"Очерки и разсказы" Вл. Короленко, т. III.
Выходъ третьяго тома произведенiй Вл. Короленко, до сихъ поръ разсеянныхъ на протяженiи почти пятнадцати летъ ("Сказанiе о Флоре" появилось еще въ конце 80-хъ годовъ въ "Сев. Вестн.") въ разныхъ журналахъ и сборникахъ, является настоящимъ подаркомъ всемъ любителямъ родной литературы. И именно теперь этотъ прекрасный подарокъ такъ кстати, когда все наростающая волна новыхъ читателей съ такой жадностью поглощаетъ художественную литературу, ищетъ въ ней разгадки массы текущихъ явленiй, не поддающихся анализу и не укладывающихся ни въ какiя излюбленныя некогда рамки. И авторъ имеетъ что сказать этой ищущей ответа читательской массе и умеетъ сказать такъ, что слово его находитъ доступъ въ самое очерствелое сердце и вызываетъ откликъ въ самой заглохшей душе, казалось, утратившей эту способность отзываться на чужую боль и чужую радость подъ бременемъ мелкихъ, неустанныхъ тяготъ обыденной жизни. Въ пьесе М. Горькаго "На дне" выведенъ странникъ Лука, который всякому умеетъ сказать нечто, именно ему нужное, открывающее и для него какой-то если не выходъ изъ ямы, куда его засосала жизнь, то просветъ, где онъ вдали, пусть даже и недосягаемой для него, видитъ яркую звездочку надежды, ободренiя и веры и возможности лучшаго будущаго. Въ современной нашей литературе мы не знаемъ другого художника, который, какъ этотъ странникъ Лука, могъ бы подымать въ читателе веру въ человека, въ жизнь, въ идеалъ, такъ умелъ бы подойти къ опустившемуся и изверившемуся въ добро, указать ему съ истинно-материнскою ласкою на маячащiй огонекъ, что, "переливаясь и маня", стоитъ впереди, и съ недопускающей сомненiя убедительностью уверить его, что нетъ той силы, которая смогла бы погасить этотъ живительный огонекъ идеала. Пусть "жизнь течетъ въ техъ же угрюмыхъ берегахъ, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла... но все-таки... все-таки впереди -- огни!.."
Этими бодрящими словами начинается новая книга Вл. Короленки, и мысль, заключающаяся въ нихъ, простая и яркая, какъ и всякая вековечная правда, не та правда сегодняшняго дня, что завтра, быть можетъ, предстанетъ ложью, а та, что не съ нами родится и съ нами не умретъ, но передается изъ рода въ родъ и "до скончанiя века пребудетъ",-- живыми искрами сверкаетъ въ каждомъ разсказе, проблескиваетъ въ каждой строчке и разгорается въ яркое пламя немеркнущаго света жизнерадостнаго идеализма и человечности.
Неумирающая и неутолимая жажда правды -- вотъ что, въ конце концовъ, руководитъ людьми, несмотря на все нагноенiя житейской грязи, несмотря на кровь и слезы, которыми такъ обиленъ путь человечества, и Вл. Короленко въ чудесныхъ образахъ заставляетъ насъ поверить этой истине. И не только поверить, но и почувствовать жажду, борьбы за нее, что и составляетъ безсознательный для художника и реальный результатъ истиннаго художественнаго произведенiя для читателя. Какъ истинный художникъ, онъ не обращается къ нашему уму съ прямымъ призывомъ, не подчеркиваетъ своей мысли, которая не торчитъ, какъ шестъ, съ определеннымъ знаменемъ, а даетъ рядъ образовъ, проникнутыхъ яснымъ настроенiемъ самого художника. Говоря "яснымъ", мы хотимъ подчеркнуть особенность субъективнаго творчества автора, въ которомъ преобладаютъ светлые тона, чуждые всему мрачному, озлобленному или человеконенавистническому. Это-то свойство творчества и дало, повидимому, поводъ одному изъ мрачныхъ критиковъ современности охарактеризовать настроенiе произведенiй Вл. Короленки, какъ "примиренiе съ действительностью". Только глубочайшее непониманiе или полное неуменiе проникнуть въ скрытый за художественной стороной смыслъ этихъ произведенiй могло привести къ такому нелепому по существу заключенiю. Мы очень рады, что третья книга разсказовъ даетъ именно самое яркое опроверженiе этого вывода относительно "примиренiя съ действительностью", якобы вытекающаго изъ произведенiй Вл. Короленко.
