которым я воспользовался в этом году,-- была опять поездка в Мамадыш на 7 Ґ дневное заседание, в конце которого со мной случилась острая бессонница. Летом, как ты знаешь уже, захворал Михайловский и уехал с Ал. Ив.² в Крым (вернувшись с первой поездки), -- таким образом и лето прошло в усиленной работе по журналу. Ну, в ноябре, когда, вдобавок, пришлось, по требованию цензора,-- кончать наспех рассказ³, назначенный на ноябрь и декабрь (первую половину я отдал в печать и думал, отдохнув, приняться за окончание, но цензор потребовал все), -- я рассказ докончил среди повторившейся опять острой сплошной бессонницы,-- и захворал довольно сильно. Главным образом -- нервы. Чрезвычайное недовольство собой, работой (рассказ так и не пустил после, уже я сам, и теперь все еще не могу к нему вернуться,-- отшибает), всею своею жизнию за последние годы. Бессонница продолжалась долго, я исхудал так, что на меня и теперь ахают знакомые, но чувствовал, что тут лекарства ни при чем. Меня давно гнали на отдых, но и тут я опять сознавал, что у меня отдыха от моих мыслей не будет. Поэтому я сидел в Питере, продолжая даже усиленно работать над редакционными рукописями, чтобы не чувствовать себя окончательно поддавшимся, и написал статью (о дуэлях последних годов; пойдет в феврале, если пропустит цензура). Понемногу поправлялся, а главное -- восстановил некоторое доверие к самому себе, после чего уже не боялся пуститься в путь, чувствуя, что это будет действительно отдых. Цель моей поездки главная именно отдых, тишина снежных полей, спокойствие и отрешение от обычной обстановки. Но затем, заодно хочу кое-что еще досмотреть в Ваче и Павлове и приготовить к изданию свои Павловские очерки ⁴. Теперь я и сам кое-что додумал по этому предмету, да и приходится ко времени: нужно разобраться в этих вопросах. Не знаю, как быстро подвинется эта работа, но вот уже два дня работал не без удовольствия и написал вступительную главу совершенно по-новому. Надо думать -- оживу, а было очень плохо, и в голову лезли такие мрачные мысли, что, казалось, ниоткуда не видно просвета. Может быть, пройдет этот кризис и не без пользы: много я понял своих ошибок, которые, в мрачные минуты, казались мне просто преступными. Правда, поправлять все это нелегко. Нужно многое изменить и в своей жизни и в своем отношении к жизни. А, между тем, менять трудно. О журнале⁵ и нужно, наконец, свои силы пристроить во что-нибудь, что останется, когда силы уйдут. Но только нужно также и жить, и присматриваться к жизни, и участвовать в ней. Мне стало страшно, когда я, оглянувшись, увидел, что целых десять лет я только сражался с мелочами и "описывал", почти совсем не живя. Это чисто репортерски писательское отношение ко всему -- ужасно. Я заменял жизнь суррогатами, инстинктивно кидаясь на боевую часть литературы, но это все-таки не замена... А тут ко всему в этот год прибавилась новая смерть нашей девочки и положение Юлиана, которое действовало на меня очень сильно, и я почувствовал как-то, что жизнь начинает бить со всех концов, а во мне ни прежней уверенности, ни силы для борьбы...

Ну, да, кажется, начинает это рассеиваться. Правда, проходит с некоторыми колебаниями и возвратами. Проездом через Москву я почувствовал опять острый припадок нервности,-- главным образом от вида Юлиана и мыслей, связанных с его положением. С ним было еще ухудшение. Теперь ходит с костылем, исхудал страшно. Характер его ты знаешь: мучит всех, а так как Маня и мамаша всех ближе, то им и достается всего больше. Он теперь рад бы взять всякое место, но я начинаю бояться, что едва ли он способен к работе. Гучков⁶ обещал с февраля дать что-то,-- но он его видел до последнего ухудшения. Всякая неудача в приискании работы Юлиана волнует и еще усиливает его болезнь, а жить нечем уже и теперь. Ведь как хочешь, а на сто рублей едва-едва пробьешься в Москве втроем. Я переслал ему уже двести рублей за последние месяцы, но теперь к началу февраля у него опять не будет ни копейки. Между тем, в "Русской мысли" я к осени сам был должен 1135 рублей, а в "Русском богатстве", понятно, тоже задалживаюсь, потому что на 150 рублей в месяц не проживешь. Теперь-то все-таки на это я не смотрю так мрачно,-- вернулось бы здоровье,-- как-нибудь справимся. Но в минуты упадка нервов -- просто берет отчаяние и опускаются руки. А вид Юлиана,-- исхудалый, жалкий, с пытливо устремленными на меня глазами,-- еще более меня расстраивал. Он ждет от меня помощи и ободрения, а я сам сломан и уныл. Ну,-- прости, голубчик, за это унылое письмо. Повторяю, -- начинаю, кажется, оправляться, и может быть, все это на пользу. Если удастся этот раз опять выбиться вполне,-- то уже не повторю прежних ошибок. Буду надеяться, что удастся,-- и тогда, может быть, буду благодарен этому острому кризису. Подкрадывался он уже давно, но я его плохо сознавал.

Ну, надо кончать. Ты далеко неправ в определении причины нашего как бы взаимного отдаления. Мне кажется, что я и мое неправильное отношение ко всему в последние годы -- виноваты в этом гораздо более. Ну, да еще поговорим. Надо только, чтобы этого не было.

Не знаю, писала ли тебе Дуня. Она тебя очень любит. Теперь нездорова,-- я нагнал мрак на весь дом.

Пошли Юлиану сколько-нибудь денег. Теперь очень нужно, а я здесь ничего не могу. 

Публикуется впервые.

¹

² Иванчин-Писарев.

³ "Художник Алымов".

⁴ Речь идет об отдельном издании "Павловских очерков" (см. 9 том наст. собр. соч.).

⁵ "Русское богатство".

⁶