Глинка А. С.: Поэзия и правда человечности в творчестве Вл. Г. Короленко (старая орфография)

Среди представителей современнаго русскаго художественнаго творчества, -- творчества далеко не столь скуднаго и безцветнаго, какъ оно можетъ показаться, если прислушиваться къ постояннымъ жалобамъ критики на безпременье и оскуденiе въ литературе, -- есть писатель большой и оригинальный, достойный занять видное место не только среди текущей литературы, но и въ славномъ пантеоне классиковъ русскаго слова. Онъ давно уже прiобрелъ въ критике и у читателя всеобщее вниманiе и уваженiе. Книги его постоянно требуютъ новыхъ и новыхъ изданiй, оне читаются съ любовнымъ вниманiемъ и трепетнымъ восхищенiемъ, ими не только эстетически наслаждаются, но и нравственно вдохновляются. Къ самому автору относятся съ теплой симпатiей и благодарной преданностью... Успехъ этого художника большой, прочный и несомненно заслуженный; несмотря на это онъ отличается чрезвычайной скромностью. На литературной деятельности этого писателя лежитъ печать благородной сдержанности. Въ изданiи своихъ произведенiй онъ доводитъ эту сдержанность до излишней скромности и даже скупости. Значительная часть написаннаго имъ все еще остается на страницахъ старыхъ журналовъ. До сихъ поръ мы не имеемъ собранiя сочиненiй этого художника. Несмотря на это читатель знаетъ его и онъ знаетъ своего читателя.

Въ нынешнемъ году {Печаталось въ 1903 году въ No 7 "Мiра Божьяго".} истекаетъ 50 летъ со дня его рожденiя (15-го iюля). Родной городъ Житомiръ собирается, какъ сообщаютъ "Русскiя Ведомости" (No 34) со словъ газеты "Волынь", "торжественно отпраздновать эту годовщину". Домовладельцемъ г. Житомiра, г-номъ Бернацкимъ подано черезъ городского голову въ житомiрскую думу соответствующее заявленiе. Пятидесятилетiе дня рожденiя любимаго современнаго русскаго писателя есть, конечно, не только местное событiе, но общiй праздникъ русской литературы. 

В. Г. Короленко родился 15-го iюля 1853 г. въ Житомiре. Отецъ его былъ дворяниномъ Полтавской губернiи, происходилъ изъ стараго казацкаго рода. Прадедъ Владимiра Галактiоновича былъ еще настоящiй запорожецъ, казацкiй старшина. Мать Короленка была дочерью польскаго шляхтича-посессора. Отецъ его служилъ чиновникомъ по разнымъ должностямъ въ Житомiре, Дубне и Ровне. Какъ сообщаетъ С. А. Венгеровъ, въ главныхъ чертахъ сынъ обрисовалъ его въ полуавтобiографической повести "Въ дурномъ обществе" {Энциклопедическiй словарь Врокгауза и Ефрона т. XVI, 31 полутомъ.}. "Первоначальное образованiе, по даннымъ г. Скабичевскаго, г. Короленко получилъ въ пансiоне В. Рыхленскаго въ свое время лучшемъ заведенiи этого рода въ Житомiре. Затемъ, поступивъ во второй классъ житомiрской гимназiи, мальчикъ пробылъ въ ней два года. Въ это время отецъ, переведенный сначала въ г. Дубно на место уезднаго судьи, перешелъ на службу въ уездный городъ Ровно, куда за нимъ переехала изъ Житомiра вся семья. В. Г. Короленко съ братьями поступилъ здесь въ третiй классъ реальной гимназiи, въ которой въ 1870 г. и окончилъ курсъ съ серебряной медалью. Этотъ небольшой городокъ, ныне оживившiйся после проведенiя железной дороги, съ полной точностью, по словамъ Короленко, описанъ имъ въ разсказе "Въ дурномъ обществе" {А. М. Скабичевскiй. "Исторiя новейшей русской литераратуры 1848-1898 гг. Изд. 4-е, стр. 381.}.

"Въ 1868 г. (31-го iюня) умеръ отецъ Короленка. Это былъ чиновникъ строгой и редкой по тому времени честности. Получивъ скудное воспитанiе и проходя службу въ низшихъ ступеняхъ среди дореформенныхъ канцелярскихъ порядковъ и общаго взяточничества, онъ никогда не позволялъ себе принимать даже того, что по тому времени называлось "благодарностью", т. е. приношенiй уже после состоявшагося решенiя дела. А такъ какъ въ те годы это было недоступно пониманiю средняго обывателя, отецъ же Короленка былъ чрезвычайно вспыльчивъ, то сынъ помнитъ много случаевъ, когда онъ прогонялъ изъ своей квартиры "благодарныхъ людей" палкой, съ которою никогда не разставался (онъ былъ хромъ, вследствiе односторонняго паралича). Понятно поэтому, что семья (вдова и пятеро детей) остались после его смерти безъ всякихъ средствъ, съ одною пенсiей. В. Г. Короленко былъ въ то время въ пятомъ классе. Частью казенному пособiю, выданному во вниманiе къ выдающейся честности отца, но еще более истинному героизму, съ которымъ мать отстаивала будущее семьи среди нищеты и лишенiй, обязанъ былъ Короленко темъ, что могъ окончить курсъ и въ 1871 году поступить въ технологическiй институтъ. Здесь почти три года прошли въ напрасныхъ попыткахъ соединить ученiе съ необходимостью зарабатывать хлебъ. Пособiе съ окончанiемъ гимназическаго курса прекратилось, и В. Г. Короленко теперь решительно не можетъ дать отчета, какъ удалось ему прожить первый годъ въ Петербурге и не погибнуть прямо отъ голода. Безпорядочное, неорганизованное, но душевное и искренное товарищество, связывавшее студенческую голытьбу въ те годы, одно является въ качестве необходимаго объясненiя. Какъ бы то ни было, но даже 18-ти копеечный обедъ въ тогдашнихъ дешевыхъ кухмистерскихъ Великой Княгини Елены Павловны для Короленка и его сожителей былъ въ то время такою роскошью, которую они позволяли себе не более 6--7 разъ во весь этотъ годъ. Понятно, что объ экзаменахъ и систематическомъ ученiи не могло быть и речи. Въ следующемъ году Короленко нашелъ работу, сначала раскрашиванiе ботаническихъ атласовъ, потомъ корректуру. Видя однако, что все это ни къ чему не ведетъ, В. Г. Короленко уехалъ въ 1874 г. съ десяткомъ заработанныхъ рублей въ Москву и поступилъ въ Петровскую академiю. Выдержавъ экзаменъ на второй курсъ и получивъ стипендiю, онъ считалъ себя окончательно устроившимся. Но благополучiе это продолжалось не долго: въ 1876 г. Короленко былъ исключенъ съ третьяго курса и высланъ съ двумя товарищами изъ Москвы въ Вологодскую губернiю, но съ дороги былъ возвращенъ въ Кронштадтъ, где въ это время жила семья его" {Тамъ же, стр. 382.}. Жизнь студентовъ Петровской академiи и самая местность, очень живописная и красивая, впоследствiи была воспроизведена Короленкомъ въ двухъ повестяхъ: "Прохоръ и студенты" ("Русская Мысль") 1888 г. No 1 и 2) и "Съ двухъ сторонъ" (разсказъ о двухъ настроенiяхъ) ("Рус. Мысль" 1888 г. NoNo 11 и 12). Оба произведенiя эти, изъ которыхъ первое осталось незаконченнымъ, не вошли въ отдельныя изданiя "Очерковъ и разсказовъ". "Годъ спустя после исключенiя изъ академiи онъ переселился съ семьей въ Петербургъ, где съ братьями опять, занялся корректурой. Къ 1879 г. относятся первыя его литературныя попытки. Съ того же 1879 г. начинаются, странствiя Короленка по отдаленнымъ восточнымъ местамъ: сначала онъ попалъ въ Глазовъ Вятской губернiи, затемъ въ глухiя дебри Глазовскаго уезда; оттуда въ Томскъ, изъ Томска въ Пермь; оттуда въ 1881 г. въ Якутскую область" {Тамъ же, стр. 382.}, где онъ пробылъ три года. Съ 1884 года онъ поселился въ Нижнемъ-Новгороде, где провелъ около десяти летъ; затемъ переехалъ въ Петербургъ и, наконецъ, съ 1900 года основался въ Полтаве.

Еще изъ Перми В. Г. Короленко послалъ литературный очеркъ въ журналъ "Слово", где онъ былъ напечатанъ въ польской книжке 1879 г., подъ названiемъ "Эпизоды изъ жизни искателя". Этотъ первый разсказъ, подписанный иницiалами, такъ и остался на страницахъ "Слова"; авторъ не включилъ его, какъ, впрочемъ, и многiе другiе свои разсказы, ни въ одно изъ отдельныхъ изданiй "Очерковъ и разсказовъ". Известнымъ же въ литературе имя Короленко становится только съ 1885 г., когда онъ, вернувшись изъ Якутской области, печатаетъ въ No 3 "Русской Мысли" "Сонъ Макара". "Успехъ "Сна Макара" былъ огромный", сообщаетъ Венгеровъ. Общiй приговоръ по прочтенiи этого произведенiя былъ, -- какъ сообщаетъ А. М. Скабичевскiй, -- тотъ, что после "Подлиповцевъ" Решетникова ничего не появлялось въ этомъ роде въ литературе нашей до такой степени сильнаго и поразительнаго". Вследъ за "Сномъ Макара" появился разсказъ "Въ дурномъ обществе" (въ No 10) "Русской Мысли" за тотъ же 1885 г.). Далее, въ 1886 г., въ No 1 "Русской Мысли", -- "Лесъ шумитъ" и потомъ безпрерывно, изъ года въ годъ, целый рядъ произведенiй, которыя печатались въ разныхъ журналахъ (по преимуществу въ "Русской Мысли" и въ "Северномъ Вестнике"), а за последнее время почти исключительно въ "Русскомъ Богатстве".

"Река играетъ", "За иконой", "На солнечномъ затменiи", а затемъ "Павловскiе очерки" и "Въ голодный годъ". Въ результате поездки въ Америку явился разсказъ "Безъ языка", ныне вышедшiй отдельнымъ изданiемъ, и несколько очерковъ, еще не вошедшихъ въ сборники.

Первое отдельное изданiе "Очерковъ и разсказовъ" B. Г. Короленко относится къ 1887 году. Теперь они выходятъ въ новыхъ и новыхъ изданiяхъ, многiе изъ нихъ давно уже переведены на немецкiй, французскiй, англiйскiй, итальянскiй, шведскiй и некоторые славянскiе языки. Во французскомъ журнале "Revue illustrée" появился въ переводе разсказъ В. Г. Короленко "Une étrange fille" ("Чудная") съ иллюстрацiями русскихъ художниковъ H. Н. Каразина, Ел. Бемъ и А. П. Шнейдеръ. Той же художнице, г-же Ел. М. Бемъ, принадлежитъ иллюстрацiя "Сна Макара", на большомъ листе in f^о"Голоднаго года") до сихъ поръ не выходили отдельнымъ изданiемъ. 

О впечатленiяхъ, которыя питали детство и самую раннюю юность В. Г. Короленко, намъ известно слишкомъ мало. Кое-что о томъ, чемъ жила душа Короленко-ребенка, говорятъ, конечно, все очерки и разсказы изъ детской жизни; впечатленiя собственнаго детства, несомненно, отразились здесь. Мы узнаемъ также, что впечатленiя природы родины В. Г. Короленко оставили прочные, неизгладимые следы въ душе писателя. Поэзiя казацкихъ преданiй и музыкальность украйнскихъ песенъ, особенностъ происхожденiя отъ отца-украйнца и матери-польки и, наконецъ, свособразная бытовая обстановка, все это, конечно, сыграло свою роль въ духовномъ развитiи писателя и, несомненно, отразилось на характере его творческой работы, но усчитать более или менее точно влiянiе всехъ этихъ факторовъ мы не имеемъ никакой возможности.

Гораздо более определенными представляются намъ идейныя влiянiя, среди которыхъ протекла юность Короленко и подъ влiянiемъ которыхъ сложились и определились начальные элементы, положенные въ основанiе его творческой работы. В. Г. Короленко становится юношей въ знаменательный моментъ русской жизни, на сгибе двухъ замечательныхъ десятилетнихъ граней развитiя нашего общественнаго самосознанiя. То было время смены двухъ славныхъ мiросозерцанiй, переломъ настроенiй русскаго общества. То было время подъема все еще прибывающихъ волнъ общественнаго оживленiя, всколыхнувшихся отъ мощнаго толчка гигантскаго историческаго событiя. Это была неумолимая логика фактовъ и настроенiй, этими фактами вызванныхъ. Яркiе и блестящiе боевые лозунги 60 гг. стали тогда заметно терять свою некогда неоспоримую власть и обаянiе надъ умомъ, а на ихъ место все увереннее и определеннее становились новые идеалы, органически выросшiе изъ прежнихъ, но все же существеннымъ образомъ осложняющiе ихъ и ослабляющiе ихъ безусловность и всемогущество.

