Короленко В. Г. - Короленко А. С., 31 августа/12 сентября 1893г.

Судьба, очевидно, против нашего слишком скорого свидания. Утром я отправил письмо, где выражал надежду -- выехать в субботу. А вот теперь вечер того же дня, и приходится сказать: "едва ли". Да, едва ли, потому что, кажется, будет очень интересно, и грех пропускать такой случай.

"отеля". В этом отеле в настоящее время -- кажется только и есть, что я с моим спутником, хозяин -- кругленький немец, с лицом, которое только и может принадлежать "хозяину гостиницы" на какой-нибудь немецкой или голландской картине,-- да еще молодой парень, неизвестной нации, очень склонный к беспричинной веселости. Вудбайн -- город, но город особенный. В нем около 30 домов, улицы -- просеки, недавно прочищенные в лесу и посыпанные песком, есть фабрика, есть 2 школы, post office¹ и "отель". Не хватает еще -- жителей! Это -- город будущего, американский зародыш еврейского города; кругом -- 66 фарм -- это, так сказать, "деревня". Вопрос состоит в том, разрастутся ли кругом эти фармы, тогда возникнет и город. Если же фармы опустеют, то и городскому "отелю" придется обратиться в руину,-- и круглый "хозяин", провожавший нас с великим почетом по пустой лестнице в пустой коридор верхнего этажа,-- вынужден будет поискать другого места для своих прирожденных талантов. Он, видимо, встретил нас с радостию, как первых ласточек, и долго светил своим фонарем, стоя в комнате и широко улыбаясь, между тем как его помощник, молодой человек неизвестной национальности,-- сочувственно фыркал при каждом нашем слове.

Я уже писал тебе, зачем мы попали в Вудбайн. Это начинающаяся еврейская колония в штате Нью-Джерси, в уезде Сартау. Пенсильванская железная дорога и ее ветка бежит среди мелкого леса, который, очевидно, и жгли и вырубали уже много раз. Но климат здесь благодатный, и лес опять быстро покрывает весь этот необозримый простор. Кой-где видна росчисть -- вроде наших в северных губерниях или в Сибири. На росчисти -- кукуруза, пшеница, или желтеют спелые дыни, или гнутся деревья от персиков. А там опять -- сосна на песке или корявые ветлы на болоте, порой дуб, клен и еще какая-то неизвестная разнообразная поросль. Потом ряды серых домов, просеки, поля. Это "город" -- и кругом фармы.

В 6 часов вечера наш поезд, по обыкновению, с разбегу остановился у одного из таких городов и кондуктор, сообщил, что это Вудбайн. Уже ранее -- на платформах мелькали еврейские лица. Здесь вся платформа была занята черноглазой молодежью, с любопытством смотревшей на нас, двух незнакомцев, оставшихся на их платформе. Очень скоро, впрочем,-- к нам подошел высокий рыжий немец и сказал, что он послан ожидать русского писателя "ein Historiker²". Это именно меня. Он повел нас тотчас же к Сабсовичу, агроному-еврею, новому Моисею этой обетованной земли. Пока мы сделали несколько шагов вдоль полотна,-- наш поезд уже летел, вперед, обгоняя нас, а еще минут через 10 несся навстречу другой, успевший где-то разминуться с нашим. Удивительно это движение, среди далеко еще незаселенной местности,-- и вот где видно, как здесь железная дорога сама создает города н поселения, не дожидаясь, пока ее затребуют поселения уже готовые.

границы, и теперь он едва виднелся в сумерках крышами своих домов, среди зарослей. Только на левой стороне заметно высились 2 фабрики и в одной из них зажигались огни. Сегодня рош-гашана, еврейский новый год -- и старики собрались в синагогу, устроенную -- увы! -- на фабрике, которая бездействует пока вследствие общего кризиса. Пройдя еще с Ґ версты, мы свернули направо, и если ты вспомнишь скромные дачки в Петровском, мелькающие из-за редких деревьев, то представишь себе также жилье вудбайнского Иисуса Навина, Марка Сабсовича, который шел к нам навстречу, радушно приветствуя русских гостей...

