Г. Ив. Успенскiй въ воспоминанiяхъ В. Г. Короленко.
Изъ числа писателей -- народниковъ, выступившихъ целымъ гнездомъ въ конце шестидесятыхъ годовъ, одинъ Глебъ Успенскiй не только не затерялся въ "дали временъ", какъ почти все его современники и сверстники, но сохранилъ неувядающую свежесть интереса и громадное значенiе, какъ бытописатель русской жизни. Стоитъ взять его произведенiе, что такъ часто приходится делать нашему брату журналисту для справки, для цитаты, и уже не можешь оторваться отъ его нередко генiальныхъ по яркости и жизненности страницъ. Увлекшись чтенiемъ, забываешь и о справке и просто наслаждаешься его чуднымъ языкомъ, этимъ истинно-русскимъ, яркимъ и образнымъ языкомъ, его художественнымъ уменiемъ творить жизнь, изъ незначительной, пустой сценки возсоздать такую подавляющую подчасъ картину человеческой скорби или несчастья, что, потрясенный до глубины души, откладываешь книгу, чтобы передохнуть отъ его мучительной правды. Его, какъ и другихъ великихъ нашихъ писателей, нельзя читать "сплошь", что называется: онъ до того волнуетъ, захватываетъ и заставляетъ вдумываться, что приходится то и дело откладывать книгу, чтобы овладеть впечатленiемъ и получше охватить всю глубину нарисованнаго образа. И когда, желая дать себе отчетъ, начинаешь вспоминать, что именно у него ярче всего, что законченее и цельнее встаетъ такая масса этихъ образовъ, такое разнообразiе "лицъ, наречiй, состоянiй", что невольно чувствуешь себя подавленнымъ громадностью захвата этого удивительнаго русскаго писателя, великаго знатока русской жизни и по истине генiальнаго художника, по той проникновенности, съ которой онъ рисуетъ душу мужика, рабочаго, интеллигента, солдата и всякаго живого человека, въ данную минуту привлекшаго его вниманiе. Кого здесь только нетъ? Порфиричъ, Ершишка, Хрипуновъ, Михаилъ Иванычъ, Кудимычъ, Мымрецовъ, Тяпушкинъ, чиновникъ ("Задача"), "вольный казакъ", Иванъ Босыхъ, Иванъ Ермолаичъ, Варвара, спившiйся дьяконъ, безконечная вереница разныхъ дельцовъ и деятелей, вплоть до того русскаго мужика, что силою однихъ "природныхъ дарованiй" сразу, въ одинъ присестъ, производить ценность въ сто рублей, и... Аракчеевъ. Да, и этотъ последнiй, и такъ выписанный, что вы можете прочесть всего Шильдера, Богдановича, сколько угодно копаться въ "Русской Старине" и все же не получите такого яркаго и цельнаго впечатленiя, какъ отъ несколькихъ строкъ Глеба Ивановича. "Страху имелъ въ себе,-- разсказываетъ старый бурмистръ. -- Столь много было въ немъ, значитъ, испугу этого самаго. Носъ у него, у покойника, былъ этакiй мясистый, толстый, сизый, значитъ, съ сизиной. И гнусавый былъ, гнусилъ... Идетъ ли, едетъ ли, все будто мертвый, потому глаза у него были тусклые и такъ сказывали, какъ, примеромъ сказать, гнилыя места вотъ на яблокахъ бываютъ: будто глядитъ, а будто нетъ, будто есть глаза, а будто только гнилыя ямы. Вотъ въ этакомъ то виде -- едетъ ли, идетъ ли -- точно мертвецъ холодный, и носъ этотъ самый сизый, мясистый, виситъ. А чуть раскрылъ ротъ -- и загудитъ. точно изъ подъ земли или изъ могилы: "Па-а-л-локъ!" Да въ носъ, гнусавый былъ... "Па-а-л-локъ!" Это ужъ, стало быть, что-нибудь заприметилъ... И только его и словъ было, а то все какъ мертвый... Вотъ какой былъ сурьезный, дьяволъ!" Цельность впечатленiя отъ этого несравненнаго образа, такъ, мимоходомъ начертаннаго Глебомъ Ивановичемъ, еще усиливается темъ, что разсказчикъ (въ очерке "старый бурмистръ") весь на стороне Аракчеева ("такъ... былъ порядокъ").