способное примирить насъ съ жизнью,-- идеальную сторону ея, тотъ "огонекъ", переливающiйся и манящiй, который светитъ вдали.
Вследъ на прелестнымъ стихотворенiемъ въ прозе "Огоньки", которое не уступаетъ по форме и глубине содержанiя лучшимъ стихотворенiямъ въ прозе Тургенева, авторъ въ "Сказанiи о Флоре, Агриппе и Менехеме, сыне Іегуды" даетъ страничку изъ самой мрачной трагедiи, когда-либо пережитой человечествомъ. Это -- гибель Іерусалима подъ ударами внешней силы и отъ раздоровъ партiй внутри. Предъ лицомъ надвигающагося неумолимаго врага въ народе резко определяются два настроенiя -- примирительное, стремящееся путемъ угодливаго смиренiя укротить свирепость римлянъ, и боевое, призывающее къ борьбе во что бы то ни стало. Представителемъ последняго выступаетъ Менехемъ, сынъ Іегуды Гамаллiота, славнаго борца за свободу. Его сильная проповедь внушаетъ уваженiе даже врагамъ, но безсильна сплотить весь народъ, смущаемый рабской угодливостью, слезами и страхомъ главарей, первосвященниковъ и знатныхъ, съ царемъ Агриппой во главе. Менехемъ уходитъ изъ города съ своими приверженцами, решивъ защищать родину самостоятельно. Онъ не обманывается относительно исхода борьбы, которая должна привести и его къ гибели. Но онъ не боится такого исхода, такъ какъ все существо его проникнуто однимъ сознанiемъ,-- онъ не можетъ примириться съ неправдой и насилiемъ, разъ понялъ, что такое правда и къ чему она обязываетъ. Кто прошелъ перiодъ неведенiя, для того скорбь и самая смерть теряютъ свою силу и власть, -- и въ превосходной молитве, обращенной къ Богу, Менехемъ выражаетъ вечный стимулъ борьбы за идеалъ, хотя бы и безъ надежды на победу въ данный историческiй моментъ. Это прекрасное сказанiе, къ сожаленiю, было до сихъ поръ похоронено на страницахъ мало распространеннаго журнала и потому мало знакомо читателямъ, по крайней мере современнымъ, и потому они едва ли посетуютъ на насъ, если мы приведемъ конецъ этой боевой молитвы борцовъ за правду.
Гамаллiотъ говоритъ, что предстоитъ последняя борьба, и кому Богъ судилъ победу -- угнетателямъ или угнетеннымъ, неизвестно,-- но, заканчиваетъ онъ:
"Если Ты, въ безконечной мудрости, судилъ въ наше время гибель правому делу и еще разъ дашь торжествовать насилiю, и если намъ, защитникамъ, суждено погибнуть, а угнетатели воздвигнутъ алтари торжества и нечестiя на месте Твоихъ алтарей,-- да будетъ!..
"Но исполни же просьбу обреченныхъ, исполни нашу просьбу, Всевышнiй!
"Пусть никогда не забудемъ мы, доколе живы, заветы борьбы за правду.
"Пусть никогда не скажемъ: лучше спасемся сами, оставивъ безъ защиты слабейшихъ.
"Пусть ни одинъ нашъ ударъ не будетъ направленъ противъ неповинныхъ въ насилiи.
"Пусть никогда не посягнемъ на святость чужихъ алтарей, помня поруганiе своихъ.
"Пусть мысли наши сохраняютъ ясность, дабы направлять стопы наши по пути правды, а удары рукъ на защиту, а не на утесненiе.
"И когда будутъ смежаться наши очи въ виду смерти,-- не отыми у насъ, Адонаи, веру въ торжество праваго дела на земле.
"Чтобы мы знали, что законъ правды непреложенъ, какъ непреложенъ законъ природы: вотъ ныне грозное знаменiе (комета, бывшая въ то время. А. Б.) пламенеетъ въ синеве неба, но оно пробежитъ и исчезнетъ. А кроткая луна, которая ныне мало заметна, будетъ восходить надъ землей въ свое время отъ века до века.