со старымъ; два общественныхъ движенiя 60-ыхъ и 70-ыхъ гг. не враждовали между собой, не сталкивались лбами. Скорее одно изъ нихъ являлось только дополненiемъ и поправкой другого... Здесь борьба поколенiй вела насъ впередъ такъ же, какъ ранее въ конфликте людей 40-ыхъ гг. съ новыми людьми 60-ыхъ гг., такъ же, какъ впоследствiи въ разногласiяхъ семидесятниковъ съ людьми 90-ыхъ годовъ, въ конфликте нынешнихъ "марксистовъ" съ "идеалистами"... Но вела прямо и неуклонно; борьба не принимала тогда столь резкихъ, обостренныхъ формъ; изъ-за разногласiй представители обоихъ теченiй не теряли общей почвы, на которой все они являлись, несомненно, союзниками, какъ это часто случалось до и после... Новое органически выростало изъ стараго, не разрывало съ нимъ, держалось его заветовъ и традицiй, обогащая ихъ своимъ опытомъ и мыслью. Поэтому-то такъ часто и въ известномъ смысле съ полнымъ основанiемъ многiе писатели, друзья или враги -- все равно, ставятъ 60-ые и 70-ые годы въ нашемъ общественномъ развитiи за одну общую скобку. Эта общая скобка, тесная близость ихъ не стираетъ существенныхъ различiй, не затушевываетъ и перелома, который, какъ мы увидимъ дальше, отразился и въ творчестве Короленка.

сложную амальгаму сознательнаго матерiализма и безсознательнаго идеализма. Вотъ какъ говоритъ объ этомъ времени писатель, лично юностью своей пережившiй эту эпоху: "Кто хочетъ понять характеръ и значенiе шестидесятыхъ годовъ, долженъ прежде всего остановиться на... необыкновенно счастливомъ и чрезвычайно редкомъ въ исторiи сочетанiи идеальнаго съ реальнымъ, головокружительно-возвышеннаго съ трезво-практическимъ" {"Сочиненiя H. K. Михайловскаго", т. V, стр. 358.}. За это H. B. Шелгуновъ назвалъ реалистовъ 60-ыхъ гг. "идеалистами земли".

Въ общихъ чертахъ, характеръ нашего умственнаго движенiя, примерно съ пятидесятыхъ годовъ, -- писалъ въ 77 году въ "Письмахъ о правде и неправде" H. K. Михайловскiй, -- можетъ быть сведенъ къ двумъ пунктамъ. Подъ наитiемъ своихъ домашнихъ делъ и иностранныхъ влiянiй мы желали, во-первыхъ, знать неподкрашенную правду о существующемъ, о со включенiемъ ближайшихъ къ намъ, окружающихъ насъ вплотную явленiй. Поэтому мы благоволили къ разнымъ философскимъ системамъ, носившимъ названiя матерiализма, реализма, позитивизма. Собственно въ философскiя системы мы никогда особенно пристально не вглядывались и довольно неразборчиво валили ихъ въ кучу, лишь бы оне обещали намъ правду. Къ нимъ мы питали больше платоническiя чувства. Но направленiе все-таки очень сильно сказалось въ частныхъ областяхъ, въ пристрастiи къ естественнымъ наукамъ, въ особенныхъ прiемахъ въ беллетристике и въ другихъ искусствахъ, въ критике, въ обличительной литературе. Въ то же время насъ занимала и другая половина правды -- вопросы о томъ, каковъ мiръ долженъ быть, мiръ человеческой жизни, разумеется" {"Сочиненiя", т. IV, 414 стр.}. Но вторая половина правды, правда-справедливость, въ 60-е годы, въ разгаръ увлеченiя писаревскимъ реализмомъ, более молчаливо предполагалась, суровый и стыдливый реализмъ упорно оставлялъ эту правду въ тени, выдвигая прежде всего правду-истину, смело и безстрашно обнажающую действительность. На место матерiализма 60-хъ годовъ движенiе 70-хъ годовъ выдвигаетъ систему двуединой правды, продолжающей "безбоязненно смотреть въ глаза действительности и ея отраженiю -- правде-истине, правде объективной" и въ то же врема стремящейся определенно и сознательно "охранять и правду-справедливость, правду субъективную". Исходнымъ пунктомъ для возведенiя этого зданiя послужила ранняя, тогда только еще просыпающаяся критика позитивизма. На место прежняго мыслящаго реализма и апологiи непосредственнаго чувства, на место протеста шестидесятниковъ, особенно Писарева, противъ идеализма явилась сознательная апологiя точки зренiя идеала. Односторонности и излишества, вытекающiя изъ спешной "ликвидацiи старой системы", изъ борьбы противъ лже-идеализма "отцовъ" стали практически ненужными, и потому естественно сгладились. Вера во всемогущество разума, господство односторонняго рацiонализма сменились апологiей всесторонне развивающейся личности, съ разумомъ, чувствомъ и волей. Действительность стала не только объектомъ естественно-научнаго изученiя, но и "соцiологическаго" познанiя, предметомъ субъективной нравственной оценки. Гордая честь естествоиспытателя, знающаго только свой ученый кабинетъ, да разве еще научную популяризацiю, осложнилась работой противоположнаго моральнаго элемента -- совестливымъ народничествомъ. Просвещенный эгоизмъ, самосовершенствующiйся въ гармонiи своей личной пользы съ интересомъ всего человечества, встретился съ альтруистической моралью, съ проповедью долга и самопожертвованiя; естественныхъ наукъ и самообразованiя оказалось недостаточно, проснулась совесть, потянуло къ массамъ, внизъ, въ подвалы, на фабрики, въ деревню -- къ народу, къ мужику, рабочему человеку; въ интересахъ людей труда воплощались интересы человеческой личности вообще. "Вотъ замечательный и, смею сказать, историческiй фактъ, -- говоритъ Григорiй Темкинъ, герой повести H. K. Михайловскаго "Въ перемежку", -- въ то время, какъ Писаревъ и другiе изыскивали программу чистой, святой жизни, уединенной отъ всякой общественной скверны, а мы, чуть ли не большинство тогдашней молодежи, старались проводить эту программу въ жизнь, въ это самое время, все эти Помяловскiе, Решетниковы, Щаповы, Нибуши и проч. знать не хотели никакихъ эпитимiй и знакомились съ белой горячкой. Они были полны ненависти и были правы въ своей ненависти... Ихъ не могло мучить сознанiе личной ответственности за свое общественное положенiе, ихъ могла мучить только злоба на искалеченную жизнь. Но они были все-таки близки намъ, именно своею ненавистью, и изъ этой близости возникли чрезвычайно странныя столкновенiя. Прежде всего они насъ спасли отъ окончательнаго погруженiя въ писаревщину. Мы готовы были совершенно закупориться въ тесную раковину собственной чистоты, примирившись съ темъ фактомъ, что въ нижнемъ этаже того самаго зданiя, где мы себе устроили уютное гнездышко, живетъ непроглядное невежество, безысходная нищета. Но разночинцы выходили именно отсюда, изъ этого страшнаго подвала и вносили съ собой живую струю" {"Сочиненiя Н. К. Михайловскаго*, т. IѴ, стр. 322.}. Пришелъ разночинецъ, поднявшись откуда-то со дна русской жизни, и встревоженная, разбуженная совесть напряженно заработала по всей линiи интеллигенцiи 70 гг.; на первое место выдвигается уже не моральная проблема личности, а вопросъ общественнаго дела; соцiальныя противоречiя требуютъ разрешенiя; убежденно и трепетно проповедуется ученiе о долге передъ народомъ; критически мыслящая интеллигенцiя горячо, словомъ и деломъ, призывается къ активной расплате за "все растущую цену прогресса", къ погашенiю векового долга народу... Осложняются какъ психологическiе и моральные мотивы интеллигентскихъ увлеченiй, такъ и практическая программа движенiй, осложняются теоретическiя основы мiросозерцанiя. Многiя простыя и ясныя матерiалистическiя формулы теряютъ свое недавно почти волшебное обаянiе, уже не такъ просто "психическiе процессы сводятся къ физiологическимъ", "обществознанiе къ естествознанiю", "нравственное начало къ эгоизму".

На борьбу настроенiй двухъ десятилетiй въ творчестве В. Г. Королевко указываетъ печатающiйся въ 1888 г. въ "Русской Мысли" разсказъ "Съ двухъ сторонъ", въ подзаголовке названный "Разсказъ о двухъ настроенiяхъ". Правда, общественный переломъ отразился здесь чуть заметными, слабыми тонами. Герой, студентъ Петровской академiи, Гавриловъ "взялъ у Бокля истину о мясе и картофеле и принялъ ее со всемъ жаромъ прозелита". "Другой мой любимый писатель, -- разсказываетъ онъ, -- былъ Фогтъ. Его портретъ виселъ у меня въ студенческой квартирке, а на портрете была надпись: "Gegen Dummheit kämpften Götter selbst vergebens". Точность и трезвость научной мысли производили на меня такое же впечатленiе, какое производитъ красота на ея поклонника. Я благоговелъ передъ этимъ разрушителемъ метафизическихъ предразсудковъ, а его девизъ ставилъ его въ моихъ глазахъ на пьедесталъ полубога, титана. Боги напрасно боролись противъ глупости, но великiй человекъ борется не напрасно. Бедный великiй человекъ! Я не зналъ, что уже въ то время его самого уличили въ метафизике, которую онъ такъ ненавиделъ, и что глупость доказала действительно свою силу, закравшись даже въ его собственныя произведенiя"... "Мысль есть выделенiе мозга, какъ жолчь -- печени". Это казалось мне и новымъ и оригинальнымъ. Я виделъ въ этомъ безстрашно провозглашенную истину и съ ревностью прозелита готовъ былъ довести ее до логическихъ пределовъ. Да, какъ жолчь печени, какъ все другiя выделенiя... И темъ не менее, едва ли передъ чемъ-либо я преклонялся такъ, какъ передъ мыслью" {"Русская Мысль" 1888 г. No 11, стр. 179--180.}. Мы видимъ здесь характерное, особенно характерное для юношей-прозелитовъ, амальгамированiе "идеальнаго съ реальнымъ", смешныхъ курьезовъ съ возвышеннымъ благородствомъ... Но вотъ въ молодомъ матерiалисте, поклоннике Бокля и Фогта, происходитъ переворотъ, онъ наталкивается на раздавленный поездомъ трупъ прiятеля. И страшная картина, особенно разбросанныя по железнодорожному полотну "белые кусочки мозга", праизводятъ на него неотразимое впечатленiе. Прежнее мiросозерцанiе, простое и ясное, трещитъ по всемъ швамъ, юноша переживаетъ страшный и мрачный переломъ, что принесетъ съ собой онъ -- объ этомъ оборванный разсказъ не говоритъ еще съ сколько-нибудь достаточной ясностью. Но все же Гавриловъ высказываетъ уверенность, что онъ "испытывалъ тогда въ очень остромъ виде самое общее и наиболее распространенное настроенiе нашего времени" {Тамъ же, стр. 176.}. Въ разсказе бегло рисуются студенческiя сходки, поминается фамилiя широко известнаго въ то время критика-публициста Зайцева, читается статья, въ которой говорится "о неоплатномъ долге интеллигенцiи передъ народомъ" и пр., и пр.

къ новымъ исканiямъ, тяжесть переживаемаго имъ переходнаго настроенiя не разъ останавливаетъ его на мысли о самоубiйстве, съ этой мыслью часто бродитъ онъ около платформы, заглядывая подъ колеса вагоновъ.

"Я приносилъ туда, -- говоритъ онъ, -- и уносилъ оттуда омраченную душу, умъ, угнетенный сознанiемъ безсмыслiя жизни (зачемъ же искать смысла въ частностяхъ, когда целое лишено всякаго смысла?), и застывшее въ холодномъ и тупомъ отчаянiи сердце. А кругомъ злилась зимняя вьюга, лежали холодные снега, телеграфные столбы стонали точно отъ внутренняго озноба, а съ откоса, на другой стороне дороги, гляделъ на меня грустный огонекъ сторожевой будки. Тамъ, въ темноте, среди спертаго воздуха жила целая семья сторожа, и красный огонекъ гляделъ въ темноту такъ сиротливо и жалко, какъ жалки были эти существованiя. Дети были золотушны и несчастны; мать -- изможденная, сердитая и тоже несчастная. Она рожала и хоронила, и въ этомъ была ея жизнь. А отецъ, съ которымъ я много разъ говорилъ прежде, былъ, можетъ быть, несчастнее всехъ, потому что вся семья ждала чего-то отъ него, а самъ онъ не виделъ надежды ниоткуда... Онъ выносилъ это положенiе потому, что простымъ сердцемъ верилъ въ высшую волю и полагалъ, что кому-то, для чего-то это нужно. У меня отъ его разсказовъ и отъ зрелища этой безпросветной жизни сжималось сердце, но и я тогда могъ выносить это зрелище, потому что у меня были тоже надежды: я думалъ, что мы скоро найдемъ пути для того, чтобы сделать жизнь для всехъ светлой и радостной. Какъ, когда, какимъ образомъ?-- это другое дело, но смыслъ жизни былъ въ этой цели... Теперь же для меня не было ни этого и никакого смысла, и видъ безцельныхъ и ничемъ не вознаградимыхъ страданiй этой сторожевой будки былъ бы поистине невыносимъ для меня, если бы я не заключился въ какую-то скорлупу холоднаго безчувствiя къ себе и другимъ" ("Русская Мысль", 1888 г. No 12, стр, 242).

Настроенiе Гаврилова, какъ и другихъ героевъ В. Г. Короленка, какъ и настроенiе самого художника лучше всего назвать "правдоискательствомъ". Этимъ словомъ раскаявшiйся эмигрантъ Келсiевъ {См. о немъ статью Н. К. Михайловскаго: "Жертва старой русской исторiи" т. IV.} характеризовалъ общественное броженiе того времени. "Правдоискателями" были шестидесятники въ своихъ увлеченiяхъ матерiалистическими формулами, которыя одухотворялись ими и возводились на степень религiи, правдоискательство лежало въ основе проповеди Писарева, правдоискательство же привело къ кризису настроенiя въ самомъ конце 60-хъ годовъ и къ новымъ увлеченiямъ семидесятниковъ.

