"Мужики" г. Чехова. -- "Въ голодный годъ Вл. Короленко".
Много воды протекло съ того времени, какъ надъ "Антономъ Горемыкой" г-на Григоровича проливались потоки слезъ, и много эта вода унесла съ собой и еще больше всякихъ наносовъ оставила после себя. Одного только она не могла унести и разрушить -- интереса къ деревне. Теперь, какъ и прежде, всякое живое изображенiе деревни и ея быта вызываетъ глубокое вниманiе, является центромъ, вокругъ котораго закипаютъ словесные и журнальные споры. Это доказали еще разъ "Мужики" г. Чехова.
За последнее время мы не помнимъ, чтобы какое-либо другое произведенiе вызвало такой общiй интересъ, какъ это. Успехъ его отчасти напоминаетъ вниманiе, съ какимъ былъ встреченъ последнiй разсказъ Л. Н. Толстого "Хозяинъ и работникъ", хотя сущность этого вниманiя глубоко различна. Широкая и безотрадная картина деревенской жизни, нарисованная г. Чеховымъ, далека отъ всехъ вопросовъ личной морали. Художникъ какъ бы говоритъ намъ этой картиной, что пока мы занимаемся ими, углубляясь въ дебри личнаго самоусовершенствованiя, мистики и т. п. миллiоны людей бредутъ въ безпросветной ночи, живутъ безъ утешенiя въ настоящемъ, не имея никакихъ надеждъ на лучшее будущее. Въ этомъ и заключается огромное общественное значенiе чеховскаго разсказа. Онъ снова и снова напоминаетъ читателю незабвенные слова Щедрина о "бедной пошехонской стороне", которую "надо любить"...
Сущность разсказа чрезвычайно проста, до примитивности, какъ и жизнь, которую изображаетъ авторъ. Больной лакей изъ московскаго трактира "Славянскiй Базаръ", Николай Чикильдеевъ возвращается на родину, къ себе въ деревню, вместе съ женой и маленькой дочкой. Всю жизнь онъ прожилъ въ половыхъ, еще мальчикомъ будучи посланъ въ Москву, "добывать" хлебъ. Ихъ вся деревня занимается этимъ промысломъ, съ легкой руки ихъ однодеревенца Лонгина Иваныча, ставшаго легендарнымъ, который первый вышелъ на эту дорогу и, ставъ буфетчикомъ, началъ выписывать своихъ земляковъ. Не сладка была эта жизнь, давшая въ конце разбитыя ноги и неизлечимую болезнь. Но то, что на первыхъ же порахъ встречаетъ бывшiй лакей у себя дома, еще хуже. "Въ воспоминанiяхъ детства родное гнездо представлялось ему светлымъ, уютнымъ, удобнымъ, теперь же, войдя въ избу, онъ даже испугался: такъ было темно, тесно и нечисто... Печь покосилась, бревна въ стенахъ лежали криво, и казалось, что изба сiю минуту развалится. Въ переднемъ углу возле иконъ были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги -- это вместо картинъ. Бедность, бедность"!
московскiе гости посвящаются въ суть этой жизни. "По случаю гостей поставили самоваръ. Отъ чая пахло рыбой, сахаръ былъ огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы; было противно пить, и разговоръ былъ противный -- все о нужде да о болезняхъ". Возвращается братъ лакея, Кирьякъ, пьяный, и следуетъ семейная сцена, написанная, какъ и весь разсказъ, просто, безъ желанiя что-либо прикрасить, съ тою особенною тонкою наблюдательностью, которая отличаетъ вообще манеру г. Чехова. Приводить ее мы не станемъ, отчасти за недостаткомъ места, а главнымъ образомъ потому, что слишкомъ она обычна для деревенской семейной жизни, для "народнаго уклада". Пьяный мужъ бьетъ зря жену, при общемъ молчанiи присутствующихъ, и никто не только не считаетъ себя въ праве вступиться и унять буяна, но, вероятно, очень удивился бы, если бы ему со стороны сказали, что это его обязанность. "Народный укладъ" еще не дошелъ до понятiя о необходимости вступаться за женъ, которыхъ колотятъ мужья.
Противъ г. Чехова раздаются голоса, что онъ утрируетъ мракъ деревни, что его сцены намеренно подобраны такъ, чтобы сгустить краски. Можетъ быть, но намъ вспоминается книга бывшаго мирового судьи г. Вудмера "Бабьи стоны", въ которой авторъ, подводя итоги своей судейской деятельности, приводитъ своеобразную статистику "бабьего боя", -- и мы не помнимъ, чтобы его книгу находили "утрированной". А безчисленныя сообщенiя провинцiальныхъ газетъ, повествующихъ о томъ же, судебные отчеты, раскрывающiе такiя семейные картинки "народнаго уклада", что при чтенiи ихъ волосы на голове шевелятся отъ страха!
Братъ Кирьякъ и Марья -- одна семья; Фекла -- жена другого брата, отслуживающаго повинность въ солдатахъ, -- дополняетъ картину ихъ семейной жизни: Марья -- баба забитая, слезливая, Фекла -- бойкая, "гульливая, озорная", красивая и смелая, она ищетъ удовольствiя на стороне, погуливая съ прикащиками. И опять приходится отметить, что художникъ ничего не прибавляетъ отъ себя. Явленiе хорошо знакомое, давно изследованное, отмененное, занесенное въ медицинскiе отчеты о санитарномъ состоянiи деревни...