"Когда же пробьетъ часъ Твоей воли и мы погибнемъ, пусть ангелъ скорби осенитъ своимъ крыломъ наши могилы и поведаетъ о насъ нашимъ детямъ и детямъ враговъ нашихъ, чтобы и наша смерть служила правому делу.
"И я верю, о, Адонаи, что на земле наступятъ Твое царство!..
"Исчезнетъ насилiе, народы сойдутся на праздникъ братства, и никогда уже не потечетъ кровь человека отъ руки человека!..
"Тогда ангелъ скорби, радостно взмахнувъ своими крылами, поднимется къ небу, а на земле будетъ радость и миръ.
"Пусть тогда люди вспоминаютъ о насъ, несчастныхъ, въ жестокое время пролившихъ свою кровь для дела защиты, а не для утесненiя".
Это чудесное "Сказанiе" появилось въ восьмидесятые годы, въ перiодъ толстовства, проповеди малыхъ делъ и того упадка духа, которымъ ознаменовано то скучное и мертвое время. "Сказанiе" прозвучало тогда, какъ резкiй диссонансъ въ тихой баюкающей мелодiи, и встречено было, какъ призывъ къ бодрой деятельности, не ограниченной только интересами текущаго дня. Для пониманiя идейной стороны таланта автора оно очень характерно по ясности мысли, не допускающей никакихъ толкованiй, въ роде примиренiя съ действительностью и смиренiя. Для всякаго вдумчиваго читателя Вл. Короленки, положимъ, и безъ этого "сказанiя" ясно, где коренятся симпатiи автора, каковы его чаянiя и надежды. Но полнота художественнаго изображенiя, съ которой авторъ рисуетъ жизнь, не дозволяя односторонняго освещенiя, вникая въ глубину каждаго выводимаго имъ лица и предоставляя образамъ говорить за себя, не для всехъ, очевидно, доступна, если могло явиться и такое представленiе о немъ.
"Сказанiемъ" можно поставить и "Мгновенiе", небольшую картинку, появившуюся впервые въ сборнике "На славномъ пути". Идея та же, что и въ "Сказанiи" -- "одинъ мигъ настоящей жизни стоитъ целыхъ годовъ прозябанiя". Долгiе годы томившiйся въ одиночномъ заключенiи узникъ бежитъ на утлой лодчонке въ жестокую бурю. При некоторой искусственности построенiя всего разсказа, въ немъ есть превосходные отдельные штрихи, какъ, напр., моментъ, когда беглецъ, истомленный долгимъ заключенiемъ, останавливается въ страхе передъ бушующей стихiей и робко возвращается въ свою одиночную келью. "Нетъ, онъ не можетъ бежать... на море гибель... Онъ схватился руками за карнизъ, поднялся къ окну и остановился... Въ камере было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый светъ фонаря падалъ на стены, на вытоптанный полъ, на матрацъ, лежащiй въ углу... Надъ изголовьемъ, вырезанная глубоко въ камне, виднелась надпись: "Хуанъ-Марiя-Хозе-Мигуэль-Дiацъ, инсургентъ. Да здравствуетъ свобода"! И всюду по стенамъ, крупныя и мелкiя, глубокiя и едва намеченныя, мелькали эти же надписи... Далее потянулись цифры... Сначала онъ отмечалъ время днями, неделями, потомъ месяцами... Десятый годъ былъ отмеченъ простой цифрой безъ восклицанiй... Далее счетъ прекращался... Только имя продолжало мелькать, вырезанное слабеющей и ленивой рукой... И на все это безстрастно и ровно падалъ желтоватый светъ фонаря... И вдругъ Дiацу представилось, что на его постели лежитъ человекъ и спитъ тяжелымъ сномъ. Грудь поднимается тихо, съ тупымъ спокойствiемъ... Это онъ? Тотъ Диацъ, который вошелъ сюда полнымъ силъ и любви къ жизни и свободе?.. Дiацъ отпустилъ руки и опять спрыгнулъ на берегъ"...