"Эпизоды изъ жизни искателя", является передъ нами увлеченнымъ, неугомоннымъ правдоискателемъ. уже нашелъ, обладаетъ имъ, но потомъ снова теряетъ и снова ищетъ. Смыслъ этотъ для В. Г. Короленко нечто огромное, неуловимое, необъятное, но обаятельное, прекрасное и завлекательное, то, о чемъ нельзя не думать, чего живому человеку нельзя не искать. Въ томъ же разсказе, "Съ двухъ сторонъ", разсказчикъ съ грустной иронiей говоритъ о смысле жизни. "Иногда мне казалось, что я нашелъ его, потомъ терялъ опять, падалъ и подымался. И еще долго не одинъ я, все мы будемъ искать его... Но я почувствовалъ только, что смыслъ этотъ есть, и никогда уже не терялъ этого проблеска веры". И вотъ Королевко ищетъ его, думаетъ о немъ и, какъ умеетъ, раскрываетъ повсюду въ своихъ произведенiяхъ.

Глубоко искренiй "правдоискатель", В. Г. Короленко ищетъ самъ, наблюдаетъ и изображаетъ "искателей" всевозможныхъ типовъ и направленiй. Его литературная деятельность открывается небольшимъ разсказомъ: "Эпизоды изъ жизни искателя". Здесь юный герой, студентъ, встаетъ передъ читателемъ съ своими неопределенными, неразрешившимся исканiями, онъ обретаетъ "то, чего совсемъ не искалъ", но за нимъ идутъ много другихъ... Въ дальнейшихъ произведенiяхъ В. Г. Короленка встречаются весьма различные виды взыскующихъ. Здесь и шумно волнующаяся интеллигентная молодежь ("Съ двухъ сторонъ" и "Прохоръ и студенты") и сосредоточенные носители народной мудрости, выразители стихiйнаго влеченiя мысли народа къ правде и свету, сектанты и раскольники ("Убивецъ", "Яшка" "Въ последственномъ отделенiи", "Камышинскiй мещанинъ", "Река играетъ", "Надъ лиманомъ"), или просто безпокойные люди, какъ сапожникъ Андрей Ивановичъ и Микеша ("За иконой", "На затменiи" "Государевы ямщики"), мятущiяся души, какъ бродяга Пановъ ("На пути"), или "Соколинецъ"; образы наивно пытливыхъ "искателей"-детей ("Ночью", "Въ дурномъ обществе", "Парадоксъ") и окутанные загадочно поэтической дымкой прихотливаго вымысла прекрасные силуэты сказокъ ("Сказанiя о Флоре", "Необходимость" и др.). Поиски неудовлетворенной души -- излюбленная тема В. Г. Короленка, постоянный предметъ думъ и поэтическихъ вдохновенiй; грустная задумчивость -- его господствующее настроенiе.

разнообразная и могучая, течетъ она безостановочнымъ шумнымъ потокомъ, развертывая въ своемъ неустанномъ шествiи очаровательно красивыя, говорящiя выразительнымъ языкомъ, полныя красокъ и какого то таинственнаго, неразгаданнаго еще, но обаятельнаго и зовущаго смысла, картины природы, а среди этой одухотворенной природы выделяя людей, съ грустной задумчивостью всматривающихся въ темную загадку жизни, въ глубину своей совести, ищущихъ смысла этой жизни, пекущихся о вере истинной, о правде Божiей, о Боге праведномъ. И среди красивой Украйны съ ея мягкими нежными красками и тихими ласкающими звуками, и въ живописныхъ окрестностяхъ шумной Москвы, и въ далекой Сибири, среди неприветливо суровыхъ береговъ Лены, среди якутовъ въ глухой тайге, среди лесовъ и медведей, и въ блестящемъ, подавляющемъ своей огромностью гиганте Нью-Іорке, на берегахъ свободной страны человекъ является неудовлетвореннымъ искателемъ, неустанно Бога ищетъ, тревожится изъ-за веры, хочетъ жить по правде. Везде вопросы религiи и морали волнуютъ его прежде всего. Среди богатой галлереи взыскующихъ веры Короленка есть всевозможныя градацiи "искателей", есть обретшiе предметъ своихъ исканiй и вставшiе на вере своей, какъ на камне, есть безнадежно разочарованные, нигилисты въ самомъ точномъ смысле этого слова, но всего более просто "искателей". Остановимся на некоторыхъ наиболее яркихъ изъ нихъ. 

Жизнь въ далекой Сибири, где художникъ провелъ долгiе годы, дала ему обильный матерiалъ для его наблюденiй надъ всякаго рода искателями. Большинство изъ нихъ, какъ и самъ писатель, пришли сюда "изъ-за веры", ихъ привело смелое стремленiе къ своей собственной правде, подвижническая готовность независимо и свободпо исповедывать своего собственнаго Бога ил", по крайней мере, за свой страхъ и рискъ искать его, они отстаивали право быть самими собой, право веровать, молиться и жить по своему. На ряду съ этими пришельцами авторъ рисуетъ также не мало искателей изъ туземцевъ.

Въ глубинахъ народнаго сознанiя идетъ неустанная своеобразная работа. Несмотря на принижающее действiе холода, голода и нищеты, подъ тяжелымъ давленiемъ деспотизма и навязчивой культуры съ ея карикатурными преломленiями въ чуждой ей среде, за порогомъ медленно растущаго зданiя образованности и грамотности, помимо работы интеллигенцiи, стучащей молоточкомъ своей просвещенной гуманности где-то на отшибе, далеко отъ темныхъ закоулковъ народнаго сознанiя, неуклонно совершается глухая подпочвенная работа народной мысли. Сдавленная въ своемъ росте, несвободная и лишенная света, мысль эта боязливо и недоверчиво прячется въ старинныхъ преданiяхъ и гшсанiяхъ расколькичества, въ пытливомъ суемудрiи сектантскихъ ученiй, невольно уважая въ нихъ самостоятельность и непринужденность, а порою и геройское мученичество. Неудовлетворенную, наскучавшуюся въ своихъ религiозныхъ исканiяхъ душу увлекаетъ здесь ореолъ мученичества за правду гонимой веры.

"Убивецъ", который надумалъ въ арестанты поступить. Вотъ какъ разсказываетъ онъ свою исторiю:

"Крепко меня люди обидели, -- начальники. А тутъ и Богъ вдобавокъ убилъ; жена молодая да сынишко въ одинъ день померли. Родителей не было, остался одинъ-одинешенекъ на свете: ни у меня родителей, ни у меня друга. Попъ и тотъ последнее именье за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ, того, пошатился въ вере. Въ старой-то пошатился, а новой-то еще не обрелъ. Конечно, дело мое темное. Грамоте обученъ плохо, разуму своему также не вовсе доверяю... И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то-есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на беломъ свете не жить... Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко все кинулъ... Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапогъ пару, вырезалъ въ тайге посошокъ и пошелъ. Въ одномъ месте поживу, за хлебъ поработаю -- поле вспашу хозяину, а въ другое къ жатве поспею. Где день проживу, где неделю, а где и месяцъ; и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ веруютъ... Праведныхъ людей искалъ" ("Очерки" кн. I, 270--271).

Но исканiя эти ни къ чему не привели: Затосковалъ онъ еще больше и тутъ же "надумалъ въ арестанты поступить добровольно". Назвался бродягой, посадили. "Въ роде крестъ на себя наложилъ", говоритъ. Но и тюрьма не успокоила скорбную душу "Убивца". "Довольно я узналъ, каковъ это есть монастырь". "На скверное слово, на отчаянность самый скорый народъ, а чтобы о душе подумать, о Боге тамъ -- это за большую редкость, и даже еще смеются". Объявилъ свое имя, сталъ проситься изъ тюрьмы. Но тутъ его очаровалъ вновь приведенный арестантъ "покаянникъ Безрукiй, оказавшiйся впоследствiи ужаснымъ злодеемъ"... Принявъ этого человека за святого, "Убивецъ" подчинился его авторитету. Выйдя съ его помощью изъ тюрьмы, онъ попалъ въ разбойничью шайку. Защищая проезжую барыню, онъ убиваетъ покушающагося на нее Безрукаго, за что и получаетъ свое прозвище "Убивецъ", столь страшное для разбойниковъ. Такъ и не нашелъ своей правды "Убивецъ", пока его не убилъ какой-то бродяга за то, что онъ его не хотелъ убивать.

Вотъ Пановъ, бродяга отъ рожденiя, сынъ бродяги, по прозванiю Безпрiютный, всю жизнь проводитъ въ пути отъ этапа къ этапу, среди арестантовъ и каторжниковъ. Но могучая и страстная натура бродяги не легко мирится съ этой жизнью, порою съ страшною стихiйною силой просыпается въ немъ тоска о чемъ-то другомъ, неиспытанномъ и недоступномъ, что обошло его въ жизни, о какой-то другой жизни... Онъ носилъ въ себе какую-то невысказанную, но глубокую тайну и это всемъ импонировало въ уверенной фигуре бродяги.

И вотъ этотъ-то бродяга, прочитавъ однажды въ книге идущаго съ нимъ въ одной партiи ссыльнаго интеллигента фразу, подчеркнутую синимъ карандашемъ: "Нашъ векъ жадно ищетъ веры", сказалъ "это верно!" - -"Что верно?" -- спросилъ интеллигентъ. "Справедливо здесь написано насчетъ веры". Онъ проситъ эту книгу и читаетъ ее по вечерамъ со свечей, ложась спать на нарахъ. Въ философской книге Пановъ не нашелъ настоящаго ответа на неясные запросы своей тоскующей души. Пробуя залить душевную бурю водкой, пьяный и дерзкiй онъ вызывающе кричитъ интеллигенту, давшему ему злополучную книгу:

"Ва-а-просы... Я, братъ и, самъ спрашивать-то мастеръ: Нетъ, ты мне скажи, долженъ я отвечать или нетъ... ежели моя линiя такая. А то ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурилъ".

Въ очерке "Въ подследственномъ отделенiи" рисуется целый рядъ гонимыхъ за веру. Особенно характерна фигура такъ называемаго сумасшедшаго Якова. Это уже не "искатель" только, но самоотверженный, героически смелый борецъ за свою правду. Онъ обрелъ свою правду и стоитъ за нее, какъ на камне. Запертый въ одиночномъ заключенiи, онъ исповедуетъ свое служенiе "праву-закону" неукоснительнымъ стукомъ, всякiй разъ, какъ вблизи его камеры показываются "слуги антихристовы", "беззаконники", т. -е. кто-нибудь изъ тюремныхъ начальниковъ. "Званiя своего, фамилiи, напримеръ, не открываетъ, -- разсказываетъ о немъ одинъ арестантъ въ разговоре съ авторомъ. -- Сказываютъ такъ, что за непризнанiе властей былъ онъ сосланъ"...

"А зачемъ онъ стучитъ?" -- "И опять же какъ сказать... Собственно для обличенiя".

Авторъ склоненъ къ мненiю, "что Яшка былъ вовсе не сумасыiедшiй, а подвижникъ". "Да, -- говоритъ онъ, -- если въ нашъ векъ есть еще подвижники строго последовательные, всемъ существомъ своимъ отдавшiеся идее (какова бы она ни была), неумолимые къ себе, "не вкушающiе идоложертвеннаго мяса" и отвергшiеся всецело отъ грешнаго мiра, то рекомендую вамъ: такой именно подвижникъ находится за крепкою дверью одной изъ одиночныхъ камеръ подследственнаго отделенiя". Таковъ былъ Яшка. Его ученiе борьбы "государственнаго начала", за которое онъ самоотверженно стоялъ, противъ "земскаго", справедливо представляется автору "какою-то странной смесью мифологiи и реализма". Но въ этомъ путанномъ и несуразномъ ученiи было крепкое и здоровое зерно непреклоннаго, ни передъ чемъ не сгибающагося идеализма. Изъ-подъ страннаго покрова его свособразнаго суемудрiя, подъ "ужасно мрачной мифологiей", вычитанной имъ изъ какого-то "Сборника", яркимъ светомъ светитъ искреннее уваженiе къ правамъ личности. Яковъ по своему защищаетъ автономiю личности, у него есть свособразный "категорическiй императивъ". "Онъ прикидывалъ, -- говоритъ разсказчикъ, -- все къ некоторымъ, незыблемымъ въ его представленiи правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мерку". Онъ отдается своему нравственному служенiю независимо отъ техъ реальныхъ последствiй, къ которымъ можетъ повести это служенiе и даже, пожалуй, вопреки имъ. "Стучу, вотъ, слава-те, Господи, Царица Небесная... поддерживаетъ меня Богъ-отъ!"

"за Бога, за великаго государя". Настоящiй же смыслъ своего стучанья онъ полагалъ не въ этомъ, оно вытекало изъ требованiй категорическаго морiльнаго принципа служить праву-закону.

"Бога", "великаго государя", его неуклонному служенiю "праву-закону" соответствуетъ устойчивость отрицанья камышинскаго мещанина. Это сплошной отрицатель, религiозный нигилистъ. Какъ Яковъ отстаиваетъ право личности на свободное самоопределенiе своимъ неугомоннымъ стучаньемъ, такъ и камышинскiй мещанинъ отстаиваетъ свое право быть самимъ собой, отстаиваетъ своимъ свободнымъ отрицанiемъ.

"-- Веры какой?-- спрашиваетъ арестанта писарь.

-- Никакой.

-- Где Онъ, какой Богъ? Ты что ли его виделъ?..

Мещанинъ изъ Камышина слегка пожалъ плечами.