Такими безподобными перлами переполнены три увесистыхъ тома компактнаго изданiя творенiй Успенскаго. И среди безконечнаго разнообразiя этихъ образовъ, то подавляющихъ васъ, то трогательныхъ до слезъ, то возбуждающихъ самое неудержимое детское веселье, все время не покидаетъ васъ образъ самого творца, всегда грустный, словно трепещущiй отъ удивленiя и скорби при виде того, что творится вокругъ него, или словно недоумевающiй, какъ же это никто, кроме него, не видитъ, не пугается всего безобразiя жизни, не замечаетъ, какъ далеко-далеко уклонилась эта жизнь отъ красоты настоящаго человека? Потому что самъ онъ, Глебъ Ивановичъ, переполненъ трепетнымъ восторгомъ передъ этой чарующей красотой истиннаго человека и потому такъ до болезненности чутокъ ко всякимъ уклоненiямъ, уродующимъ "образъ и подобiе божье". Изъ этой чуткости и восторга передъ человеческой красотой, передъ красотой природы и жизни вообще проистекаетъ и детская незлобивость Глеба Ивановича, съ которой онъ относится ко всемъ и всему. Гневъ, суровое осужденiе, безпощадная жесткость къ описываемымъ имъ звероподобнымъ чудищамъ, къ образамъ почти апокалипсическаго характера, какъ приведенный выше Аракчеевскiй портретъ,-- чужды ему вполне. Онъ и за нихъ страдаетъ, какъ и за техъ, кто пострадалъ отъ нихъ. Онъ и въ ихъ искаженныхъ злобою лицахъ видитъ черты, сближающiя ихъ съ общечеловеческой красотой, которая въ этихъ несчастныхъ превратилась въ свою противоположность. Ему пожалуй, еще больнее при виде ихъ, чемъ при виде ихъ жертвъ, потому что страданiе приближаетъ къ красоте, очищаетъ и возвышаетъ, тогда какъ дикое безобразiе палачей выступаетъ на фоне общаго страданiя еще ярче и гнуснее, до жгучей боли ранитъ сердце писателя. Самому предателю, котораго такъ безпощадно казнитъ Салтыковъ, Успенскiй не смогъ бы сказать роковое: "иди! нетъ тебе прощенiя!" Самое большее -- онъ молча отвернулся бы отъ него. "И его тоже мать родила", какъ говоритъ у Достоевскаго каторжникъ, указывая на закованный трупъ своего товарища.
поисковъ за делами и проявленiями именно такой деятельной любви. Все его произведенiя проникнуты этимъ исканiемъ, безпокойнымъ, напряженнымъ, страстнымъ. Въ самыхъ совершенныхъ и законченныхъ своихъ произведенiяхъ онъ не выдерживаетъ спокойнаго эпическаго тона, и то и дело стремительно уклоняется въ сторону, не въ силахъ удержать свое рвущееся на голосъ любви сердце. Нарисовавъ удивительную картину человеческихъ безобразiй, онъ же первый приходитъ въ ужасъ и ищетъ пути къ устраненiю ихъ, къ истинной правде человеческихъ отношенiй, къ замене "зоологической" правды -- правдой человеческой, которая пребудетъ во векъ. И если когда негодованiе прорывается у Успенскаго, то въ техъ лишь случаяхъ, когда, вместо этой правды, подсовываютъ другую, подъ разными соусами скрывающуюся, "звериную" по существу. Такъ было, напр., после знаменитой речи Достоевскаго (на пушкинскомъ празднестве) о "русскомъ все-человеке". Во второй половине своей замечательной статьи, посвященной описанiю торжества ("На другой день"), у него прорываются такiя злыя слова, звучитъ местами такой едкiй сарказмъ, какого вы не найдете нигде во всехъ его произведенiяхъ. Его возмутила именно неискренность оратора, его игра словами, то, что на своемъ оригинальномъ языке Успенскiй характеризуетъ, какъ подмену "все-человеческаго" -- "все-заичьими свойствами". Характеризуя эту знаменитую речь, Успенскiй превращается въ сатирика,-- вообще, ему мало свойственная роль. По его словамъ, Достоевскiй разными вставками, незаметными уклоненiями, путанными словечками сводитъ своего все-человека на нетъ. "Такiе заячьи прыжки даютъ автору возможность превратить мало-по-малу все свое "фантастическое деланiе" въ самую ординарную проповедь полнейшаго мертвенiя. Помаленьку, да полегоньку, съ кочки на кочку, прыгъ да прыгъ, все-заяцъ мало-по-малу допрыгиваетъ до непроходимой дебри, въ которой не видать ужъ и заячьяго хвоста..."