Что произошло съ нимъ, погибъ онъ или сумелъ спастись, для читателя безразлично. Художникъ съ редкой силой далъ ему почувствовать, что одно мгновенiе жизни, настоящей жизни, выше томительнаго прозябанiя, и пробудилъ щемящее чувство тоски по этой настоящей жизни, которая не всякому доступна, хотя и всякiй къ ней призванъ. Если бы мы могли, какъ Дiацъ, на мигъ вырваться изъ той душной тюрьмы, которую каждый безсознательно самъ устраиваетъ себе, сколькiе изъ насъ удивились бы, увидя странное существо, которое "спитъ тяжелымъ сномъ, грудь поднимается тихо, съ тупымъ спокойствiемъ". Удивились бы и испугались,-- неужели это мы, те самые, что начали жить когда-то, полные силъ и любви къ жизни и свободе? Таковъ, напр., этотъ опустившiйся, бывшiй некогда борцомъ за освобожденiе крестьянъ, земскiй начальникъ, который едетъ въ разсказе "Въ облачный день" и уныло вспоминаетъ прежнее, съ неумолчнымъ припевомъ, "а теперь... что же мы видимъ?" Рамки разсказа какъ бы сами собой раздвигаются, образъ Мигуэля-Дiаца стушевывается и исчезаетъ за чемъ-то более важнымъ и близкимъ, что поднимается въ глубине души читателя и властно напоминаетъ о более высокомъ существованiи, о цели жизни, объ идеальныхъ стремленiяхъ. Такъ и въ разсказе "Парадоксъ" бедный калека своимъ афоризмомъ возбуждаетъ въ окружающей его толпе простыхъ людей те же мечты. "Человекъ созданъ для счастья, какъ птица для полета", пишетъ безрукое, изломанное, несчастное существо, и резкое противоречiе между его видомъ и смысломъ его парадокса возбуждаетъ въ окружающихъ лучшiя стороны ихъ души.
"очеловеченiе" жизни, для этой особенности Вл. Короленки. Въ самыхъ темныхъ и печальныхъ сторонахъ жизни онъ умеетъ указать то человечное, что таится тамъ, на дне, подъ грудой всякихъ наслоенiй и, не умирая, лишь ждетъ момента, чтобы выбиться наверхъ и заставить всехъ вспомнить о себе. Реализмъ описанiя, который у Вл. Короленки достигаетъ необычайной законченности, такъ что каждый штрихъ, каждая мимолетная картинка кажутся словно вычеканенными на металле, смягчаются этой любовной, ласковой проникновенностью въ глубь явленiя, и въ результате получается не примиренiе съ жизнью и ея темными сторонами, а пониманiе ея, любовь къ этой бедной, полной страданiй жизни, желанiе борьбы за те скрытыя въ ней начала добра и правды, которыя осветилъ художникъ...
Большую часть третьяго тома составляютъ сибирскiе очерки, въ которыхъ до сихъ поръ Вл. Короленко не имеетъ себе соперника въ русской литературе. Въ книгу вошли три разсказа -- "Государевы ямщики", "Морозъ", "Последнiй лучъ" и целая повесть "Марусина заимка", все изъ жизни далекой сибирской окраины, природу и обитателей которой, вольныхъ и невольныхъ, авторъ сроднилъ съ читателемъ и сделалъ ихъ дорогими украшенiями нашей литературы. Въ разсказе "Государевы ямщики" онъ даетъ два новыхъ типа, которые по праву займутъ равное место наряду съ его "Убивцемъ" и "Соколинцемъ": это идеалистъ Микеша и озлобленный жизнью и тяжкой несправедливостью судьбы ссыльнопоселенецъ, унiатъ Островскiй.