Недоумеваютъ по поводу сплошного отрицанiя этого человека и сами арестанты.

-- Какъ же, чудакъ, -- говоритъ какой-то рыжеватый философъ, съ тузомъ на спине, -- пра-а чудакъ! Ведь ежели сказываешь, къ примеру: "нетъ", такъ что же есть?

"Ничего!" Выходитъ, что камышинскiй мещанинъ сужденъ, осужденъ, закованъ, сосланъ, наконецъ готовъ воспрiять осуществленiе смотрительскихъ обещанiй, которыя порой бываютъ хуже всякаго приговора, вообще страждетъ изъ-за... ничего! Казалось бы, къ тому, что характеризуется этимъ словомъ "ничего", можно относиться лишь безразлично. Между темъ, камышинскiй мещанинъ относится къ нему страстно, онъ является какъ бы адептомъ, подвижникомъ чистаго отрицанiя. Онъ безстрашно исповедуетъ свое "ничего" передъ врагами этого оригинальнаго ученiя" ("Очерки", I, 222).

"Ничего" -- его религiя, столь же самобытная, несомненно и устойчивая, какъ и религiя Якова. Очевидно, долгими муками выстраданы, въ долгихъ исканiяхъ выношены эти религiозныя откровенiя. Авторъ находитъ въ нихъ "много общаго". Въ этихъ своеобразныхъ съ перваго взгляда столь различныхъ и одинаково темныхъ и дикихъ выраженiяхъ работы народной мысли, въ этихъ извилинахъ и глубинахъ народнаго религiознаго сознанiя, действительно, "много общаго". Въ обоихъ олицетворяется протестъ личности противъ посягательствъ на ея право свободнаго самоопределенiя, протестъ -- свособразный, чисто русскiй. В. Г. Короленко глубоко вскрываетъ психологiю этого родного ему явленiя, ему посвящены прекрасныя страницы въ книге "Голодный годъ", "У казаковъ" и въ другихъ местахъ... Любопытный типъ искателя представляетъ собой сапожникъ Андрей Ивановичъ. Въ великолепномъ разсказе "За иконой" передъ читателемъ рисуется путешествiе автора съ Андреемъ Ивановичемъ. Изображаются проводы иконы, посещающей Нижнiй-Новгородъ. Фигура сапожника выполнена превосходно. Андрей Ивановичъ -- "отличный сапожникъ и прекрасный семьянинъ", съ "давальцами" обращается почтительно, словомъ, ведетъ жизнь, какая полагается по чину заправскому сапожнику, но временами какъ бы просыпается отъ этой своей монотонно текущей, тягучей жизни, "снимаетъ хомутъ" и какъ бы преображается. Тогда "въ немъ проявляется строптивый демократизмъ и наклонность къ отрицанiю. "Давальцевъ" онъ начиналъ разсматривать, какъ своихъ личныхъ враговъ, духовенство обвинялъ въ чревоугодiи, полицiю -- въ томъ, что она слишкомъ величается надъ народомъ и, кроме того, у пьяныхъ, ночующихъ въ части, шаритъ по карманамъ (это онъ испыталъ горестнымъ опытомъ во время своего запиванiя). Но больше всего доставалось купцамъ" ("Очерки", II, 180). По своему душевному складу подвижному и неуравновешенному, а также и по демократическимъ тенденцiямъ, и другимъ сторонамъ, этотъ искреннiй и милый человекъ несколько напоминаетъ незабвеннаго героя "Разоренiя" Успенскаго -- Михаила Ивановича. Чуткiй и воспрiимчивый, съ резко выраженной наклонностью къ самопожертвованiю, другъ "простого человека" и врагъ прижимки", Андрей Ивановичъ во многомъ и отличается отъ героя Успенскаго. Андрей Ивановичъ, пожалуй, даже реальнее его, онъ более живое, единичное лицо, чемъ герой "Разоренья". Но за то Михаилъ Ивановичъ полнее выразилъ идеологiю людей своего типа: онъ вдохновеннее и ярче, выразительнее и последовательнее. Онъ также, какъ и Андрей Ивановичъ "за правду помереть готовъ во всякое время", зато уже и "давальцевъ" ненавидитъ во всякое время, за "простого человека" всегда горой, всегда во власти своего красноречиваго демократизма и потому искренно негодуетъ на товарища, малодушно отступающаго передъ чистой публикой, со словами: "Вашъ-бродь, дозвольте бутень-броду..." Михаилъ Ивановичъ последовательнее, но герой Короленка жизненнее, допустимее и вместе съ темъ сложнее. Онъ имеетъ сильный уклонъ въ сторону религiозныхъ запросовъ, не останавливается даже передъ проблемами отзывающимися "буквоедствомъ", отъ которыхъ неуклонно преданный своему делу Михаилъ Ивановичъ отшатнулся бы съ негодованiемъ, какъ отъ своеобразной "прижимки", способной только утеснить простого человека и отуманить открывающееся передъ нимъ поприще. Андрей же Ивановичъ этимъ не смущается, въ немъ слабее власть принципа, онъ непосредственнее, расплывчатее, съ непростительною легкомысленностью -- онъ часто, употребляя его излюбленнае выраженiе, "не туда гнетъ"... 

Ту же тревогу неудовлетворенной души, тоже ищущее безпокойство о вере, о правде, о Боге встречаемъ мы и въ большей части другихъ произведенiй Короленко. Таковы разсказы: "На затменiи", "Атъ-Даванъ"; о томъ же говоритъ прелестный и характерный также и во многихъ другихъ отношенiяхъ разсказъ "Река играетъ", Темъ же настроенiемъ проникнута поэзiя воли и удали въ увлекательномъ разсказе Соколинца.

"Я виделъ въ немъ, -- говоритъ художникъ, -- только молодую жизнь полную энергiи и силы, страстно рвущуюся на волю... Куда?

"

Въ смутномъ бормотанiи спящаго бродяги ему "слышались неопределенные вздохи о чемъ-то..." Неясная и туманная, темная даль жизни властно притягиваетъ къ себе тоскующую душу, увлекаетъ и манитъ своей загадочной глубиной, страстно хочется понять тайну этой дали, хочется заглянуть въ самый кратеръ этой бездонной жизненной глуби... А она все уходитъ, то приближаясь, то снова удаляясь, порою кажется близкой и пояятной и такой доступной, а въ сущности всегда недосягаемо далека и всегда загадочна и очаровательна. Жизнь зоветъ къ себе, и въ страшной власти этого зова кроется для человека тайна ея смысла, разгадать которую онъ снова и снова стремится повсюду въ своихъ исканiяхъ. .

Въ одномъ изъ лучшихъ и наиболее цельномъ произведенiи В. Г. Короленка въ повести "Безъ языка", смутныя броженiя неудовлетворенной души уносятъ несколькихъ жителей захолустнаго местечка "Лозище", "однодворцевъ Лозинскихъ, въ далекую Америку искать новой жизни: когда въ самомъ конце повести герой Матвей Лозинскiй и его соотечественникъ интеллигентный правдоискатель Ниловъ подводятъ итоги тому, что имъ дала новая жизнь въ новой стране, читатель убеждается, что они нашли, пожалуй, много, но не то, что искали. Самое глубокое и заманчивое осталось все-таки тамъ впереди, освещая собой новыя, вечныяисканiя. Казалось бы, Матвей Лозинскiй после тяжелыхъ злоключенiй нашелъ то, къ чему стремился, но его все-таки тянетъ куда-то, онъ подумываетъ о родине, онъ не знаетъ, чего ему хочется...

Стоя рядомъ съ своей будущей женой на пристани Нью-Іорка, задумчиво всматриваясь въ море, въ подходящiе изъ Европы пароходы, Матвей "сознавалъ, что вотъ у него есть клочекъ земли, есть домъ, телка, и корова... скоро будетъ жена... ". "тамъ теперь Ниловъ съ своими вечными исканiями". Такимъ образомъ авторъ привелъ своего героя къ пристани, а все же "что-то плачетъ и тоскуетъ въ его душе", напоминаетъ о чемъ то далекомъ и еще недостигнутомъ, слышатся "неопределенные вздохи о чемъ-то" и тайна жизни снова и снова зоветъ искать и искать... Глубокая задумчивость не покидаетъ автора, съ его устъ не сходитъ грустная улыбка. Но значитъ ли это, что онъ только ищетъ, но ничего не находитъ, что поиски его ни къ чему не приводятъ?

Въ разсказе "Ночью" рисуется такая картина. Въ спальной происходятъ роды, а въ другой половине дома, въ детской, четверо детей собрались на ночную беседу около свечи. Голованъ, Мордикъ, Маша и Шура. Няня спитъ, въ детской тихо, но дети чувствуютъ, что въ доме что-то происходитъ, они уже знаютъ, что "у мамы скоро родится девочка"; изъ другой половины доносится движенiе, кто-то прiехалъ, слышны голоса взрослыхъ и, наконецъ, до ихъ ушей долетаетъ пискъ ребоночка, Дети заинтересовываются и, пробежавъ черезъ коридоръ, попадаютъ въ спальную. Тамъ они наталкиваются на двухъ прiехавшихъ "дядей". Одинъ, дядя Михаилъ, студентъ медицинской академiи, онъ известенъ детямъ, какъ насмешливый отрицатель; они слышали "онъ говоритъ, когда человекъ умретъ, то изъ него сделается порошокъ и человека нетъ вовсе". Другой -- дядя Генрихъ; этотъ "говоритъ, что человекъ уходитъ на тотъ светъ и смотритъ оттуда и жалеетъ..." Дети знаютъ, что у него несколько летъ умерла жена Катя, этимъ они объясняютъ его веру. "Если изъ человека делается порошокъ, то значитъ, и изъ Кати тоже. А онъ этого не хочетъ..." Этихъ-то дядей дети и находятъ около мамы въ спальне. На вопросы детей въ объясненiе происшедшаго событiя дядя Михаилъ прибегаетъ къ традицiонному лопуху, "подъ лопухомъ нашли", "прямо съ неба на ниточке спустили". Ни та, ни другая гипотеза не удовлетворяетъ детской пытливости и вотъ бойкiй Мордикъ разсказываетъ свою, которую онъ слышалъ отъ жида Мошки: это известная, еврейская легенда объ ангеле смерти и ангеле жизни; у Бога есть два ангела, одинъ вынимаетъ изъ людей душу, а другой приноситъ новыя души съ того света. Вотъ когда надо у кого-нибудь родиться ребенку, та женщина делается больна... Богъ посылаетъ обоихъ ангеловъ и т. д.

Эта поэтическая легенда Мошки более говоритъ детскому воображенiю, чемъ лопухи и ниточки, быть можетъ, еще и потому, что Мошка верилъ въ грезы и передалъ эту веру вместе съ разсказомъ, а трезвые люди не верятъ въ свои лопухи и ниточки, и чуткая душа ребенка всегда живо чувствуетъ фальшь... Но все-таки Мордику хочется подкрепить мошкину правду авторитетомъ взрослыхъ.

"-- Что же, это все... правда?-- спрашиваетъ онъ, кончивъ разсказъ.

-- Все правда, мальчикъ, все это правда!-- сказалъ серьезно Генрихъ.

-- Не верь, Маркъ. Все это глупости, глупыя мошкины сказки... Охота, -- повернулся онъ къ Генриху, забивать детскую голову пустяками!

-- Это не такъ вредно: это очевидный абсурдъ, отъ котораго имъ отделаться легче.

-- Ну, разскажи имъ ты, если можешь...

Михаилъ звонко засмеялся.

-- Физiологiю... разумеется, въ популярномъ изложенiи... Надеюсь, это была бы правда...

-- Напрасно надеешься...

-- Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все... А они чувствуютъ тайпу и стараются облечь ее въ образы. По моему оно ближе къ истине".

Это очень выразительныя слова, и хотя сказаны они авторомъ не отъ своего лица, но въ нихъ вложено художникомъ много своего. Онъ напряженно и внимательно всматривается въ жизнь, всматривается глубокимъ и долгимъ взглядомъ, неустанно доискивается смысла этой жизни, хочетъ разгадать ея тайну, но находитъ далеко не все, что ищетъ, узнаетъ немногое, и не думаетъ, что знаетъ все. Также интеллигентный искатель повести "Безъ языка" нашелъ многое изъ того, что онъ искалъ, но это многое не все. И другимъ действующимъ лицамъ, героямъ другихъ очерковъ и разсказовъ Короленка, подобно Матвею Лозинскому, "чудится еще что-то, что манило ихъ и манитъ, но что это такое они решительно не могли бы ни сказать, ни определить въ собственной мысли... Но было это глубоко, какъ море и заманчиво, какъ дали просыпающейся жизни..."

къ ея тайне, чемъ холодный светъ гордаго разума, голосъ опытнаго, объективнаго знанiя. Разумъ многое можетъ, но онъ не всемогущъ, какъ это кажется одностороннему рацiонализму, разумъ не составляетъ еще всего человека, не выражаетъ собой всего человеческаго сознанiя, полной и цельной человеческой личности; у живого человека есть и чувство, и воля. И часто то, что недоступно разумному познанiю, открывается чувству и полагается волей... И тогда гордый и сильный на своемъ месте разумъ не долженъ вставать у нихъ на пути. Здесь, а также, какъ далее увидимъ, и въ другихъ произведенiяхъ В. Г. Короленко является глубоко вдумчивымъ художникомъ, апологетомъ цельной человеческой личности противъ всевозможныхъ посягательствъ на нее, какъ со стороны внещнихъ, такъ все равно и внутреннихъ идоловъ, обезценивающихъ жизнь и комкающихъ полноту человеческаго сознанiя во имя обидной ясности своихъ претенцiозныхъ ученiй.