надуманное. Отъ того и самая форма его произведенiй такая смешанная -- наполовину беллетристика, наполовину публицистика. О чемъ бы онъ ни разсказывалъ, онъ не можетъ воздержаться, чтобы не высказать всехъ мыслей, какiя ему пришли въ голову по этому поводу. Если такiе постоянные переходы отъ разсказа къ размышленiю мешаютъ иногда читателю, ослабляя впечатленiе, зато они темъ ярче и цельнее обрисовываютъ писателя, раскрывая ему душу целикомъ, не оставляя никакихъ сомненiй, что и какъ именно думалъ Успенскiй по тому или иному поводу. Но какъ разнообразны темы его произведенiй, охватывая всю нашу русскую действительность, такъ же разнообразенъ и трудно объемлемъ и самъ Успенскiй. Онъ поистине "дистанцiя огромнаго размера", и этимъ можно объяснить, что литература о немъ такъ бедна. Вступительная статья Н. К. Михайловскаго и его же статьи въ "Русскомъ Богатстве" текущаго года, небольшое сравнительно место, уделенное Успенскому г. Скабичевскимъ въ его "Исторiи литературы", статья г. Уманьскаго "Писатель переходнаго времени" въ "Русской мысли" этого года -- вотъ, пожалуй, и все что есть объ Успенскомъ. Можно указать еще очеркъ г. Волжскаго "Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ", въ которомъ есть очень важныя замечанiя о разныхъ взглядахъ Успенскаго, но въ общемъ г. Волжскiй только комментируетъ и дополняетъ известную "Вступительную статью" Н. К. Михайловскаго, на что, впрочемъ, онъ самъ же и указываетъ.
Смерть Успенскаго оживила литературу о немъ, и мы уже теперь имеемъ превосходную характеристику его, какъ писателя и человека, данную В. Г. Короленко въ статье его "О Глебе Ивановиче Успенскомъ", заключающей личныя воспоминанiя автора. Самъ чуткiй и вдумчивый художникъ, Короленко, быть можетъ, лучше и глубже всехъ съумелъ изобразить этого оригинальнейшаго человека, котораго мы все знаемъ только по его писанiямъ. И человекъ въ изображенiи его такъ тесно и полно сливается съ писателемъ, что ихъ уже не отделить, разъ вы прочли эти воспоминанiя. Изъ небольшихъ, обыденныхъ фактовъ, изъ незаметныхъ черточекъ онъ создалъ такой обаятельный образъ, что Глебъ Ивановичъ выступилъ еще светлее и чище, чемъ мы могли знать его раньше, и въ то же время многое, о чемъ мы только догадывались, выступаетъ теперь въ его произведенiяхъ яснее, понятнее и еще более захватываетъ васъ, когда вы знаете теперь душу Успенскаго. Самъ Короленко познакомился съ нимъ уже на склоне его литературной деятельности, незадолго до роковаго конца, такъ неожиданно пресекшаго его писательскую работу. Это было во второй половине восьмидесятыхъ годовъ, когда усталость, разочарованiе и какое-то безсилiе разслабленной воли господствовали въ обществе.