Микеша прелестный типъ, излюбленный авторомъ и всегда описываемый имъ съ тонкимъ юморомъ и лаской. Онъ искатель новой жизни, протестантъ противъ сложившихся условiй, которыхъ онъ не можетъ вполне усвоить, и скорее чувствомъ постигающiй, что такъ жить нельзя и не следуетъ. Его манитъ что-то невидимое, далекое и прекрасное, чуждое постылому окружающему мiру, где все такъ низменно и глубоко несправедливо. Микеша тоже "Государевъ ямщикъ", прикрепленный къ "камню" на Лене, где изъ рода въ родъ гоняютъ ямщину, на лошадяхъ и водою, поддерживая сообщенiе между этимъ "гиблымъ" местомъ и темъ далекимъ мiромъ, что смутно мерещится темной душе Микеши. Все ему здесь постыло и ленскiй камень, отъ котораго некуда уйти, и гоньба, и ямщичiй мiръ, забитый, вымирающiй и несчастный, который Микеша вполне постигъ и злобно критикуетъ. Его попытки сбежать, куда глаза глядятъ, неудачны и дики. Въ конце концовъ онъ нарочно впутываетъ себя въ уголовное дело, лишь бы путемъ острога и ссылки завоевать себе свободу, отделаться отъ дикаго камня и уйти туда, куда его непреодолимо тянетъ его безпокойная мятущаяся душа. "Да, всякiя бываютъ мечты", задумчиво кончаетъ авторъ свой очеркъ, и приленскiй мечтатель, "порченый" по мненiю "мiра", становится намъ близокъ, какъ родная душа, где-то далеко-далеко бьющаяся надъ разрешенiемъ близкихъ и намъ вопросовъ, по существу имеющихъ одинаковое значенiе и на Лене, и въ Петербурге, ибо сущность ихъ все те же мечты о добре и правде. И сколько такихъ Микешъ ищутъ дорогъ въ неизвестному свету среди непроницаемаго мрака и погибаютъ, не проявивъ и тысячной доли скрытой въ нихъ возможности творить добро и служить правде. Но уже одно то, что они везде есть, эти мечтатели, служитъ ободряющей надеждой, а наивная вера Микеши въ Бога, что "хоть худенькой худой, ну, все еще сколько-нибудь деламъ-те правитъ", убедительнее действуетъ на душу, чемъ самыя витiеватыя разсужденiя на тему о "человекобоге и богочеловеке".
на такихъ мрачныхъ образахъ, и Островскому мы не находимъ аналогiи въ длинномъ ряду типовъ Вл. Короленки.
Кажется, какъ будто жизнерадостное, вечно и всюду стремящееся къ свету воображенiе художника съ некоторою стыдливою боязнью обходитъ такiя явленiя, при виде которыхъ смолкаетъ голосъ ободренiя и надежды, а въ возмущенной душе поднимается страшное чувство мести...
Встреча съ Островскимъ происходитъ после того, какъ по дороге авторъ и его спутники съ Микешей видели пожаръ заимки Островскаго, которую последнiй самъ сжегъ, чтобы никому не доставалась. Фактъ этотъ поражаетъ и привлекаетъ Микешу своей грандiозностью.
"-- Ча?-- крикнулъ Микеша. -- Погляди ты, какiе люди бываютъ: самъ юрту зажигалъ, амбаръ зажигалъ, городьбу что есть въ амбаръ бросалъ... У-у, дьяволъ!
"-- Кто это?
"-- Да кто иной: Островскiй, говорю, унiатъ...
"И Микеша съ интересомъ и оживленiемъ сталъ разсказывать мне исторiю этого пожара.
"Она была проста и сурова, какъ эти берега и горы. Несколько летъ назадъ унiатъ Островскiй былъ высланъ, кажется -- за отпаденiе отъ православiя и поселенъ на Лене. За нимъ пришла молодая жена съ маленькой девочкой. Якуты отведи ему наделъ въ широкой пади, между двумя скалами. Место показалось удобнымъ для земледелiя, якуты оказали некоторую помощь. Сравнительно не трудно было сбывать хлебъ на прiиски, и Островскiй бодро принялся за работу. Якуты не сказали ему одного: въ этой лощине хлебъ родился прекрасно, но никогда не вызревалъ, такъ какъ его уже въ iюле каждый годъ неизменно убивали северо-западные ветры, дувшiе изъ ущелья, какъ въ трубу, и приносившiе раннiй иней. Якуты, не желавшiе вообще поселенцевъ на своихъ земляхъ,-- имели свой виды, а соседи станичники, арендовавшiе у якутовъ покосы и, поэтому, зависимые, тоже не предупредили поляка, боясь разсердить якутовъ.
На станке разсказчикъ встречаетъ и самого Островскаго.
"Это былъ человекъ небольшого роста, коренастый, съ сильно загорелымъ энергичнымъ лицомъ, настоящаго земледельца. На плечахъ онъ несъ несколько связанныхъ вместе узловъ, образовавшихъ целую гору, а за полу его суконнаго кафтана держалась девочка летъ 8 или 9-ти, тоненькая, бледная и, видимо, испуганная. Я встретилъ его на площадке и сразу угадалъ, кто это: въ глазахъ его какъ-будто застыло охладевшее тяжелое горе..."