Вслушиваясь въ основные мотивы поэзiи В. Г. Короленка, вдумываясь въ смыслъ его разсказовъ о людяхъ, взыскующихъ праведной веры, пристально всматриваясь въ своебразную красоту его картинныхъ изображенiй природы, мы везде явственно ощущаемъ живое дыханiе Бога, вдохновляющаго художника, чувствуемъ ласкающее тепло его идеала, обаянiе его правды. Предметъ религiозныхъ вдохновенiй В. Г. Короленка -- живая человеческая личность, его Богъ, -- образъ и подобiе человека, живитъ въ человеке и человекомъ, его идеалъ -- человечность, его поэзiя -- поэзiя человеческой жизни и человеческой правды. Гуманитарный характеръ поэзiи Короленко отражается на изображенiи, какъ религiозныхъ верованiй, такъ и естественныхъ явленiй. Какъ Богъ, природа человеческихъ въ основу художественнаго творчества В. Г. Короленка, та же, которую положилъ, какъ гносеологическiй принципъ, въ основу своей системы двуединой правды одинъ изъ вождей идейнаго движенiя 70-хъ годовъ -- "истина только для человека". Въ этомъ смысле Короленко является вернымъ сыномъ своего времени, своеобразно претворившимъ въ своемъ творчестве одно изъ основныхъ его увлеченiй со всей правдой и неправдой этихъ увлеченiй... 

Человеческая личность стала заветной святыней В. Г. Короленка, обладающей въ его глазахъ высшей нравственной ценностью; его поэзiя сделалась поэзiей борьбы за права этой личности, неотъемлемыя морально, но постоянно нарушаемыя жизнью фактически. Везде въ произведенiяхъ Короленка забота о душе. вопросы совести, исканiе Бога, безпокойство о вере носятъ явные следы вдохновляющаго ихъ моральнаго начала -- человеческой личности. Религiозныя увлеченiя его героевъ всюду представляютъ собой идеологiю человека. Боги ихъ -- образъ и подобiе человеческой личности. Оскорбленный человеческой неправдой "Убивецъ" "крестъ на себя наложилъ"; попранная человеческая личность бурно просыпается и-клокочетъ въ безсильномъ порыве въ душе бродяги Панова после разговоровъ добродушнаго, но безтактнаго полковника; для "обличенiя" безнаказанныхъ надругательствъ надъ личностью неукоснительно стучитъ и самоотверженный подвижникъ Яшка. "Непреложнаго авторитета для Яшки не существовало. Онъ прикидывалъ все къ некоторымъ, незыблемымъ въ его представленiи правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мерку". Нигилистическое отрицанiе всякой веры, выразительное "ничего" Камышинскаго мещанина -- это страшный крикъ человеческаго отчаянiя изверившейся личности, обратившей своего Бога въ ничто. Чуть просыпающаяся личность ямщика Микеши, еще робко и неуверенно делающая первые шаги на пути отвоеванiя своихъ правъ, отражается въ его своеобразной религiи "худенькаго-худого Бога". Чуткая, отзывчивая, впечатлительная къ чужому горю и жаждущая подвига натура Андрея Ивановича вся целикомъ выливается въ его душевномъ восклицанiи: "За правду умереть готовъ во всякое время". Особенно выпукло и явственно человекообразный характеръ Бога чувствуется въ "Сне Макара", где Богъ, на судъ котораго попадаетъ Макаръ во сне, является въ образе стараго Тайона, и творитъ свой судъ старый Тайонъ на основанiи законовъ человеческой правды, той правды, которой нетъ на земле, но которая темъ не менее безусловно обязательна для этой земли. Человеческая личность полагается этой правдой высшей ценностью на земле... Устами Макара въ его грезахъ говоритъ проснувшаяся личность, сознавшая свои права и гневно протестующая во имя ихъ противъ постоянно и безжалостно попирающей ее неправды; этотъ же голосъ личности, борящейся за свои права, можно различить везде въ произведенiяхъ Короленка; онъ явственно слышится въ устахъ всехъ его искателей, несмотря на своеобразный покровъ всевозможныхъ историческихъ и бытовыхъ наслоенiй и специфическихъ уродливостей. По красивому выраженiю Фейербаха, "испаренiя слезъ сердца сгущаются въ небе фантазiи въ туманные образы божественныхъ существъ". Этими словами въ полномъ согласiи съ общимъ духомъ творчества Короленка можно формулировать смыслъ религiозныхъ исканiй его героевъ.

Произведенiя В. Г. Короленка представляютъ собой блестящую апологiю человеческой личности, -- это несомненно. Но въ увлеченiи культомъ личности человека возможны два уклона, два крайнихъ преломленiя истиннаго гуманизма. Мораль свободно самоопределяющейся личности одинаково запрещаетъ полагать что-нибудь выше самой личности, какъ вне ея, такъ и въ ней самой, какое-нибудь исключительное ея содержанiе. Мораль эта осуждаетъ превознесенiе, какъ условiй человеческаго существованiя выше самого человека, такъ и особенностей личности выше ея человеческаго достоинства. Какъ те, такъ и другiе идолы одинако поведутъ отъ истиннаго культа человека къ идолопоклонству, къ униженiю человека. Въ одну сторону уклоняются те съ виду гуманистическiя ученiя, которыя выше личности живого человека ставятъ внешнiе человеку идолы въ роде безликаго человечества, общества, государства, всеобщаго благоденствiя, счастья абстрактратнаго человечества, науки, вещественнаго безличнаго прокресса, целей природы и т. п.; съ другой стороны, живому человеку грозятъ божки и идолы, свившiе себе гнездо въ самомъ его внутреннемъ мiре. Счастье и довольство претендуютъ на место человеческаго достоинства; польза, разумъ, красота, отдельныя чувства и страсти со всехъ сторонъ утесняютъ автономную и цельную личность; до последней степени обостренныя индивидуалистическiя теченiя также стремятся поставить на место всей личности какiе-нибудь исключительные, обособившiеся ея моменты и настроенiя. Здесь ценна уже не столько самая личность, сколько ея индивидуализированные утонченные узоры, дорога не цельность и полнота живой личности, не живой человекъ, а исключительное содержанiе личности, нечто въ человеке ставится здесь выше самого человека, какъ сверхчеловеческое. Ценна только индивидуализированная, а не всякая личность, для нея живая жизнь только подножiе. Наше время знаетъ эти увлеченiя крайняго индивидуализма въ ученiяхъ Ницше и его предтечи Макса Штирнера. Итакъ, съ одной стороны личность живого человека приносится въ жертву всепоглощающему Молоху безликаго человечества или вещественнаго прогресса, съ другой -- презрительно отдается для унавоженiя почвы, на которой надлежитъ произрастать сверхчеловеческой индивидуальности. Между этими крайними полюсами долженъ лавировать истинный гуманизмъ, чтобы не сотворить себе кумира на место человеческой личности ни вне, ни внутри ея. Ему дорогъ самъ человекъ. "Человекъ живетъ, -- говоритъ Короленко, -- не для того, чтобы служить матерiаломъ для техъ или другихъ схемъ, и процессъ жизни важенъ не по темъ лишь конечнымъ формуламъ, которыми отмечаются те или другiе перiоды, а и самъ по себе. Дорогъ "человекъ", дорога его свобода, его возможное на земле счастье, развитiе, усложненiе и удовлетворенiе человеческихъ потребностей...^" "Русск. Бог." 1889, г. No 8, "О сложности жизни"). И если здесь, защищая живого человека отъ посягательства абстрактнаго схематизма, В. Г. Короленко огрубляетъ свои формулы, уравнивая человека и человеческую свободу съ "счастьемъ, возможнымъ на земле", "усложненiемъ и удовлетворенiемъ человеческихъ потребностей", то въ его художественныхъ произведенiяхъ принципъ личности какъ высшей и автономной моральной ценности, ставится въ чистомъ виде вне подчиненiя его "счастью" и "удовлетворенiю потребностей". Дорогъ человекъ самъ по себе, "счастье" же и "удовлетворенiе" -- только "обстановка" и условiя его существованiя, а потому, будучи поставлены на место самаго человека, грозятъ сделаться идолами не менее страшными, чемъ всякiе другiе.

Но человекъ, какъ вдохновляющее начало поэзiи В. Г. Короленка даже и въ томъ более точномъ определенiи, которое мы здесь пытались ему дать, далеко, конечно, не исчерпываетъ собою всей сложности мотивовъ художественнаго творчества этого писателя. Всматриваясь пристальнее въ основныя черты убежденной апологiи человека, поскольку она сказалась въ художественныхъ произведенiяхъ Короленка, мы убеждаемся, что художника въ его культе личности увлекаетъ эта личность своимъ свободнымъ самоопределенiемъ. Человекъ дорогъ В. Г. Короленко не только въ положительномъ моменте самоутвержденiя, здоровой работой чести (какъ Яшка Пановъ, Макаръ передъ "Тойономъ", Соколинецъ, Микеша и др.), а также и въ отрицательномъ моменте, въ подвиге совести (Убивецъ, Игнатовичъ, интеллигентъ Залесскiй и др.). Но при неизжитыхъ еще влiянiяхъ ужаснаго прошлаго, при условiяхъ современной русской жизни, часто не менее тягостныхъ и ужасныхъ, русскiй человекъ, по прекрасному выраженiю Г. И. Успенскаго, -- "замордованъ", у него нетъ разработки своей собственной личности, она стерта, ослаблена, дезорганизована. Русскiй человекъ подавленъ и обезличенъ всемъ ходомъ исторiи, и настоящее очень мало способствуетъ правильному развитiю личности безъ уродливостей и болезненныхъ уклоненiй и эксцессовъ. Человекъ не можетъ быть просто самимъ собой, не чувствовать себя каждую минуту, какъ здоровый не чувствуетъ своего здоровья; онъ непременно хочетъ быть всемъ, отрицая личность въ другихъ, или ничемъ, отказываясь отъ собственной личности, но въ обоихъ случаяхъ носится съ своей личностью, какх съ больнымъ местомъ, чувствуя тяготу отъ нея, какъ отъ внешняго посторонняго бремени. Воистину "замордованъ" русскiй человекъ, и вотъ почему такъ часты у насъ какъ заболеванiя чести, такъ и заболеванiя совести. Болезнь, конечно, всегда болезнь, и какова бы она ни была, ее нельзя предпочесть здоровью, больному такъ сладко мечтать о возможности выздоровленiя. Но бываютъ условiя жизни, въ которыхъ трудно быть нравственно здоровымъ, бываютъ такiя условiя, въ которыхъ странно быть здоровымъ, порою просто стыдно жить. Имея въ виду наличность такихъ условiй, о которой такъ много и такъ хорошо писалъ покойный Г. И. Успенскiй, волей-неволей приходится съ благоговейнымъ почтенiемъ останавливаться на болезни совести. Не то болезнь чести; въ сравненiи съ съ нею болезнь совести очень почетная болезнь. Быть можетъ, именно поэтому, разсматривая заболеванiя подавленной личности русскаго человека, В. Г. Короленко более склоненъ останавливаться на болезняхъ чести, чемъ на болезни совести. Аномалiямъ, своеобразнымъ вздутiямъ и припухлостямъ больной чести Короленко посвятилъ несколько очень содержательныхъ публицистическихъ статей {"Русская дуэль въ последнiе годы". "Руское Богатство" 1897 г. No 2. "Современная самозванщина" Русское Богат. 1896 г. No 5; "Самозванцы гражданскаго ведомства" Русск. Бог. 1896 г. No 8. "Два убiйства" Русск. Бог. 1899 г. No 7 (10). Разсматривается убiйство Сморгунера какъ жертвы "извращенныхъ понятiй о чести".}. Гипертрофiя чести унижаетъ человека. Здоровая же работа совести и проповедь альтруистической морали ничемъ не грозитъ автономной личности, ничемъ не нарушаетъ ея свободнаго самоопределенiя. Самопожертвованiе не отрицанiе личности, а ея выешее самоутвержденiе. Не самозванство или самовозвеличенiе, не моральничанiе или идеальничанiе утверждаетъ личность, а свободное самопожертвованiе. Большей заповеди нетъ въ законе, какъ душу свою положить за други своя. Если пшеничное зерно, падши на землю, не умретъ, то останется одно; а если умретъ, то принесетъ много плода. Любящiй душу свою въ мiре семъ сохранитъ ее въ жизнь вечную. Христiанскiй крестъ не посягаетъ на автономность личности, но венчаетъ ее, только мораль свободнаго долга и любовнаго самопожертвованiя утверждаетъ личность во истину. 

"Морозъ", лучшемъ изъ всего, что до сихъ поръ написано В. Г. Короленкомъ, передъ читателемъ рисуется именно такое утверждающее личность самопожертвованiе, героическiй подвигъ неуступчивой совести, подвигъ практически безполезный, съ утилитарной точки зренiя совершенно не нужный, словомъ героическiй подвигъ проснувшейся совести въ чистомъ его виде.