"Всякiй, -- говоритъ Короленко, -- кто жилъ уже сознательною жизнью въ то смутное и туманное время, помнитъ общiй тонъ тогдашняго настроенiя. У такъ называемой интеллигенцiи начиналась съ "меньшимъ братомъ" крупная ссора (о которой последнiй, впрочемъ, по обыкновенiю, даже не зналъ). Хотя Успенскiй никогда не идеализировалъ мужика, наоборотъ, съ большой горечью и силой говорилъ о мужицкомъ свинстве и о распоясовской темноте даже въ перiодъ наибольшаго увлеченiя "устоями" и тайнами "народной правды", темъ не менее въ это время онъ со всей силой своего огромнаго таланта продолжалъ призывать вниманiе общества ко всемъ вопросамъ народной жизни, со всеми ея болящими противоречiями и во всей ея связи съ интеллигентною совестью и мыслью. Такъ что съ реакцiей противъ мужика начиналась реакцiя и противъ Успенскаго: къ нему обращались запросы, упреки, письма. Въ одной изъ своихъ статей въ "Отеч. Запискахъ" Глебъ Ивановичъ съ большимъ остроумiемъ отмечалъ и отражалъ это настроенiе при самомъ его возникновенiи. Онъ характеризовалъ его словами: "надо и намъ". Что въ самомъ деле: мужикъ заполонилъ всю литературу. Мужикъ да мужикъ, народъ да народъ. "Мы тоже хотимъ... надо и намъ..." Началось самоуглубленiе, самоусовершенствованiе, решенiе вопросовъ изолированной личности, вне связи съ общественными вопросами, до техъ поръ властно занимавшими умы и сердца. "Восемьдесятъ тысячъ верстъ вокругъ самого себя, съ обычною меткостью характеризовалъ Глебъ Ивановичъ одну сторону этого настроенiя. Огорченный и разочарованный, русскiй интеллигентный человекъ углублялся въ себя, уходилъ въ культурные скиты или обиженно требовалъ "новой красоты", становясь особенно капризнымъ относительно эстетики и формы".
"все-таки смотреть на мужика".
"Однажды,-- продолжаетъ Короленко, -- онъ вошелъ въ мою гостиную, когда за чайнымъ столомъ, въ кружке моей семьи и знакомыхъ, сиделъ Глебъ Ивановичъ, только что прiехавшiй въ Нижнiй Новгородъ. Онъ говорилъ о чемъ-то своимъ обычнымъ тономъ, въ которомъ проглядывала какая-то одержанная, глубокая печаль, по временамъ вдругъ уступавшая место вспышкамъ особеннаго, только Успенскому присущаго, тихаго юмора. Я представилъ своего прiятеля. Успенскiй всталъ, пожалъ ему руку, невнятно пробормоталъ свою фамилiю и опять обратился къ занимавшей его теме, которая уже овладела вниманiемъ слушателей. Взглянувъ случайно на своего прiятеля, я заметилъ на его лице напряженное вниманiе, смешанное съ чрезвычайнымъ изумленiемъ. Черезъ четверть часа онъ поднялся съ своего места и, выйдя въ соседнюю комнату, поманилъ меня за собою.
"-- Кто это у васъ? -- спросилъ онъ съ величайшимъ любопытствомъ. -- Я не разслышалъ его фамилiи.
"-- А что? Почему вы спрашиваете такимъ тономъ?
"-- Это какой-то необыкновенный человекъ. Отъ него веетъ генiальностью.
"-- Поздравляю васъ,-- ответилъ я смеясь,-- вы познакомились съ Глебомъ Ивановичемъ Успенскимъ".
Такимъ образомъ, говоритъ авторъ, "мой прiятель былъ завоеванъ навсегда, и при томъ не писатель предрасподожилъ его къ личности, наоборотъ -- необыкновенное обаянiе личности обратило скептика къ изученiю произведенiй писателя".