"отчаяннымъ человекомъ". "На прiиски иду. ... Если дорогой не пропаду, наймусь... А девочку стану продавать господамъ..." Среди одичалыхъ, забитыхъ жизнею, станичниковъ онъ вызываетъ страхъ своей отчаянной, свирепой готовностью идти на все, разъ все рухнуло, и нетъ ничего для него на земле. Когда патрiархъ станка думаетъ урезонить его требовательность напоминанiемъ о вере, за которую Островскiй былъ сосланъ, вся накипевшая горечь противъ людей вырывается у него бешенымъ потокомъ.
"--Слушай,-- сказалъ Островскiй, отчеканивая слова. -- Слушай и ты меня, старая со-ба-ка...
"-- А-ахъ!-- охнулъ Микеша при этомъ тяжкомъ оскорбленiи станочнаго патрiарха. Ямщики смолкли. Несколько мгновенiй слышно было только легкое потрескиванiе огня въ камельке.
"-- Помнишь ты,-- продолжалъ Островскiй,-- какъ я въ первый разъ приходилъ къ тебе съ женой, какъ я кланялся твоимъ седымъ волосамъ, просилъ у тебя совета? А-а, ты это забылъ, а о Боге вспоминаешь... Собака ты лукавая, все вы собаки! -- крикнулъ онъ почти въ изступленiи, отмахнувшись отъ девочки, которая, не понимая, что тутъ происходитъ, потянулась къ отцу. -- Вы -- дерево лесное!... И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и...
"Онъ хотелъ сказать еще что-то, но остановился передъ кощунствомъ, и въ потемневшей избушке опять водворилось молчанiе, полное тяжелой подавленности и испуга*...
И что мы могли бы ему сказать, какъ и эти напуганные станичники. "Ха!-- сказалъ онъ, продолжая глядеть на меня тяжелымъ взглядомъ. -- За веру!.. Бога вспомнили... Давно это было... Не хотелъ ребенка хоронить на православномъ кладбище... Теперь жену зарылъ въ яму, завалилъ камнями, безъ креста, безъ молитвы... Лесъ, камни, и люди, какъ камни"...
Образъ унiата Островскаго, затеряннаго среди этихъ "камней-людей", принадлежитъ къ числу лучшихъ типовъ Вл. Короленки, и одинокая фигура отчаяннаго человека бредущаго по тайге съ "тоненькой" девочкой, вопiетъ къ чувству справедливости сильнее всякихъ трактатовъ о важности этого соцiальнаго чувства.
По идее можно сопоставить съ нимъ героя разсказа въ той же третьей книге "Морозъ", о которомъ въ свое время мы уже говорили, почему, не останавливаясь на немъ, напомнимъ только эту чудную повесть о "замершей совести" и ея пробужденiи. Разсказчикъ и его спутникъ на одномъ изъ перегоновъ встречаютъ въ лютый морозъ въ тайге затеряннаго въ лесу путника, который только мелькнулъ мимо и исчезъ. Подъ влiянiемъ страшнаго холода путешественники почти не обратили на него вниманiя, хотя имъ показалось, что онъ обращался къ нимъ съ чемъ-то. И лишь на станке, въ теплой избе, ночью, оба разомъ вспомнили эту встречу и поняли, что этотъ человекъ замерзалъ и просилъ ихъ о помощи. Совесть оттаяла и заговорила, товарищъ разсказчика не выдержалъ и бросился одинъ искать погибавшаго и самъ погибъ, "казнилъ себя, подлую человеческую природу, въ которой совесть можетъ замерзнуть при пониженiи температуры тела на 2 градуса".