Внешняя фабула разсказа очень не сложна, но зато его внутреннее психологическое содержанiе глубоко и замечательно. Основной моральный мотивъ разсказа, органически слитый съ его содержанiемъ, производитъ могучее и неотразимое впечатленiе, настроенiе художника сказывается въ разсказе мощнымъ потокомъ все прибывающихъ душевныхъ волнъ, властно захватываетъ читателя очаровательной поэзiей самоотверженной любви и самой высокой красотой, красотой неподкупной, неустойчивой совести. Эти мотивы живутъ и дышатъ въ разсказе, они не въ речахъ действующихъ лицъ, очень сдержанныхъ и некрасноречивыхъ, не въ сентенцiяхъ автора, которыхъ вовсе нетъ, а въ самомъ разсказе, въ самой его форме, въ несложной фабуле, въ очаровательныхъ картинахъ сибирской природы, въ настроенiяхъ не только людей, но, какъ это ни странно и зверей и птицъ. Все пропитано человеческой поэзiей совести, которой охваченъ и самъ авторъ, и эта цельность и единство создается безыскусственно и просто силой правдивости настроенiя и талантливости изображенiя. Здесь особенно ярко и выразительно сказался излюбленный художественный прiемъ Короленка -- очеловечивать и одухотворять окружающую жизнь, населять природу мiромъ своихъ настроенiй и переживанiй, понимать ея жизнь въ отраженiи своихъ чувствъ и думъ, оживотнорять и согревать ее. "Знаете -- говоритъ одинъ изъ действующихъ лицъ Короленка, -- порой есть что-то изумительно сознательное въ голосахъ природы... особенно, когда она грозитъ" ("Очерки и разск.", III, 149). Художникъ пристально всматривается въ темноту жизни, подобно тому, какъ смотримъ мы въ непроглядную мглу ночи изъ ярко освещенной комнаты, приникнувъ къ оконному стеклу. Глубокая, бездонная тьма ночи подъ творческимъ взглядомъ художника оживаетъ и одухотворяется, богатая внутреннимъ содержанiемъ душа художника населяетъ этотъ дотоле чужой и неведомый мiръ отраженiемъ своей собственной жизни, наполняя его своей собственной музыкой, музыкой человеческой души. Различая чуть выступающiя ночныя тени и движущiеся темные силуеты, прислушиваясь къ чуждымъ звукамъ, поэтическая душа художника озаряетъ этотъ мiръ своимъ собственнымъ внутреннимъ светомъ, населяетъ его своими чувствами и мыслями, осмысливаетъ своимъ человеческимъ смысломъ и согреваетъ тепломъ своего человеческаго сознанiя. И чуждый мiръ, мiръ немой природы начинаетъ говорить человеческимъ языкомъ, неясный шопотъ таинственной стихiи художникъ переводитъ на свой собсувенный человеческiй языкъ, поэтическiй и красивый. Чуждая природа становится своей, родной, близкой, одухотворяется и очеловечивается. Въ этомъ очеловеченiи природы, въ этомъ свособразномъ художественномъ пантеизме, или какъ окрестилъ его одинъ изъ критиковъ В. Г. Короленка, г. Ивановъ, въ этомъ "панкардизме", -- сила огромнаго впечатленiя описанiй Короленка, сила волшебнаго обаянiя его поэзiи.

Апологiя автономной человеческой личности, свободно утверждающей себя въ добровольномъ самопожертвованiи, требуетъ признанiя свободы человеческихъ действiй. Великiй Богъ, живущiй въ душе героевъ Короленка, категорическiй моральный императивъ, призывающiй Яшку во имя правъ человека, воплощенныхъ имъ въ "Боге и великомъ государе", неукоснительно стучать, или зовущiй Игнатовича страдать и погибнуть отъ голоса разбуженной совести, все это требуетъ допущенiя свободы. На стихiйной необходимости нельзя помириться, нужна еще нравственная правда, которая несговорчива, она не всегда помещается въ границахъ возможнаго и дозволеннаго природой и ея законами; нравственная правда не мирится съ фактомъ необходимости, а непременно требуетъ свободы... И Короленко отстаиваетъ эту столь необходимую для живой человеческой личности и ея совести свободу въ поэтической сказке "Необходимость". Необходимость въ его пониманiи не исключаетъ человеческой воли, она ею полагается, необходимость слагается изъ счета свободныхъ действiй; необходимы законы природы, необходимы действiя естественныхъ стихiй, необходимо замерзанiе совести при пониженiи температуры на два градуса, но столь же необходимы и законы морали, столь же необходимо протестующее противъ принужденiя силы стихiй веленiе нравственной правды, столь же необходимъ стыдъ и покаянiе разбуженной совести, приведшiе Игнатовича къ самоотверженному протесту противъ "подлости" природы: "Пойдемъ ли мы направо, -- говоритъ старый мудрецъ Дарну своему старому другу Пурану въ сказке "Необходимость", это будетъ согласно съ необходимостью. Пойдемъ ли мы налево это тоже будетъ съ ней согласно. Разве ты не понялъ, другъ Пурано, что это божество признаетъ своими законами все то, что решитъ нашъ выборъ. Необходимость не хозяинъ, а бездушный счетчикъ нашихъ движенiй. Счетчикъ отмечаетъ лишь то, что было. А то, что должно быть нуждается въ нашей воле для своего осуществленiя... Значитъ, предоставимъ необходимости заботиться о себе, какъ она знаетъ. А сами выберемъ путь, который ведетъ туда, где живутъ наши братья". Такъ сочетаетъ Короленко свободу выбора съ естественной необходимостью. 

Казалось бы, въ такомъ пониманiи необходимости, могучая сила стихiйной жизни не должна бы быть страшна для свободы и нравственной ответственности личности. Нравственная правда должна бы устоять противъ посягательства на нее со стороны властныхъ стихiй жизни. Полная и цельная человеческая личность, какъ идеалъ, убежденнымъ апологетомъ котораго является Короленко въ своемъ творчестве, живетъ въ его душе и не позволяетъ ему мириться съ действительностью, страстно и гневно возмущаясь ея посягательствами на права личности. Великiй живой Богъ Короленка не позволяетъ ему принять жизнь такою, какова она есть, принять не спрашивая съ нея никакой ответственности за обиды и страданiя людей, не споря съ ней, не предъявляя никакихъ идеальныхъ требованiй и нравственныхъ исковъ, ни въ чемъ не виня ее, не оскорбляясь ничемъ и ни на что не негодуя. Поэтъ борьбы за человека, онъ неустанно ведетъ съ жизнью тяжбу за права личности, напряженно ища въ ея деявiяхъ человеческаго смысла, больно оскорбляясь и мучительно болея безнаказанно свершающимся въ ней поруганiемъ человека. Но встречаются у Короленка такiя места и целыя произведенiя, которыя говорятъ какъ бы совершенно о другомъ. Есть здесь настроенiя, проникнутыя скорбнымъ безсилiемъ передъ страшной властью жизни, передъ ея темными и безсмысленными силами, есть настроенiя, какъ бы зовущiя къ примиренной покорности этой жизни, къ примиренному, хотя и опоэтизированному, нежно ласкающему и красивому пантеизму. Это дало поводъ одному изъ критиковъ Короленка, г. Новополину ("Въ сумеркахъ литературы и жизни") чуть не все идейное содержанiе художественнаго творчества Короленка свести къ этимъ настроенiямъ, -- "примиряющимъ читателя съ печальною действительностью""Смиренные" (Русск. Бог." 1899 г., январь), не включенный авторомъ въ третью книжку "Очерковъ и разсказовъ", но выводы г. Новополина совершенно ошибочны.

Въ разсказе "Смиренные" передъ читателемъ рисуется страшная картина -- человекъ на цепи. Сумасшедшiй мужикъ Гераська мiромъ посаженъ на цепь въ своей избе и вотъ уже десятый годъ живетъ въ этомъ нечеловеческомъ положенiи. Въ соседнее село прiезжаетъ дачникъ Бухвостовъ, газетный корреспондентъ, по самой профессiи своей человекъ нервный, впечатлительный. Когда Бухвостовъ узналъ отъ ямщика, какой смыслъ имеетъ долетевшее до его слуха "металическое лязганiе" цепи, "ему казалось, что онъ сейчасъ же долженъ выскочить изъ телеги, кого-то позвать, на кого-то накинуться, кого-то непременно обвинить и сразу, сiю минуту, немедленно прекратить этотъ ужасъ... Ему казалось вообще, что онъ нашелъ или сейчасъ найдетъ виноватыхъ, и, значитъ, дастъ исходъ томительному и гнетущему ощущенiю, болевшему въ душе..." Но виновныхъ не находится, крестьяне говорятъ о какой-то порче. Здесь "вина относилась на счетъ неведомой темной силы, на счетъ какихъ-то необыкновенныхъ людей, которые съ этой силой знаются".

Но Бухвостову надо было завинить какое-нибудь лицо, найти кого либо ответственнаго за страшное явленiе, совершающееся у него передъ глазами, но лично виновныхъ не было.

"Не виновата деревня, "мiромъ" приковавшая на цепь живого человека... Нельзя же допустить, чтобы сумасшедшiй рубилъ людей топоромъ. Не виноваты бабы... Не виноваты врачи, -- они все время толкуютъ земству о необходимости новыхъ затратъ. Не виновато земство -- оно не можетъ взыскать недоимокъ, а нуждъ такъ много... Не виноваты ни эти поля, ни перелески, ни хлеба, ни темный лесъ, съ одной стороны все ближе подступавшiй къ его дороге... И Бухвостовъ съ тоской оглядывался кругомъ, среди этой ласковой тишины, чувствуя, что чисто деревенское "смиренiе" передъ этой общей невинностью "смиренными" нивами и надъ спящими деревнями:

-- Ничего не поделаешь!..

А между темъ онъ чувствовалъ, что "прежнему не давало ему покоя, а сознанiе прокрадывающагося въ душу смиренiя только доводило его до бешенства..."

Бухвостовъ не мирится на формуле "общей невинности", вина "огромная, хотя и безличная" не даетъ ему покоя, нравственное чувство не можетъ успокоиться и возмущенно клокочетъ... И даже природа властная и чарующая, столь сильно и неотразимо действующая всегда на чуткую къ ея красоте душу художника, не можетъ своими ласками усмирить негодующее сердце его героя, не можетъ облегчить и прояснить его омраченную тяжелымъ впечатленiемъ душу. "Хоть ночь была чудесная, такая, о какихъ онъ мечталъ въ городской сутолке, такая, которая способна взять у человека все его невзгоды и заботы, усмирить тревогу въ душе, покрыть всякую душевную боль дыханiемъ своей спокойной красоты, но онъ чувствовалъ, что даже ей не победить неопределенной тревоги, которая торчала въ немъ настоящей занозой..."

В. Г. Короленко. Обойденный жизнью человекъ, только во сне разгибающiйся во весь свой истинно человеческiй ростъ, рисуется художникомъ въ лице несчастнаго Макара ("Сонъ Макара"); страшная драма подъ шумъ леса разыгрывается въ разсказе "Лесъ шумитъ"; неизвестно, за что человекъ убиваетъ человека въ разсказе "Въ ночь подъ праздникъ"; целая галлерея униженныхъ и изуродованныхъ людей содержится "Въ последственномъ отделенiи"; вотъ глухо и незаметно заезженный жизнью "старый звонарь, человекъ, для котораго вся жизнь "сомкнулась въ угрюмую и тесную вышку колокольни"; вотъ "крепко обиженный людьми" и "Богомъ убитый" "Убивецъ"; вотъ тоскующiй Соколинецъ, вотъ скорбный герой Атъ-Давана, вотъ бродяга отъ роду -- Пановъ, вотъ страшный "феноменъ", безрукiй уродъ, изрекающiй горькiе парадоксы о человеческомъ счастьи, вотъ человекъ на цепи и т. д., и т. д., все это вольныя и невольныя, личныя и безличныя надругательства надъ человеческой личностью. О томъ же говорятъ и публицистическiя статьи В. Г. Короленко, и въ нихъ онъ является гуманистомъ въ наилучшемъ смысле слова, страстнымъ апологетомъ живой и цельной человеческой личности, борцомъ за ея право и свободу. И здесь онъ скорбитъ объ умаленiи личности. В. Г. Короленко протестуетъ противъ "человеческихъ жертвоприношенiй" въ "мультанскомъ деле" {"Русское Богатство" 1894 г., No 11, 1895 г., No 6. "Мультанское жертвоприношенiе". "Русское Богатство" 1895 г., No 11. "Решенiе сената по мультанскому делу". "Русское Богатство" 1896 г. Подписано только "Вл. Кор.". "По поводу доклада священника Блинова" ("новые факты изъ области человеческихъ жертвоприношенiй"). "Русское Богатство" 1898 г, No 9.}, где обвиняемые вотяки оказались, какъ онъ блестяще показалъ, не жрецами, а жертвами, человеческими нсертвами полицейскаго насилiя и следственнаго произвола. О полной потери собственной личности, до желанiя подменить ее какой-нибудь чужой, самозванной, объ умаленiи личности какъ въ нечеловеческихъ самоуниженiяхъ, такъ въ столь же нечеловеческихъ самовозвеличенiяхъ говоритъ В. Г. Koроленко въ "Современной самозванщине" и "Самозванцахъ гражданскаго ведомства"; извращенныя понятiя о чести и искажающiя ликъ человеческiй заболеванiя личности интересуютъ его въ статьяхъ: "Русская дуэль въ последнее время", "Два убiйства" и др.

Мысль и чувство художйика постоянно сосредоточены около этихъ вопросовъ; онъ напряженно думаетъ объ униженiи человека, постоянно болеетъ имъ; горьки эти думы и мучительны боленiя. Кто, какъ и чемъ ответитъ за все надругательства надъ человекомъ, за попранiе личности? Человекъ родится свободнымъ, но повсюду въ цепяхъ, сказалъ великiй гуманистъ. "Человекъ созданъ для счастья, какъ птица для полета...", а онъ, лишенный рукъ, изуродованный жизнью, пресмыкается въ грязи и униженiи, несчастный и подавленный... Кто виноватъ во всемъ этомъ, кто ответитъ за это? Какъ быть?