"дорогимъ и редкимъ исключенiемъ", когда писатель и личность неразделены другъ отъ друга. Этимъ объясняетъ авторъ особый тонъ и манеру творчества Успенскаго, который не вынашивалъ своихъ творенiй, не отделывалъ ихъ съ тщательностью и любовью ради нихъ самихъ: "ему нужна была не красота, не цельность впечатленiя, не образъ. Съ лихорадочной страстностью среди обломковъ стараго онъ искалъ матерiаловъ для созиданiя новой совести, правилъ для новой жизни или хотя бы для новыхъ желанiй этой жизни. То, что онъ предполагалъ известнымъ, общимъ у себя и у читателя, надъ темъ онъ не останавливался для детальной отделки, то отмечалъ только беглыми штрихами, заполнялъ кое-какъ, лишь бы не оставить пустоты. Наоборотъ, то, что еще только мелькало впереди смутными очертанiями будущей правды,-- за темъ онъ гнался страстно и торопливо, не выжидая, пока оно самопроизвольно сложится въ душе въ ясный самодовлеющiй образъ. Онъ пытался обрисовать его поскорее для насущныхъ потребностей данной исторической минуты теми словами, какiя первыя приходили на умъ. Отъ этого онъ часто повторялся, все усиливая находимыя идеи, заставлялъ читателя переживать съ нимъ вместе и его поиски, и его разочарованiя, и всю подготовительную работу, пускалъ своихъ жильцовъ, когда у постройки еще не были убраны леса. Все это искупалось важностью и насущностью занимавшихъ Успенскаго вопросовъ, а общность настроенiй писателя и его читателей заполняла пробелы въ этой торопливой работе... Но особенно интересна во всемъ этомъ самая личность автора, съ ея своеобразной глубиной, съ ея необыкновенной чуткостью къ вопросамъ совести, съ ея смятенiемъ и болью... И всякiй, кто зналъ Успенскаго лично, кто помнитъ это обаянiе и значительность основнаго душевнаго тона, который сразу чувствовался во всякомъ слове, движенiи, взгляде задумчивыхъ глазъ, въ самомъ даже молчанiи Успенскаго,-- согласится съ отзывомъ моего прiятеля: отъ этой своеобразной, единственной въ своемъ роде личности действительно веяло генiальностью..."
"не какъ у другихъ прочихъ" и сразу привлекало вниманiе, начиная съ его "удивительныхъ глазъ, широко разставленныхъ и глубокихъ. Въ нихъ было что-то ласковое и печальное въ то же время; лицо мне показалось усталымъ,-- описываетъ Короленко первое свое знакомство съ Успенскимъ. -- Помню, однако, что оно какъ-то сразу, безъ всякаго промежуточнаго впечатленiя и разлада, слилось со всемъ лучшимъ, что отлагалось въ души отъ его произведенiй. Мне казалось только, что лицо и взглядъ автора "Будки", "Разоренiя" и столькихъ картинъ, полныхъ яркаго и своеобразнаго юмора -- должно бы быть несколько веселее. Однако, я чувствовалъ, что отъ этого оно не стало бы лучше, чемъ съ этой грустью, сосредоточенной, вдумчивой и какъ будто давно отложившейся на самомъ дне этой глубокой души".
Также глубокъ и значителенъ былъ онъ весь, даже въ небольшихъ замечанiяхъ, беглыхъ отзывахъ, какъ значительны те образныя, яркiя вставки въ его произведенiяхъ, когда онъ вдругъ однимъ словечкомъ, коротенькой сценкой, неожиданнымъ сравненiемъ, какъ молнiей, осветитъ целое сложное явленiе, запечатлеетъ въ вашей памяти редкiй типъ или подчеркнетъ, словно ударомъ резца, главную особенность того или иного характера. Иные жалуются на "трудность" чтенiя Успенскаго, и въ этомъ есть доля правды, потому что онъ требуетъ напряженнаго вниманiя, -- иначе рискуешь пропустить драгоценную черту, "крылатое" словечко, глубокую и оригинальную мысль, которыми блещутъ страницы его очерковъ и разсказовъ. Онъ самъ -- весь страсть и напряженiе даже въ самыхъ эпическихъ своихъ произведенiяхъ, и это утомляетъ. Его нельзя читать бегло, перелистывать, выхватывая отдельное "морсо", такъ какъ все у него, при видимой разбросанности и неустройстве, крепко связано цементомъ его страстнаго исканiя и неумолчно рвущейся къ делу любви.
Въ разговоре его, приводимомъ авторомъ, вы слышите это постоянное напряженiе чувства, звучащаго все время, какъ туго натянутая струна, которая кажется, вотъ-вотъ оборвется и замретъ съ жалобнымъ, хватающимъ на сердце, тономъ. Авторъ приводитъ его безподобный отзывъ о Достоевскомъ, котораго собеседники случайно коснулись.
"
"Я отвечалъ, что не люблю, но некоторыя его вещи, напр., "Преступленiе и наказанiе", перечитываю съ величайшимъ интересомъ.
"Перечитываете?-- переспросилъ меня Успенскiй, какъ будто удивляясь, и потомъ, следя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:-- А я не могу, знаете ли... у меня особенное ощущенiе... Иногда едешь въ поезде... И задремлешь... И вдругъ чувствуешь, что господинъ, сидевшiй противъ тебя... самый обыкновенный господинъ... даже съ добрымъ лицомъ... И вдругъ тянется къ тебе рукой... и прямо... прямо за горло хочетъ схватить... или что-то сделать надъ тобой... И не можетъ никакъ двинуться.
"Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ гляделъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушенiемъ, самъ почувствовалъ легкое веянiе этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описанiе очень близко къ ощущенiю, которое испытывается порой при чтенiи Достоевскаго.
"-- А все-таки есть много правды,-- возразилъ я.
"-- Правды?-- Глебъ Ивановичъ задумался и потомъ, указывая двумя пальцами на дверь кабинета, которая была открыта и прислонена къ стене, сказалъ:-- Посмотрите вотъ на эту дверь, много-ли тутъ за нею уставится?
п-- Конечно, не много,-- ответилъ я, еще не понимая этого перехода мысли.
"-- Пара калошъ...
"-- Пожалуй.
"-- Положительно пара калошъ. Ничего больше... -- И вдругъ, повернувшись ко мне лицомъ и оживляясь, онъ докончилъ:-- А онъ сюда столько набьетъ... человеческаго страданiя... горя... подлости человеческой... что прямо на четыре каменные дома хватитъ".
положительно отрицаетъ нелепые слухи объ алкоголизме Глеба Ивановича. Онъ много курилъ и въ обществе пилъ со всеми, но "вообще, когда теперь я вспоминаю эту папиросу и вино и то, что я, безъ привычки, тоже курилъ и пилъ въ присутствiи Глеба Ивановича, и что ни куренiе, ни табакъ не оказывали на меня никакого действiя,-- то мне кажется, что это было какое-то ровное, безпрестанное и чрезвычайно интенсивное горенiе мозга и нервовъ, заразительное, вовлекавшее тотчасъ же и другихъ въ свою сферу. И въ этомъ горенiи совершенно утопало впечатленiе наркотиковъ. Это были просто капли, шипевшiя на раскаленной плите. Но плита раскалилась не ими..."
Внутреннiй огонь, сжигавшiй Успенскаго, придавалъ всей его фигуре что то особенное. "Разсказывая что нибудь, онъ гляделъ на собеседника своимъ глубокимъ мерцающимъ взглядомъ, говорилъ тихо, какъ будто сквозь слегка сжатые зубы и при этомъ жестикулировалъ какъ-то особенно, то и дело прикладывая два пальца къ груди, какъ будто указывая на какую то боль, которую онъ чувствовалъ отъ собственныхъ разсказовъ где то въ области сердца. Его речь была отрывиста, безъ закругленныхъ перiодовъ, полная причудливыхъ изгибовъ и неожиданныхъ определенiй, часто вспыхивала своеобразнымъ юморомъ. И никогда она не производила впечатленiя простой болтовни на досуге, среди которой такъ хорошо иногда отдохнуть отъ работы и отъ мыслей. Его молчанiе было отмечено теми же чертами, какъ и его разговоръ. Въ его отрывистыхъ замечанiяхъ, какъ и въ его молчанiи чувствовалась какая то неразрывная связь. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ онъ говоритъ, что иногда можно "молчать о многомъ". Действительно, бываютъ разговоры, въ которыхъ содержанiя меньше, чемъ въ полномъ молчанiи, и бываетъ молчанiе, въ которомъ ходъ мысли чувствуется яснее, чемъ въ иномъ даже умномъ разговоре. Такое именно значительное молчанiе чувствовалось въ паузахъ Успенскаго. Его речь и его паузы продолжали другъ друга... Разъ вслушавшись въ основное содержанiе занимавшей его мысли, вы уже были во власти этого теченiя, во время самыхъ паузъ уже чувствовали это "молчанiе обо многомъ" и невольно ждали, где эта не отдыхающая мысль сверкнетъ на поверхности какимъ нибудь неожиданнымъ поворотомъ, образомъ, картиной, иногда въ одной короткой фразе или даже въ одномъ только слове.
