Короленко В. Г. - Гольцеву В. А., 11 марта 1894 г.

Принимаюсь за ответы на твои вопросы, а ты прости их необстоятельность и краткость. Дальнейшее течение повести "Прохор и студенты"¹ должно было представить два смежные типа тогдашнего студенчества: "старый" -- представителей широкой натуры, вольного размаха, разгула с оттенком "нигилизма" и "писаревского" реализма и нарождавшееся в молодежи стремление к общественным идеалам в форме народничества. Прохор попадает случайно в среду студентов и испытывает на себе влияние этой среды, которая в свою очередь видит в нем "сына народа" и в этом качестве возлагает на него какие-то наивные и неясные ожидания. Прохор исправляется, перестает жульничать, нанимается на работу в академии, усердно чистит дорожки в парке и на Выселках, в промежутках выучивается читать. Все это обращает на себя внимание его собственной среды. В первых главах я изобразил уже ту, чисто русскую терпимость, с которой Выселки относились к подвигам Прошки на перекрестке. Но та же среда не может простить ему его нового "поведения", которое кажется ей, выражаясь по-нашему,-- "тенденциозным". Он не жульничает,-- почему? Он перестал пить, не участвует в кулачных боях. Почему? Он начинает читать книжки и отпускает не без важности разные сентенции насчет обывательских безобразий... Все это кажется "неспроста", все это заставляет задумываться и даже бесхитростного обывателя... Этим чувствам придает окончательную форму выселковский политик, жандарм, обязанный "следить" за студентами и по-своему исполняющий эту обязанность. Он в кабаке организует отряд добровольцев, которые доводят до его сведения о каждом слове и движении Прохора и его новых знакомых. Прежний жулик -- Прошка, свободно отправлявший свою профессию при благодушной снисходительности односельцев и пользовавшийся репутацией доброго малого и вполне "благонадежного" обывателя,-- теперь окружается совершенно особенной атмосферой, в которой и назревает гроза. Необходимо только "публичное обнаружение" неуловимого вредного влияния -- и гроза разразится. Она тоже не заставляет себя ждать. Около академии происходят маневры войск. После жаркого боя возвращается отряд гусар, и полковник, выехав из тучи пыли, едет по тротуару. Прошка, на обязанности которого лежит чистка дорожек и тротуаров в этой местности,-- загораживает ему дорогу и, не различая в запыленном кавалеристе важного начальства,-- требует, чтобы он съехал с тротуара. Когда тот хочет продолжать путь,-- Прохор схватывает коня под уздцы и сводит на дорогу. Тогда Прошку окружают несколько конных гусар, и слободка видит воочию осуществление своих предсказаний: Прошка идет по улице под грозным конвоем. Его приводят к старосте, и здесь полковник, спешившись, пишет, положив бумагу на седле, несколько слов, требуя для Прохора примерного наказания. Затем отставший отряд исчезает в туче пыли, а Прохор остается.