В. Г. Короленко не мирится съ печальной действительностью, онъ не чуждъ "энергичнаго протеста" и властныхъ призывовъ къ активной борьбе, но онъ не хочетъ и не можетъ разорвать все связи съ действительной жизнью настоящаго, не хочетъ огульно осудить ее, отказаться отъ нея совершенно, вступивъ въ вечно непримиримый, безысходный конфликтъ съ этой жизнью. Короленко умеетъ протестовать противъ действительности, онъ расходится съ ней во имя своего идеала, борется и негодуетъ, но конфликтъ его не безнадежный, война -- непримиримая. Не все въ действительности для него безусловно скверно, не вся она и не всегда она печальна, не все въ ней вызываетъ протестъ, и протестъ противъ темныхъ сторонъ действительности никогда почти не принимаетъ у Kopoленка форму чувства брезгливости, холоднаго презренiя; онъ не уходитъ на неприступныя, недосягаемыя высоты, безнадежно и навсегда отрезанныя отъ мiра действительности, и къ действительности хочетъ вернуться. Его идеалъ земной, идеалъ человеческiй, подымаясь съ земли, отъ человека, отъ слезъ и страданiй человеческихъ, онъ къ нимъ же хочетъ вернуться. "Испаренiя сердца", сгущаясь въ небе, оседаютъ снова на землю въ поэтическихъ грезахъ для облегченiя и возвеличенiя земного бытiя. Мысль и чувство художника поднимаются надъ землею, порою высоко, высоко, но только не упускаютъ изъ виду землю и ея интересовъ. В. Г. Короленко любитъ землю и любитъ живущаго на ней близкаго, конкретнаго человека, и его гуманистическiй идеалъ не можетъ оторваться отъ этого, вдохновляющаго его, земного человеческаго идеала. Авторъ любитъ живого человека и веритъ, чта живъ Богъ въ человеке. места идеалу; онъ любитъ простой, здоровой, безыскусственной любовью жизнь, которая властно зоветъ къ себе художника, сильная и мощная, обогащая его впечатленiями и вдохновенiями, заставляя мыслить и страдать, мучиться и радоваться. Жизнь растетъ и ширится, не устраняя человека съ его человеческой правдой, но и не подчиняясь ей, не слушаясь и не смиряясь передъ ней.

"На пути" ("Северн. Вестн." 1888 г., февраль). Въ партiи арестантовъ идетъ староста, бродяга Пановъ "Безпрiютный", о которомъ намъ приходилось говорить. На одномъ изъ этаповъ его встречаетъ инспекторъ, который помнитъ Панова еще молодымъ человекомъ. Полковникъ и самъ былъ тогда молодъ, и вотъ добродушному человеку захотелось поговорить со старымъ арестантомъ. "Онъ вспомнилъ себя еще молодымъ урядникомъ конвойной стражи, вспомнилъ первую провожаемую имъ партiю и молодого бродягу..." Старый служака съ удовольствiемъ пересматриваетъ свою жизнь, полную тепла, довольства, удачи, онъ указываетъ бродяге на своего сынишку и, отдаваясь безсознательному, но жестокому эгоизму, хвалится передъ бродягой своей удачливой жизнью. "Безпрiютный стоялъ передъ нимъ сгорбившись, съ потемневшимъ лицомъ и съ угрюмой лихорадкой во взгляде. Встреча эта заставила и его обозреть свою жизнь... Что-то смятое, спутанное, какой-то рядъ годовъ, ничемъ не отмеченныхъ, какiе-то обрывки воспоминанiй, отзывающiеся тупой болью..." Онъ что-то бормочетъ о мифическихъ сестрахъ, ради которыхъ онъ предпринималъ свои одиннадцать побеговъ. "Онъ вспомнилъ свою жизнь и смутно чувствовалъ, что жизни не было", не было жизни, не было и личности, нетъ ничего въ прошломъ, впереди только тоска безцельнаго существованiя, безконечныя тысячи пройденныхъ верстъ, этапы, тюрьма... и пустота жизни, безпрiютность. Эгоистично добродушный полковникъ, въ простоте своей самъ того не понимая, подвергъ безпрiютнаго бродягу своимъ ласковымъ разговоромъ жестокой нравственной пытке. Молчаливый свидетель этой сцены, арестантъ-интеллигентъ Залесскiй, и мальчикъ, сынъ инспектора, почувствовали въ настроенiи бродяги грозу, готовую разразиться надъ головой полковника. Пытка была свыше силъ. Полковникъ ушелъ, а "Пановъ стоялъ, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись впередъ. Онъ дышалъ тяжело, его глаза сверкали и губы шевелились, но словъ не было слышно.

"Въ этотъ вечеръ староста Пановъ закутилъ".

Прошла страшная, бурная ночь. Душа бродяги всколыхнулась до самаго дна, сердце заныло, заклокотало, забурлило, боль обиды жизни, тоска безцельнаго существованiя чувствовалась остро и сильно. Тюрьма въ эту ночь была свидетельницей безсильнаго и дикаго протеста противъ жизни человека, надъ которымъ этой жизнью совершена несправедливость. И Короленко съ свойственнымъ ему удивительнымъ уменьемъ рисуетъ потрясающую картину, которая можетъ "ударить по сердцамъ съ неведомою силой". Происходитъ буря въ душе интеллигентнаго свидетеля этой сцены -- Залесскаго, его совести. задана огромная работа. "Вина налицо огромная, хотя безличная" -- за что загубленъ человекъ, съ кого спрашивать за эту явную, вопiющую несправедливость, совершенную надъ человекомъ, какъ успокоить совесть?

Измученный вопросами, Залесскiй отдается всеисцеляющему действiю красивой и ласкающей природы, которая нашептываетъ ему, спящему, "слова неги и счастiя", нежно склоняя принять свою собственную правду, правду своего решенiя.

Полнаго, всеразрешающаго ответа на мучительные вопросы Короленко не знаетъ, какъ вообще не знаетъ онъ всей полноты истины, всецело раскрывающей тайну жизни; но онъ чувствуетъ и знаетъ, что природа одна только "способна взять у человека все его невзгоды и заботы, усмирить тревогу въ душе, покрыть всякую душевную боль дыханiемъ своей спокойной красоты". Но и она, могучая и огромная природа, не всегда способна победить въ немъ душевную боль и тоску мучительныхъ вопрошанiй. Силы ея чаръ имеютъ удивительную власть надъ чутко воспринимающей ихъ душой художника, но чары эти не всесильны, оне не всегда могутъ сделать

Хотя иногда художнику представляется, подъ обаянiемъ этихъ чаръ, что жизнь, "покрывая всякую душевную боль дыханiемъ своей спокойной красоты", какъ бы носитъ въ себе самой элементъ моральности, человечности, самими стихiями могучей природы обезпечивая торжество человеческой правды и добра. Въ разсказе "Морозъ" авторъ какъ бы даже боится одобрить слова Сокольскаго, когда тотъ говоритъ, что его другъ "казнилъ въ себе подлую человеческую природу..." "Вы сказали, кажется, -- подлую " переспрашиваетъ онъ разсказчика. Слишкомъ любитъ художникъ живую жизнь, слишкомъ веритъ онъ въ человека, въ его человеческую природу, чтобы безъ колебанiй допустить этотъ резкiй и огульный приговоръ. Но какъ бы то ни было, все же глубокимъ нравственнымъ смысломъ художественнаго образа "романтика" Игнатовича, погибающаго изъ протеста противъ совести, способной замерзать (при пониженiи температуры тела на два градуса), изъ брезгливости къ оскорбляющимъ достоинство человека проявленiямъ природы, В. Г. Короленко достаточно ясно и выразительно говоритъ о своей неуверенности во все разрешающей и все исцеляющей силе могучей природы, о своей неуверенности въ томъ, что великая природа, порою успокаивающая и исцеляющая, не способна посягнуть на человеческую правду, совесть, добро. Конфликтъ идеала и действительности, требованiй нравственной правды человека и условiй реальной жизни самой природы разрешается здесь очень неблагопрiятно для действительности и природы. Въ такiя минуты трудно любить жизнь; нельзя любоваться природой, когда она замораживаетъ совесть...

Кроме того, и самый пантеизмъ Короленка требуетъ более определенной квалификацiи, чемъ те огульныя и одноцветныя утвержденiя, въ какихъ обычно Короленко называется пантеистомъ. 

Значенiе художественнаго творчества Короленко очень велико. Кроме непосредственнаго вклада въ литературу, который сделалъ Короленко своими художественными произведенiями и публицистическими статьями, его значенiе въ исторiи русской литературы обнаруживается влiянiемъ на последующихъ, более молодыхъ писателей, и прежде всего на Максима Горькаго.

"Семья" 1899 г., No 35.} вотъ что говоритъ: "Въ 1893--1894 г. и познакомился съ В. Г. Короленко, которому обязанъ темъ, что попалъ въ большую литературу. Онъ очень много сделалъ для меня, многое указалъ, многому научилъ". "Напишите объ этомъ, непременно напишите, -- пишетъ Горькiй въ письме къ г. Городецкому: -- его, Горькаго, училъ писать Короленко, а если Горькiй мало усвоилъ отъ Короленко, въ этомъ виноватъ онъ, Горькiй". Но, на самомъ деле, Горькiй, какъ художникъ, не мало усвоилъ отъ своего, четвертаго, учителя {Первымъ, какъ известно, онъ называихъ солдата -- повара Смураго, вторымъ адвоката Ланина, третьимъ -- человека "вне общества" Калюжнаго и четвертаго В. Г. Короленко.}. Онъ усвоилъ отъ Короленко основной его художественный прiемъ, мастерское уменье оживотворять мертвую природу, одухотворять и очеловечивать ее. Прiемъ этотъ Горькiй развилъ и индивидуализировалъ, но исходнымъ пунктомъ, сознательнымъ или безсознательнымъ первоначальнымъ образцомъ послужило, надо думать, художественное творчество Короленко. И трудно сказать, кто ушелъ въ этомъ отношенiи дальше -- учитель или ученикъ. У обоихъ картины могучей и красивой природы обильно напоены тончайшими ароматами человеческой души, сочно пропитаны яркими красками душевныхъ переживанiй, согреты и освещены теиломъ и светомъ человеческаго сознанiя. Природа у обоихъ художниковъ рисуется живой, говорящей, понятной, она груститъ и радуется, грозитъ и жалуется, смеется и плачетъ, стонетъ и негодуетъ, бунтуетъ и смиряется. Природа для нихъ близкая, родная душа, понятная и чуткая. Учителю более близка далекая Сибирь, оттуда онъ вывезъ свои поэтическiя вдохновенiя, ученикъ исходилъ всю матушку Россiю европейскую, и ея невеселыя картины наложили неизгладимую печать на его поэзiю. У Короленко вы найдете прекрасныя картяны ледохода на сибирскихъ рекахъ, задумчиво грустные виды суровой сибирской природы, поэзiю ея морозовъ и снеговъ, одинокiе берега Лены, тайгу и степь. Горькiй любитъ больше всего море, вольное степное раздолье. Море изображаетъ онъ во всехъ видахъ. Великолепными морскими пейзажами начинаются большинство разсказовъ Горькаго: "Мальна", "Макаръ Чудра", "Песня о соколе" и т. п. Въ несколькихъ красивыхъ метафорахъ художникъ съ удивительной экономiей формы фиксировалъ выразительные моменты жизни моря, этого какъ бы живого, родного и близкаго ему существа: "Море смеялось", "Море дремлетъ", "Море ластится къ берегу"... Его поэзiя моря можетъ соперничать съ живописью Айвазовскаго. Прекрасныя картины морского берега, которыми открывается разсказъ "Мальва", стоитъ великолепнаго эскиза Короленко "Река играетъ". Мы жалеемъ, что изъ опасенiя неумеренно увеличить размеры статьи, намъ не придется здесь сделать характеристику художниковъ параллельными выдержками изъ ихъ произведенiй.

Короленко также передалъ Горькому смелость размаха художественной кисти, создающiе грандiозныя картины большого образца. Характерно для Короленко въ этомъ отношенiи то место изъ повести "Безъ языка", где яркими и сочными красками рисуется величественный видъ Нью-Іорка, какъ онъ открывается приближающимся путешественникамъ, или еще значительнее великолепное большое полотно Нiагары.

"Было еще темно, поездъ какъ-то робко вползалъ на мостъ, висевшiй надъ клубящейся далеко быстрой рекой. Мостъ вздрагивалъ и напрягался подъ тяжестью, какъ туго натянутая струна, а другой такой же мостъ, кинутый съ берега на берегъ, на страшной высоте, казался тонкой полоской кружева, сквозившей во мгле. Внизу шумело пенистое теченiе реки, и на скалахъ дремали зданiя города, а надъ ними изъ камней струилась и падала книзу вода тонкими белыми лентами. Дальше пена реки сливалась съ беловатымъ туманомъ, который клубился и волновался точно въ гигантскомъ котле, закрывая зрелище самаго водопада. Только глухой шумъ, неустанный, ровный и какой-то безнадежный, рвался оттуда, наполняя трепетомъ и дрожанiемъ сырой воздухъ мглистой ночи. Будто бы въ тумане ворочалось и клокотало что-то огромное и глухо стонало, жалуясь, что нетъ ему-то покоя отъ века и до века.