"Я думаю, что эта манера молчать такъ же утомительна, какъ и напряженная работа. А между темъ, это было нормальное состоянiе Успенскаго, по крайней мере, въ томъ перiоде его жизни, когда я зналъ его. Для него почти не существовало техъ минутъ полнаго безразличiя организма, когда въ немъ совершаются, не задевая сознанiя, одни только растительные, возстановляющiе процессы. Некоторыя "житiя" рисуютъ намъ подвижниковъ, никогда не разстававшихся съ молитвой, которая входила даже въ ихъ забытье и сонъ. Совершенно также некоторые вопросы совести и мысли никогда не засыпали въ Успенскомъ. И это то, я думаю, придавало такую выделяющую значительность его лицу, его словамъ, его взгляду, самому его молчанiю.
"Но это же и сжигало его неустаннымъ огнемъ".
Въ дальнейшемъ разсказе авторъ показываетъ намъ, какъ "господствующая идея" овладевала Успенскимъ и на каждомъ шагу, въ каждомъ поступке и слове проявляла надъ нимъ свою неодолимую силу, подчиняя себе и всехъ его окружающихъ. Передать всю прелесть этого разсказа невозможно, пришлось бы перепечатать его до слова, такъ какъ все здесь значительно и вноситъ новый и новый штрихъ въ характеристику Успенскаго.
"Всю жизнь онъ стремился къ правде, хотя бы и болящей, но истинной", заканчиваетъ свои слова Короленко, и вотъ почему такое громадное значенiе имеютъ его произведенiя, въ которыхъ запечатлелся целый перiодъ русской жизни со всеми его исканiями, болями, надеждами и разочарованiями, и каждое слово здесь -- правда. Въ самый разгаръ народническихъ увлеченiй одинъ Успенскiй неизменно оставался правдивымъ и, страстно болея душой за "мужицкое свинство", представилъ все отрицательныя стороны народной жизни также ярко и выпукло, какъ и привлекавшiя его положительныя. Онъ не колеблясь призналъ односторонность этой народной правды, окрестивъ ее "зоологической", потому что, по его словамъ, "народное дело непременно должно быть выяснено въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстрашiи". Ни одинъ народникъ писатель не далъ намъ такой упоительно правдивой картины "красоты ржаного поля", "гармонiи земледельческихъ идеаловъ", "поэзiи земледельческаго труда" и рядомъ съ этимъ только онъ далъ и обратную сторону, обрисовавъ въ своихъ "Мишанькахъ", и другихъ не менее яркихъ типахъ все темныя, поразительно мрачныя и чисто "звериныя" явленiя того же земледельческаго уклада,
съ народниками Успенскiй былъ единственнымъ изъ народническихъ писателей, котораго читали съ карандашомъ въ руке, изучая и вчитываясь въ его произведенiя, какъ если-бы это были ученiя, статистическiя и экономическiя изследованiя. Богатство фактическаго матерiала въ нихъ соединяется съ такимъ проникновенiемъ въ глубину народной психологiи, что въ этомъ отношенiи Успенскiй пока не имеетъ соперниковъ. Эта сторона произведенiй его никогда не утратитъ значенiя, хотя бы настроенiе, съ какимъ все это было написано, и испарилось. По меткому выраженiю г. Короленко Успенскiй местами становится "труденъ", т. е. намъ трудно войти въ его настроенiе "исканiя" правды въ народной жизни, но правдивость картины той же жизни осталась навсегда запечатленной въ его произведенiяхъ, отмеченныхъ печатью почти генiальности.