Это высокий, худощавый человек, с едва заметным еврейским типом, с слабым голосом, обличающим недавнюю болезнь. Роль нового Моисея -- трудная роль: недавно (в феврале) народ божий произвел шум, вроде восстания Дофана и Авирона³, и до сих пор в разных углах Америки среди интеллигентных людей я слышал отголоски вудбайнской истории, причем до сих пор не установилось окончательно мнения, кто прав, кто виноват. Я, может быть, и доберусь до сути,-- во всяком случае очевидно и теперь, что Сабсович -- человек доброжелательный и хороший. Его семья -- из южных евреев (вроде Козловой), и в ней я встретил -- приятельницу и родственницу Евгении Яковлевны⁴. Меня встретили просто и радушно. Сабсович охотно рассказывает о своих планах и затруднениях, и все, что он говорит,-- просто, разумно и ясно. Сам он окончил одесский университет, потом -- земледельческую академию в Цюрихе. Был управляющим большого имения на Кавказе. Человек дельный, отлично владеющий русским языком, с аттестатом из заграничного учебного заведения,-- он успешно занимался своим делом, и никто не задавался вопросами о его происхождении. Но когда он выписал к себе мать,-- стало ясно, что он еврей -- и скоро пришлось бросить место. Тогда он уехал в Америку. Здесь приходилось очень плохо: с семьей он пробивался уроками, долларов за 10 в неделю, разыскивая занятия по своей профессии. Он рассказывает с большим юмором об этих поисках, причем американцы то и дело спрашивали у него "What is your ambition?" -- то есть какова ваша амбиция? Чего вы добиваетесь? Долгое время он считал нужным отрицать в себе всякую "амбицию" -- американцы пожимали плечами -- и отказывали. А семья была на краю голода, потому что и уроки прекращались. Около этого времени прошел закон, обязывавший штаты заводить образцовые земледельческие фармы и опытные лаборатории. Сабсович разослал во все штаты свои предложения, но без "амбиции" и тут потерял хороший шанс. Наконец, спохватившись, он стал рекомендовать себя учеником знаменитого Майера, у которого действительно слушал лекции. Тогда он получил скромное место на дальнем западе, в Колорадо. Его непосредственным начальником, директором, оказался добродушный ирландец, облегчивший ему первые шаги и вдобавок еще скоро уехавший на 3 недели. Оставшись один, Сабсович заперся в лаборатории, принялся вплотную за химию, проделывал опыты, бил посуду, два-три раза обжегся при неожиданных взрывах и к приезду директора, под давлением необходимости и некоторого страха перед американскими авторитетами -- порядочно вспомнил курс земледельческой химии, которую, правда, слушал на лекциях. Между тем, в городе уже шли толки об ученом, который, во-первых, знает французский, немецкий и даже русский языки, а во-вторых, сидит все время за опытами. Когда директор вернулся, лаборатория пошла в ход -- и Сабсович увидел с удивлением, что он действительно -- единственный человек, сколько-нибудь похожий на ученого, хотя среди его новых знакомых то и дело попадались профессора и академики -- разумеется, американские (в Нью-Йорке есть даже академия чистки сапог,-- не шутя, а танцклассы называются академиями танцев). Вскоре он стал членом всех (многочисленных) ученых обществ, в том числе политико-экономического и, когда, вспомнив несколько школьных лекций и кое-что прочитанное по этому предмету у Смита, Милля и Маркса,-- он прочел несколько лекций, то слушатели были искренно поражены его эрудицией. -- О дис ис ссайнс! (это наука!) -- говорили восхищенные слушатели, а газеты штата Колорадо громко трубили о великих научных открытиях молодого ученого (революшеи оф ссайнс!). Сабсович, и действительно дельный человек,-- здесь увидел себя выросшим в целую знаменитость и вскоре получил выгодное предложение -- профессуры в соседнем штате.

А в это время -- ему написали из Нью-Йорка, предлагая стать новым Моисеем. Ты знаешь южных евреев,-- это уже не талмудисты, не хасиды, не западные евреи из черты оседлости. Сабсович же -- студент и европеец -- давно отстал от еврейской среды. Но всякое гонение -- сплачивает, и в сыне еврейского племени сердце откликнулось на этот призыв. Он бросил уже обеспеченное место и поехал в Нью-Джерси.