В слободке собирается сход,-- судят Прошку. Обвинительным актом служит записка полковника, на которой неразборчиво нацарапано несколько слов. Сход -- у избы старосты под открытым небом. Невдалеке два-три студента, принимающие участие в судьбе Прошки, с другой стороны -- жандарм, принимающий в той же судьбе участие с своей точки зрения. Все происходящее должно подтвердить и укрепить эту точку зрения. Прошка оправдывается. Он говорит о том, что полковник не имеет никакого "полного права" ездить по тротуарам, которые назначены для пешеходов. Сход в других обстоятельствах, может быть, и согласился бы с этим, и кое-какие голоса раздаются в том же смысле (что "политик" относит тотчас же насчет "вредного влияния"), но "лучшие люди" -- лавочник, трактирщик, два-три мужика побогаче и безличная масса находят, что Прошка слишком высоко о себе понимает, думая, что он может быть прав в столкновении с таким важным начальством. Наконец, слободка привыкла уже к тому, что в таких случаях, когда "важные лица" требовали удовлетворения, Прошка многократно и добровольно становился очистительной жертвой, вынося наказание с шутливым цинизмом отчаянного и потерявшего стыд человека. Теперь не то. У Прошки явилось откуда-то чувство собственного достоинства,-- как один из результатов тенденциозного влияния "кружка". Он настаивает на своей правоте, отказывается подчиниться решению схода и на убеждения иконописного старца, местного лавочника, человека уважаемого и строгого,-- принести себя, наконец, в жертву за мир, который не может не удовлетворить оскорбленное начальство,-- предлагает, если он считает нужным, самому лечь под розги. Это переполняет чащу, на Прошку кидается староста и приказывает привести неоформленный даже приговор в немедленное исполнение. Прохор защищается, один из зрителей студентов -- прежнего типа, атлет и забубённая головушка, не раз вступавший в единоборство с "прежним Прохором", когда оба пьянствовали в местных трактирах,-- кидается на помощь Прошке, и вдвоем они разносят сход; освобожденный Прошка скрывается в студенческую квартиру, в слободке волнение, а жандарм, которого я имел в виду изобразить человеком вполне добросовестным, правдивым и искренно убежденным в зловредности всего, что связано с самим именем "студента", пишет донесение по начальству, с изложением, совершенно точным, всего происшедшего. Совершенно понятно, что теперь уже возникает весьма серьезное дознание, атмосфера, окружавшая Прошку, сгущается и насыщается электричеством. В одну прекрасную летнюю ночь, полную чарующей прелести, одну из тех ночей, которую молодость населяет смутными ожиданиями и волшебными грезами,-- в академию являются "власти", начинается какое-то таинственное движение по дачам, в которых видны огни и движущиеся фигуры,-- и коляска за коляской исчезает в ночном сумраке, под робкий шопот притаившихся в палисаднике и меж деревьями выселковцев. Прохор прокрадывается к окнам своих друзей, но его уже ждут. Ночной воздух оглашается криками: держи! лови! Прошка кидается в парк, некоторое время там слышны еще голоса преследователей, но их немного, и Прохор, страшный, с корягой в руках -- обращается против них, и они бегут...

После этого спустя год,-- на перекрестке двух дорог, известном по началу рассказа,-- опять появляется Прохор в прежней роли. Теперь он уже не щадит "своих односельцев". Первый подвергается ограблению лавочник, вторая жертва -- жена жандарма, возвращавшаяся из города с покупками. Если нужно было еще какое-нибудь доказательство "вредного влияния" студентов на Прохора -- то теперь оно налицо, в тенденциозности этих его грабительских подвигов. Впрочем, убежавши в тот вечер, он долго скрывается в Москве с прежними товарищами ночных подвигов -- и судьба уже больше не сводит его со студентами "кружка", которых жизнь идет уже другими своеобразными дорогами. -- Вот тебе остов этой истории, многие эпизоды которой уже написаны, но, как видишь, в целом это история нецензурная еще на долгое время. На этой канве я хотел нарисовать то наивное полумистическое настроение народнических кружков молодежи, которое, храня здоровое зернышко истины в глубине,-- в целом все-таки не могло бы выдержать ближайшей же проверки в столкновении с действительностью и которому лишь своеобразное, тревожное и подозрительное настроение отчасти среды, но еще более -- властей, могло придать значение и возвести его в серьезное политическое "происшествие" нашей жизни. Я очень жалел в то время, что отдал начало повести, когда конца еще не было, тем более, что первоначальная рамка небольшого эпизода неожиданно для меня раздвинулась. Но все же я много написал, когда получил известие, что у вас потребовали, чтобы рассказ был представлен зараз и подвергнут просмотру. Я сам оглянулся на повесть с цензурной точки зрения, и у меня опустились руки. Очевидно, -- пройти это не могло... Теперь я все чаще возвращаюсь мыслью к своему Прошке и непременно его закончу,-- будь с ним, что будет. Впоследствии бостонская книгопродавческая фирма Little Brawn and C°, издавшая перевод моих рассказов, предложила мне окончить Прохора для них. Но писать для перевода -- это не то, что писать для своих читателей. А во-вторых,-- другие темы и другое настроение отодвинули эту тему.