Говоря "почти", мы въ сущности совершаемъ некую несправедливость, по отношенiю къ Успенскому, безсознательно делая уступку мненiю, будто Успенскiй не все сказалъ, не все далъ, что могъ бы сказать. Это мненiе разделяютъ многiе, напр:, тотъ же Короленко, такъ глубоко заглянувшiй въ Успенскаго, какъ никто,-- исключая разве Н. К. Михайловскаго,-- говоритъ, что "Успенскiй не сказался въ своихъ произведенiяхъ со всею силою своей необыкновенной личности, и своего таланта. Чистый образъ, тщательно выношенный въ душе и выплавленный изъ однороднаго художественнаго матерiала, вообще легче привлекаетъ вниманiе и живетъ дольше, чемъ та смесь образа и публицистики, посредствомъ которой работалъ Успенскiй". Намъ кажется, въ этихъ словахъ есть доля неверной оценки Успенскаго, къ которому не применимы никакiя общiя мерки. Это верно что онъ не далъ "чистаго образа" и въ его творчестве преобладаетъ "смесь образа и публицистики". Но ее такъ и надо оценивать какъ преобладающую особенность Успенскаго-писателя, и тогда мы должны признать, что эта "смесь", въ роде Ивана Босыхъ изъ "Власти земли", Порфирыча изъ "Нравовъ Растеряевской улицы" или Мымрецова -- генiальные образы, наряду съ которыми можно поставить Каратаева изъ "Войны и мира" да типы, встречающiеся у Гоголя и Салтыкова. Затемъ, въ его мелкихъ по объему произведенiяхъ, каковы разсказы, собранные имъ подъ общимъ заглавiемъ "Растеряевскiе типы и сцены", "Столичная беднота", "Мелочи" и другiе,-- публицистики нетъ совсемъ, или если угодно -- она сказывается местами въ субъективизме автора, въ его нескрываемой подчасъ симпатiи или антипатiи къ герою. Такiе чудные разсказы, какъ "Нужда песенки поетъ", "Задача", "Про одну старуху", "Будка", "Дворникъ" и масса другихъ того же рода -- останутся въ русской литературе прекрасными образцами творчества, надъ которыми время безсильно.
развернулся въ его произведенiяхъ во весь ростъ, а его душа, скорбная, ищущая, не мирящаяся ни съ какой неправдой, вечно напряженная въ неустанныхъ поискахъ справедливости, гармонiи человеческихъ отношенiй -- вылилась съ такой полнотой, яркостью и стремительностью, что я не знаю, чего еще могли бы мы потребовать отъ Успенскаго, для выясненiя его, какъ писателя и человека. Если бы не роковая болезнь, прекратившая его работу въ годы полной физической и умственной бодрости, мы, вероятно, получили бы еще рядъ чудныхъ разсказовъ и очерковъ, представляющихъ ту же "смесь образа и публицистики", что и раньше, и содержанiемъ своимъ они уяснили бы намъ многое, что мы пережили за эти десять последнихъ мучительныхъ летъ болезни Успенскаго. Не можетъ быть ни малейшаго сомненiя, что крупный переворотъ, совершившiйся за это время въ русскомъ обществе, не избегъ бы вниманiя такого чуткаго и глубокаго наблюдателя, какимъ является Успенскiй-художникъ. И кто знаетъ, можетъ быть, многое получило бы иное направленiе подъ влiянiемъ его мощнаго таланта, такъ глубоко умевшаго "потрясать" сердца... Но все это не прибавило бы ни одной лишней черты къ его характеристике, не увеличило бы и не умалило его, какъ писателя,-- это явилось бы только приложенiемъ все техъ же силъ, которыя съ исчерпывающей полнотой вылились въ его произведенiяхъ.
Думаемъ, что въ такомъ мненiи нетъ ничего, умаляющаго значенiя Успенскаго въ томъ виде, какъ мы его знаемъ теперь, и даже напротивъ. Мне лично всегда несколько обидно за любимаго писателя, когда говорятъ, что онъ не далъ всего,-- потому что не далъ того-то и того-то,-- не весь проявился въ своихъ произведенiяхъ,-- и обиднее всего такое мненiе именно объ Успенскомъ, который далъ больше, чемъ можно бы ожидать отъ такой нервной, напряженно-страстной писательской организацiи. Объемъ его работы вызываетъ, по истине, удивленiе: свыше 8. 000 убористыхъ страницъ, до трехсотъ печатныхъ листовъ,-- и какихъ листовъ!-- на протяженiи менее, чемъ тридцати летъ! Мало писателей, которые могли бы гордиться такой продуктивностью, и при томъ такой значительной по содержанiю, влiянiю и силе впечатленiя. Что больше могли бы мы требовать отъ Успенскаго?
изгибы этой жизни, ея бурныя теченiя и широкiе разливы, мели и бездонные яры мы находимъ въ произведенiяхъ его мысли, которая, по удивительно верному слову Короленки, "шла какъ река, которая то течетъ на поверхности, то исчезаетъ подъ землей, чтобы черезъ некоторое время опять сверкнуть уже въ другомъ месте", вынося наверхъ те чудные перлы, которыми переполнена сокровищница, именуемая "Сочиненiями Глеба Успенскаго".
Іюль 1902 г.