Поездъ продолжалъ боязливо ползти надъ бездной, мостъ все напрягался и вздрагивалъ, туманъ клубился, какъ дымъ огромнаго пожара, и, подымаясь къ небу, сливался тамъ съ грядой дальнихъ облаковъ. Потомъ вагонъ пошелъ спокойно, подъ вагономъ зазвучала твердая земля, поездъ сошелъ съ моста и потянулся, прибавляя ходъ, вдоль берега. Тогда стало вдругъ светлее, изъ-за облака, которое стояло надъ всемъ пространствомъ огромнаго водопада, приглушая его грохотъ, -- выглянула луна, и водопадъ оставался сзади, а подъ водопадомъ все стояла мглистая туча, соединявшая небо и землю... Казалось, какое-то летучее чудовище припало въ этомъ месте къ реке и впилось въ нее среди ночи, и ворчитъ, и роется, и клокочетъ"...

различiй между ними. У Короленко же, быть можетъ, первоначально вдохновлялся Горькiй въ своемъ правдоискательномъ настроенiи. Напряженныя, активныя исканiя смысла жизни, исканiя Бога, жажда воли и безпокойная, куда-то зовущая тоска, тоска по настоящей правде, по настоящей жизни всюду слышится въ произведенiяхъ Горькаго, какъ и Короленко. Типъ мятежно тоскующей, возмущенной несправедливостью жизни, недовольной и активно протестующей личности, столь общiй всемъ произведенiямъ Горькаго, какъ изъ босяцкой, такъ и изъ всякой другой жизни, въ основныхъ своихъ чертахъ былъ уже фиксированъ Короленко, и фиксированъ тоньше, изящнее. "Типъ протестующаго униженнаго, -- писалъ еще въ 1887 г. Мережковскiй о Короленко, -- преследуетъ молодого беллетриста". Яркiе художественные образы Соколинца, Тибурцiя, бродяги -- Панова, сапожника Андрея Ивановича, камышинскаго мещанина, феномена и др., многое предвосхищаютъ въ Челкаше, Кувалде, Коновалове, сапожнике Гришке Орлове, Безрукомъ ("Тоска"). У Короленко уже мы находимъ столь излюбленную героями Горькаго "линiю". "Такая линiя... каждому человеку своя линiя назначена, изъ своей линiи, какъ не тянись, не вытянешься"... такъ говоритъ Безпрiютный "На пути", это очень напоминаетъ фаталистическiя разсужденiя горьковскихъ героевъ о линiи и планиде, Коновалова, "Безрукаго" (въ "Тоске") и др.

Горькаго мы встречаемся съ увлеченной защитой правъ индивидуальности, конфликтъ этой индивидуальности съ общественной средой, съ общимъ строемъ жизни, доминирующiй мотивъ въ поэзiи Горькаго. Но его странная апологiя гармонической индивидуальности, имеющая, какъ много разъ указывалось, близкое, сознательное или безсознательное родство съ сверхчеловеческимъ индивидуализмомъ Ницше, въ увлеченiи своемъ достигаетъ крайняго гиперболическаго развитiя основныхъ принциповъ. Культъ индивидуальнаго въ личности у Горькаго вплоть подходитъ къ темъ крутымъ и темнымъ обрывамъ крайняго индивидуализма, где онъ допускаетъ на алтаре своего бога даже и человеческiя жертвы. "Некоторые, -- говоритъ "читатель" Горькаго, эта воплощенная совесть писателя, -- смело ищутъ чего-то, что окрыляя умъ, возстановило бы веру людей въ самихъ себя. Часто идутъ не въ ту сторону, где хранится вечное, объединяющее людей, где живетъ Богъ... Те, которые ошибаются въ путяхъ къ истине -- погибнутъ! Пускай, не нужно имъ мешать, не стоитъ ихъ жалеть -- людей много! Важно стремленiе, важно желанiе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленiемъ къ Богу, Онъ будетъ съ ними и оживитъ ихъ, ибо Онъ есть безконечное стремленiе къ совершенству"... {Разсказы М. Горькаго, томъ III (1900 г., стр. 246).}. Гуманистъ-апологетъ живого человека, Короленко не можетъ не жалеть людей, отдаваемыхъ въ жертву неведомому богу, выше живого человека постановленному, -- "безконечному стремленiю къ совершенствованiю". "Человекъ живетъ, -- говоритъ онъ, -- не для того, чтобы служить матерiаломъ для техъ или другихъ схемъ... а и самъ по себе. Дорогъ "человекъ", дорога его свобода, его возможное на земле счастiе"... Горькiй въ своемъ индивидуализме готовъ посягнуть на самаго человека, выше самаго человека онъ ставитъ его силу и красоту. Короленке съ его гуманизмомъ, чтущемъ личность, какъ высшую святыню, дорогъ человекъ самъ по себе. Но только самъ человекъ не можетъ быть подмененъ его счастьемъ и удовлетворенiемъ потребностей, самъ человекъ не въ счастьи, а въ человеческомъ достоинстве, и здесь у Короленко чувствуется сознательный или безсознательный уклонъ въ сторону эвдемоническаго идеала. У Горькаго гораздо более значительный уклонъ въ другую сторону отъ истиннаго гуманистическаго культа свободно самоопределяющейся живой человеческой личности. "Не въ счастьи смыслъ жизни, -- говоритъ тотъ же "Читатель" и довольствомъ собой не будетъ удовлетворенъ человекъ, -- онъ все же выше этого. Смыслъ жизни въ красоте и силе стремленгя къ целямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытiя имелъ свою высокую цель" {III томъ, стр. 254. Курсивъ мой.}. Творческое начало красоты и силы признается имъ высшей ценностью. Его увлеченное и восторженное воспроизведенiе красивой и мощной гармонической индивидуальности въ образахъ Промотова въ "Проходимце", "Челкаша", "Мальвы", "Вареньки Олесовой", Кузьки въ "Тоске" достаточно выразительно говоритъ объ этомъ. Еще ярче и определеннее говорятъ о культе красивой мощи, сильной и гармонически смелой индивидуальности сказочные образы въ разсказе "Макаръ Чудра", "Старуха Изергиль", "Ханъ и его сынъ" и др. Даже прекрасный образъ Сокола, поднявшагося высоко въ небо, увлекаетъ художника, прежде всего очаровательной красотой своего полета; и аморальный соколиный полетъ, если такъ можно выразиться, вызываетъ у художника столь же сильное восхищенiе, какъ и моральный. "Благодаря этой чувствительности къ красоте силы, въ чемъ бы она ни проявлялась, -- пишетъ H. K. Михайловскiй, -- г. Горькiй и самъ стоитъ, и читателей своихъ держитъ на некоторомъ распутьи" {"Русское Богатство", 1902 т. No 2. "Литература и жизнь", стр. 175.}... H. K. Михайловскiй очень верно указалъ въ творчестве Горькаго культъ "красоты силы" независимо отъ ея нравственныхъ свойствъ. "Это сильно, прежде всего сильно, а потому морально и хорошо", -- говоритъ действующее лицо въ "Ошибке". Но сила, такъ же, какъ и "красота, -- говоритъ H. K. Михайловскiй, -- есть нечто въ роде великолепной крышки, покрывающей сосуды съ самымъ разнообразнымъ целебнымъ и ядовитымъ, чистымъ и грязнымъ содержанiемъ" {Тамъ же, стр. 174.}. У Короленко эта великолепная крышка занимаетъ свое второе, подчиненное место; автономность нравственной ценности живой человеческой личности выдержана имъ въ несравненно большей чистоте и последовательности. Онъ чуждъ свособразнаго горьковскаго художественнаго аморализма, полагающаго красивую силу и сильную красоту гармонической, везде и въ добромъ, и въ зломъ остающейся самой собой индивидуальности, -- аморализма, все позволяющаго ради могучаго творческаго начала жизни, отрицающаго долгъ и нравственную обязанность. У Короленко страстная любовь къ природе, обаянiе ея красоты и силы не парализуетъ моральнаго начала, примата нравственной воли, а, напротивъ, находится подъ ея постояннымъ контролемъ и авторитетомъ, потому что въ немъ заключено самое высшее и денное въ человеке, божественное начало человеческой личности. Богъ, какъ высшая правда земли. 

задумчивый взоръ, устремленный куда-то въ темную неясную даль, куда уходитъ быстро текущая, изменчивая и непреклонная въ своихъ решенiяхъ жизнь, унося съ собой наши боли и радости, увлеченiя и ошибки. Тихая скорбь остается въ душе читателя, скорбь о жизни прекрасной и могучей, но быстро уходящей и безсильной ответить на полноту нравственныхъ запросовъ человека и его правды. Бренность и преходимость навеваетъ безотчетную, тяжелую грусть, а нравственное существо человека требуетъ вечности. "Природа неотразима; ей спешить нечего и рано или поздно она возьметъ свое. Безсознательно и неуклонно, покорная законамъ, она не знаетъ искусства, какъ не знаетъ свободы, какъ не знаетъ добра: отъ века движущаяся, отъ века преходящая, она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизменнаго... Человекъ -- ея дитя; но человеческое -- искусственное -- ей враждебно, именно потому, что онъ силится быть неизменнымъ и безсмертнымъ. Человекъ дитя природы: но она всеобщая мать и у ней нетъ предпочтенiй: все, что существуетъ въ ея лоне, возникло только на счетъ другого и должно въ свое время уступить место другому -- она создаетъ, разрушая, и ей все равно: что она создаетъ, что она разрушаетъ -- лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла правъ своихъ..." {"Сочиненiя И. С. Тургенева" (изд. 1880 г.) т. ѴІЙ "Довольно", стр. 55.}

То же возмущенiе или только задумчивая грусть, вызываемыя сознанiемъ конечности и случайности нашего существованiя, то же сдержанное, еще более, чемъ у Тургенева, сдержанное, но темъ не менее несомненное требованiе вечности, вытекающее изъ моральныхъ побужденiй, чувствуется и въ творчестве Короленка. Вотъ напр., какъ въ неоконченномъ разсказе "Съ двухъ сторонъ" ("О двухъ настроенiяхъ") разсказчикъ Гавриловъ высказывается на этотъ счетъ:

"Какъ вы думаете, если бы наука доказала намъ, что наша планета состарилась, смертельно заболела, кашляетъ и умираетъ, и что человечеству остается прожить на ней не более какихъ-нибудь... ну, скажемъ, трехъ тысячъ летъ? Повидимому, не все ли равно вамъ? А между темъ, наверное, вамъ было бы очень грустно, и я полагаю, что это печальное обстоятельство стало бы фигурировать въ газетахъ, какъ причина многихъ сумасшествiй и самоубiйствъ. Это доказываетъ, конечно, старую истину: намъ мало жить непосредственною жизнью, въ своемъ личномъ сушествованiи; намъ необходимо чувствовать звено, связанное съ чемъ-то более возвышеннымъ, более постояннымъ и прочнымъ. Это чувство составляетъ содержанiе веры. Формы могутъ меняться и меняются постоянно, но когда исчезнетъ самое содержанiе, когда отдельная жизнь представляется жалкою случайностью, когда все, какъ для меня въ то время {Разсказчикъ переживалъ тогда перiодъ увлеченiя матерiализмомъ, столь характерный для юношей 60-ыхъ гг.}, сводится, наконецъ, къ комку грязи, въ которомъ замыкается весь Божiй мiръ, тогда и моя собственная жизнь теряетъ цену и меркнетъ" {"Русская Мысль" 1888 г., No 12, стр. 245.}.

"Мало жить непосредственной жизнью", хочется связать свое преходящее существованiе съ чемъ-то более возвышеннымъ, более постояннымъ и прочнымъ".

Знай, для любви и для счастья мне нужно безсмертье.
Вечности счастiе проситъ, вечности требуетъ жизнь...

Сердце грызетъ, какъ змея, отравляетъ блаженство.

Кроме этихъ разговоровъ его героя о нравственной необходимости хотя бы относительной вечности, кроме особеннаго интереса В. Г. Короленка къ религiознымъ исканiямъ все разрешающей истины, кроме хотя сдержаннаго, но серьезнаго, глубокаго, вдумчиваго отношенiя къ тайне жизни, общая картина жизни, нарисованная хѵдожникомъ въ его произведенiяхъ, оставляетъ такое впечатленiе, что полная правда на земле неосуществима, полное возстановленiе личности въ ея правахъ невозможно. Въ погибшихъ уже жертвахъ жизни она поругана невозвратимо. Но если нетъ полной и безусловной правды, если нельзя раскрыть весь смыслъ жизни, "глубокiй, какъ море, и заманчивый, какъ дали просыпающейся жизни", если уже человекъ не созданъ для счастья, какъ птица для полета, если невозможна жизнь, въ настоящемъ по крайней мере, безъ приношенiя человеческихъ жертвъ, людей на цепи, людей безъ солнца и света, феноменовъ безъ рукъ, то все же и въ этомъ преходящемъ и бренномъ существованiи еще очень возможно любить человека и делать ему возможное на земле добро. Это возвышаетъ жизнь, осмысливаетъ и согреваетъ ее любовнымъ тепломъ, это украшаетъ жизнь истинно человеческой красотой, нравственной красотой сознательнаго служенiя человеку. И здесь Короленко напоминаетъ Тургенева.

В. Г. Короленко не закрываетъ глаза на ужасы жизни, не прячетъ голову подъ крыло близорукаго оптимизма, но онъ не боится жизни, а любитъ ее и любуется ею. Онъ видитъ въ ней глубокiе бездонные омуты, и грозные неприступные обрывы, видитъ давящiя человека громады, чувствуетъ ихъ тяжесть, видитъ и голыя, безжизненныя, холодныя скалы и далекiя вершины, озаренныя золотыми лучами восходящаго солнца, видитъ впереди огни, но любитъ, более всего любитъ настояшую, непосредственную жизнь, любитъ эту близкую действительность, живого близкаго человека и умеетъ находить въ немъ свои хорошiя стороны.