Что выйдет и что вышло до сих пор -- увидим после. А пока я должен сказать, что здесь евреи вообще производят даже и в общем впечатление гораздо более приятное. Молодые люди -- крепче, мужественнее. Смешные движения и наружность -- стирается, сливаясь с общим тоном. А семья Сабсовича -- из ряду вон. Особенно поразила меня старшая дочь, девочка лет 10, красавица, чисто южного типа, уже изъездившая с отцом Европу и Америку. Эта девочка учится в школе старшего возраста, а сама учит, в качестве помощницы учительницы,-- в младшем классе. Все опасения матери, все заботы семьи, весь ужас надвигающейся нищеты и все надежды -- все это уже знает это детское сердце, и все это светится в этих еще детских глазах, когда она смотрит на отца, рассказы которого то и дело прерываются кашлем.

Часов в 9 мы попрощались до завтра и отправились в свой отель, где нас уже ожидал хозяин... Вечер темный, чисто южный. Дорога чуть белеет под ногами, в спящем лесу стрекочут какие-то кузнечики, вроде крымских цикад, какая-то неизвестная мне птица оглашает тишину ночи неизвестным мне криком. Все спит. Чуть видно мерцают красные фонари железной дороги. Огни на фармах погасли,-- сельские жители и здесь ложатся рано, но в городе еще виден десяток светящихся окон. Нас провожал брат Сабсовича, крепкий и энергичный человек, средних лет, совершенно не похожий на еврея. Он жил в станице Прохладной, в Терской области, говорит с сильным малорусским акцентом, не без юмора, и с увлечением вспоминает о Кавказе. Там он занимался хлебной торговлей, отлично изучил все ее приемы и сжился с казаками до такой степени, что когда ему объявили, чтобы он уезжал (в 24 часа, по обыкновению), то станица составила приговор и ходатайство, чтобы его оставили. Он явился к Каханову (атаману Терской области). Тот спросил -- в чем дело.

-- Не дают жить в станице.

-- Как не дают жить? Почему?

-- А! Вот какой ты чудак. Я вот и не узнал, что ты еврей, а ты хлопочешь! Прими православие и оставайся!

Повернулся и вышел. Сабсович переехал в "черту оседлости", но здесь не житье человеку непривычному,-- и он уехал в Америку и здесь -- корчует пни и пашет землю. Он очень живо описывает положение человека, распоряжавшегося у себя очень трудным и очень сложным делом и вдруг почувствовавшего себя дураком, без языка, без дела, с одними только руками и даже без головы... Положим, он не пропадет. Он очень силен, привык к тяжелой работе, смышлен и уже здесь устраивает водопроводы и все, требующее смекалки и искусства. Однако все-таки очень трудно -- с семьей, в незнакомой стране приучаться к незнакомой работе. И зачем все это? Легко поверить, конечно, что теперь на его месте и на месте других удаленных евреев -- на нашем юге водворились греки и другие хищники, не лучше, если не гораздо хуже евреев -- и вдобавок освобожденные от конкурентов. А мы рассеяли по свету целые толпы раздраженных людей, которые разносят с собой вражду и непримиримую обиду...

Как бы то ни было,-- я пишу тебе это письмо в пустом отеле: светло, пусто и чисто,-- и, однако, вот сейчас мелькнула и скрылась тотчас же блоха -- первая блоха, какую я видел в Америке... Бог с ней! А в соседней комнате кидается и стонет мой спутник, человек той же расы и потому нервный и беспокойный. В окна глядит тихая ночь, не прерываемая даже грохотом поездов близкой железной дороги. Кажется,-- ночью их ходит мало по этой все-таки пустынной ветви... И великий праздник -- новый год -- спускается над несчастным приютом вечно гонимого племени, разбивающего новые кущи в далеком углу Нового света...

a priori,-- Сабсович подтверждает из собственных наблюдений. Было бы лучше селить евреев не колониями, а помогать им основывать отдельные фармы. Процент удач в этих предприятиях гораздо больше. Впрочем,-- пора спать, уже первый час и завтра -- за работу. Кажется, действительно стоит отсрочить отъезд дня на 3--4,-- и поездить по фармам, повидать Израиля в новом искании земли обетованной.

P. S. 2 сентября. -- Вот уже 3-й день я здесь и все-таки сегодня выезжаю в Н. -Йорк. Таким образом -- может быть, удастся все-таки выехать 4-го. А интересно! 

Впервые опубликовано в книге "Избранные письма", т. 1, "Мир".

¹ (англ.).

² (нем.).

³

⁴