Ты спрашиваешь затем, отчего у меня "нет женщин" в моих рассказах? Не знаю, что тебе ответить. Прежде всего это не совсем точно: у меня есть женщины. В "Слепом музыканте" мать и Эвелина, Раиса -- в "Ат-Даване", Оксана -- в "Лес шумит", не считая более еще эскизных фигур в рассказах "За иконой" и детских ("В дурном обществе" -- Маруся, и -- "Ночью"). Думаю, вопрос разрешается другой постановкой: я не избегаю, конечно, женских фигур (теперь у меня почти готов вчерне рассказ "Груня"), но я не брал до сих пор сюжетов, где женщина играет главную роль, как женщина. Почему это так вышло,-- объяснять не берусь. Отчасти играют тут роль, вероятно, те же обстоятельства, по которым, например, и Глеб Иванович Успенский почти не трогал этих сюжетов. Внимание направлено на другие стороны человеческих отношений. Должен сказать только одно,-- что это не по какому-нибудь предвзятому взгляду на тот или другой сюжет. Так пока выходит.

Как я смотрю на задачи искусства и процесс творчества? Я не мало думал об этом предмете, но и теперь затрудняюсь высказать результаты, к которым пришел, в краткой, по крайней мере, формуле. Покойный Чернышевский говорил²: красота присуща явлениям природы, мы только слабые копиисты, подражатели, и потому явление всегда выше изображения. Отсюда -- стремление к реальной правде, как к пределу. Гюи де Мопассан находил, что художник -- творит свою иллюзию мира, то, чего нет в действительности, но что он создает взамен того, что есть. Когда я думаю об этом предмете, мне всегда вспоминаются эти два полярные мнения. Мне казалось всегда, что Чернышевский не совсем прав: художественное произведение, то есть -- само есть явление природы, и как таковое -- оно всегда равно всем остальным явлениям. Вырос цветок,-- прекрасное произведение природы, явление. явление, хуже цветка и ручья? Блеснула молния, загрохотал гром. Прекрасное и величавое явление природы. Раскаты отражаются в ущельях... Но те же раскаты звучат в душе человека, отражаясь целым рядом ощущений. И вот мы силой воссоздающей способности сами вовлекаемся в круг этих явлений. Мы видим эту человеческую душу, в которой отразился гром и небесные огни... Разве это не новая совокупность "явлений" природы, в новом осложнении только. Теперь дальше: мнение пессимиста Мопассана. Может ли быть "иллюзия мира" без отношения к реальному миру? Очевидно, нет. Нужно соединить в одно два эти элемента. В художественном произведении мы имеем мир, отраженный, преломленный, воспринятый человеческой душой. Это не просто беспочвенная иллюзия,-- а это новое явление вечно творящей природы. -- Дух человека вечно меняется. На одну и ту же старинную башню -- каждое поколение смотрит новыми глазами. Но и природа вечно меняется,-- отсюда ясно, что область художественного творчества, во-первых, бесконечна, во-вторых, находится в вечном движении, создавая все новые комбинации, которые сами, как совокупность "явления" и отражающего явления человеческого духа,-- суть живые явления природы.

Теперь, если допустить (а я в это глубоко верю), что вселенная не есть случайная игра случайных сил и явлений, что и "детерминизм" и "эволюция", что все это ведет к признанию некоторого закона, который "необходимо" тяготеет к чему-то, что мы называем "благом" во всех его видах (добро, истина, правда, красота, справедливость), то вывод ясен: мы не просто отражаем явления как они есть и не творим по капризу несуществующего мира. Мы создаем или проявляем рождающееся в нас новое отношение каково это новое отношение. В этом вечном стремлении к совершенству, которое я допускаю как закон,-- есть движущая сила и сопротивление: одно рождается и развивается, другое отметается и гибнет. Нужно, чтобы новое явление, то же явление увидел художник и увидел его вам нарисовал это свое видение, что и Вы уже различаете в нем другие стороны, относитесь к нему иначе. И вот, воспринимающая душа человечества -- меняется сама.