"Последнiй лучъ" изъ той же серiи разсказовъ даетъ грустную, чудесно написанную картинку умиранiя целаго рода, который считаетъ себя происходящимъ отъ декабриста, среди дикихъ камней Лены. Въ этомъ разсказе удивительно слита поэтичность описанiя природы съ грустнымъ содержанiемъ, что производитъ впечатленiе настоящаго стихотворенiя въ прозе, выдержаннаго до мельчайшихъ деталей. Благодаря этой гармонiи формы и содержанiя, это лучшее по художественности произведенiе третьей книги. Дикая природа севера какъ бы оживаетъ передъ нами, и щемящее, безысходное чувство грусти властно захватываетъ читателя, присутствующаго при прощанiи людей съ "последнимъ лучомъ" надолго закатившагося зимняго солнца. Такимъ же последнимъ лучомъ кажется и этотъ мальчикъ, потомокъ неизвестнаго борца за правду, сложившаго здесь свой кости. Среди ставшаго, какъ камни, населенiя, мечтательный и грустный мальчикъ, "припадочный и хилый", по словамъ деда, такой же последнiй догорающiй лучъ человечности, которому не суждено уже никого осветить въ дикой пади на Лене.
Самое большое по размерамъ произведенiе въ настоящей книге "Марусина заимка" совсемъ въ иномъ духе: тутъ жизнь кипитъ и бьетъ черезъ край. "Ухорезъ" Степанъ, смелая и жаждущая деятельности натура, эпическiй представитель земли Тимоха и надломленная, но не падающая Маруся -- такiе типы, которые выдержатъ спокойно сравненiе съ любыми героями прежнихъ разсказовъ автора, и даже выше ихъ, по нашему мненiю, по сжатости обрисовки и, если можно такъ выразиться, мужественности письма. Намъ кажется, что въ этомъ произведенiи талантъ автора сделалъ значительный шагъ впередъ, избавившись отъ некоторой излишней детальности въ описанiяхъ, что придавало его прежнимъ произведенiямъ некоторую расплывчивость и чрезмерность красокъ, какую-то припухлость стиля. "Марусина заимка" совершенно свободна отъ такого недостатка: языкъ всюду сжатый и сильный, эпитеты яркiе, но скупо отпущенные каждому лишь постольку, сколько это необходимо для характеристики даннаго лица или положенiя. Драма развертывается быстро, наростающее впечатленiе разсказа держитъ вниманiе читателя все время въ напряженномъ состоянiи, не давая ослабнуть интересу ни на минуту. Въ стройной конструкцiи разсказа нетъ ни одного отступленiя, усложняющаго действiе, запутывающаго его и потому ослабляющаго общiй эффектъ. Стремленiе Маруси къ порядку жизни, къ тому земледельческому укладу, который она впитала въ родномъ углу, и порывистость неудержимой натуры Степана, не укладывающейся въ рамки тихаго житiя, съ первой страницы выясняютъ драму, какая разыгрывается въ заимке. Тяжелая неподвижность Тимохи, несокрушимая тяга его къ земле делаютъ его настоящимъ хозяиномъ положенiя, какимъ онъ и становится въ конце концовъ.
напротивъ, талантъ художника словно окрепъ и возмужалъ, избавившись отъ прежняго излишества въ нагроможденiи эпитетовъ и не утративъ утонченной чувствительности. Ни въ одномъ изъ новыхъ произведенiй нетъ старой сентиментальности, которая даетъ себя чувствовать даже въ такихъ превосходныхъ его вещахъ, какъ "Въ дурномъ обществе" и "Лесъ шумитъ". Художникъ достигъ въ авторе той зрелости таланта, которая даетъ намъ право ожидать отъ него новыхъ превосходныхъ творенiй. Бодрый и жизнерадостный духъ, веющiй свежестью и здоровьемъ отъ чудныхъ страницъ третьей книги разсказовъ, свидетельствуетъ, какая неисчерпаемая сила жизни таится въ художнике, каждое новое произведенiе котораго также богато возбудительнымъ содержанiемъ, также проникнуто идеалистическимъ стремленiемъ къ правде, какъ и лучшiя первыя его вещи, въ то же время превосходя ихъ по совершенству формы. Оставаясь все темъ же глубокимъ идейнымъ писателемъ, Вл. Короленко растетъ и какъ мыслитель, и какъ художникъ, неустанно работая надъ собой, о чемъ такъ красноречиво говорятъ его "Последнiй лучъ", "Морозъ", "Марусина заимка" и его "Огоньки", въ которыхъ онъ символически изображаетъ смыслъ своей творческой работы:
"Мне часто вспоминается теперь и эта темная река, затененная скалистыми горами, и этотъ живой огонекъ. Много огней и раньше, и после манили не одного меня своею близостью. Но жизнь течетъ все въ техъ же угрюмыхъ берегахъ, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла"...