Я отнюдь не думаю, чтобы эта работа выполнялась исключительно или хотя бы только преимущественно художниками. Мыслитель достигает того же своими формулами. Астроном и математик дали нам числа и пространственные вычисления,-- и вот мы на самый свод небесный смотрим уже другими глазами и с другим чувством: вместо хрустального колпака мы уже чувствуем над собою бесконечность, и все наши поэтические эмоции претерпели соответствующие изменения. Меняется и религия, меняются нравственные понятия, чувства, меняется человек. Между отвлеченной формулой и художественным образом помещается огромная цепь, середину которой и занимает отвлеченной мысли, иначе называемая тенденциозным произведением. Что лучше? Это зависит от многих условий. Фет³ -- несомненный художник. Он научил нас любоваться хорошо освещенной солнышком барской усадьбой, рощей, которая вся проснулась, веткой каждой, дорогой, по которой "вьется пыль" -- в усадьбу едут гости, может быть "милая", везущая с собой счастие обитателя барской усадьбы. За гранью усадьбы -- уже нет ничего. Теперь возьмем Беллами ⁴. Он не художник, но и он тоже старается дать и образ и чувство. Чувство человека, в душу которого заглянуло будущее. Он еще точно не знает, в каких формах оно сложится, он их рисует наугад, даже порой не рисует, а только чертит... И что же? Чье произведение выше? вещица, ну хоть безделка из Помпеи, которая пережила века,-- то это значит, что она сделана хорошо и крепко, но вовсе не значит, что она очень ценна. Если даже допустить (чего я отнюдь не допускаю), что Фета будут еще читать, когда забудут даже Щедрина, -- то что же из этого? С той точки зрения, которую я приводил выше,-- и то и другое является живой силой. А живая сила измеряется массой, приведенной в движение -- все равно в какое время. Подсчитайте ту огромную массу новых мыслей и чувств (нового отношения человека к миру), которую в свое время привел в движение Щедрин -- и вы увидите, что, проживи поэзия Фета тысячу лет, она не подымет и десятой доли этого...

Ну, прости, если все это длинно и туманно, да еще вдобавок ведет к старой истине, что все роды хороши, кроме скучного. Я, конечно, вовсе не поклонник "тенденциозного" искусства, как не поклонник и "чистого". Я ищу в произведении искреннего, глубокого, нового (оригинального) чувства или строя чувств, новой глубокой, оригинальной мысли или цепи мыслей. Или хоть искреннего чувства одного, или хоть новой мысли одной, если нельзя всего вместе,-- и доволен, когда нахожу то и другое где бы то ни было. А тепличные тренькания чистых жрецов чистого искусства, сильно смахивающие на оффенбаховского Калхаса ⁵ -- также скучны и противны порой, как и надутое доктринерство или детская мораль иных "тенденциозных" проповедников.

Ну, вот, кажется, все более или менее сказано, что ты хотел от меня узнать. А пока до свидания. Желаю всего хорошего. Надеюсь, у тебя теперь все уже совсем хорошо в семье. У меня -- пока тоже все благополучно. Мой поклон твоим, а также редакции.

Впервые напечатано в сборнике "Памяти В. А. Гольцева" М. 1910. Печатается по тексту книги "Архив В. А. Гольцева". Настоящее письмо является ответом на вопросы Гольцева, заданные им в связи с подготовлявшейся Гольцевым лекцией о творчестве Короленко. В Н. -Новгороде лекция была прочитана в декабре 1894 года.

¹ См. 4 том наст. собр. соч.

² Имеется в виду работа Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности".

³ "чистое искусство". По своим политическим убеждениям -- крайний реакционер.

⁴ "Через сто лет", вышедшего в Америке в 1887 году.

⁵ Персонаж из оперетты Оффенбаха "Прекрасная Елена".