Могутъ заметить, что эти две семьи -- продуктъ новейшаго времени, а старый укладъ давалъ и лучшiе семейные устои. Авторъ приводитъ и представителей старой семьи -- отца и мать этихъ новыхъ семей. "Старуха, которую и мужъ, и невестки, и дети, и внуки, все одинаково звали бабкой, старалась все делать сама, сама топила печь и ставила самоваръ, сама даже ходила наполдень и потомъ роптала, что ее измучили работой. И все она безпокоилась, какъ бы кто не съелъ лишняго куска, какъ бы старикъ и невестки не сидели безъ работы... Сердилась и ворчала она съ утра до ночи и часто поднимала такой крикъ, что на улице останавливались прохожiе. Съ своимъ старикомъ она обращалась неласково, обзывала его то лежебокомъ, то холерой. Это былъ неосновательный, ненадежный мужикъ и, быть можетъ, если бы она не понукала его постоянно, то онъ не работалъ бы вовсе, а только сиделъ на печи да разговаривалъ". Старики ни въ чемъ не уступали молодымъ, ни въ чемъ не могли служить для нихъ примеромъ. Тоже пьянство, ругань, отупелое, животное отношенiе другъ къ другу, къ детямъ, къ жизни. Ольгу, жену больного Николая, "удивляло, что брань слышалась непрерывно и что громче и дольше всехъ бранились старики, которымъ пора уже умирать. А дети и девушки слушали эту брань и нисколько не смущались, и видно было, что они привыкли къ ней съ колыбели".
Неудивительно, если, сравнивая безсознательно эту жизнь съ прежней, московскiй лакей мечтаетъ о своемъ старомъ трактире, какъ о рае. Въ разсказе есть одна удивительно тонкая психологическая черта, когда въ безсонную ночь, после разговоровъ о бедности и нужде, да о старыхъ временахъ, отъ которыхъ остались въ воспоминанiи одни ужасающiе разсказы о крепостной жизни, больной Николай слезаетъ съ печи и надеваетъ свой старый, захваченный имъ изъ города фракъ, -- остатокъ былой жизни. "Онъ досталъ изъ зеленаго сундучка свой фракъ, наделъ его и, подойдя къ окну, погладилъ рукавъ, подержался за фалдочки и улыбнулся. Потомъ осторожно снялъ фракъ, спряталъ въ сундукъ и опять легъ". Для него этотъ смешной съ нашей точки зренiя костюмъ былъ символомъ всего хорошаго, что вставало въ его памяти при виде окружающей бедности и дикости. Онъ говорилъ ему, что есть и иная жизнь, где не только съ утра брань, попреки, ссоры, подсчеты кусковъ, пьянство, недоимки. Пусть и въ той, иной жизни онъ занималъ самое маленькое, последнее место, -- онъ виделъ, зналъ, что есть она, эта иная жизнь, и это одно уже служило ему утешенiемъ.
"добывать", даже въ уездный городъ не знали дороги, не бывали тамъ, не видели ничего, кроме своей деревни. "Марья считала себя несчастной и говорила, что ей очень хочется умереть; Фекле же, наоборотъ, была по вкусу вся эта жизнь: и бедность, и нечистота, и неугомонная брань. Она ела, что давали, не разбирая; спала, где и на чемъ придется; помои выливала у самаго крыльца: выплеснетъ съ порога, да еще пройдется босыми ногами по луже. И она съ перваго же дня бранила Ольгу и Николая именно за то, что имъ не нравилась эта жизнь.
-- Погляжу, что вы тутъ будете есть, дворяне московскiе! -- говорила она съ злорадствомъ. -Погляжу-у?
"Однажды утромъ, -- это было уже въ начале сентября, -- Фекла принесла снизу два ведра воды, розовая отъ холода, здоровая, красивая; въ это время Марья и Ольга сидели за столомъ и пили чай.
-- Чай да сахаръ! -- проговорила Фекла насмешливо. -- Барыни какiя, -- добавила она, ставя ведра, -- моду себе взяли каждый день чай пить. Глядико-сь, не раздуло бы васъ съ чаю-то! -- продолжала она, съ ненавистью глядя на Ольгу, -- Нагуляла въ Москве пухлую морду, толстомясая!
"Она замахнулась коромысломъ и ударила Ольгу по плечу, такъ что обе невестки только всплеснули руками и проговорили: "Ахъ, батюшки!"
"Потомъ Фекла пошла на реку мыть белье и всю дорогу бранилась такъ громко, что было слышно въ избе".
Весь ужасъ картины деревенской жизни въ томъ и заключается, что не видно выхода, нетъ надежды на то, что это должно измениться.
Вы не видите силы, указывая на которую могли бы сказать: здесь спасенiе! Общинные порядки, пресловутый мiръ? Представителемъ его является староста Антонъ Сидельниковъ. "Не смотря на молодость, -- ему было только 30 летъ съ небольшимъ, -- онъ былъ строгъ и всегда держалъ сторону начальства, хотя самъ былъ беденъ и платилъ подати неисправно. Видимо, его забавляло, что онъ староста, и нравилось сознанiе власти, которую онъ иначе не умелъ проявлять, какъ строгостью", -- онъ глупъ, невежественъ, смешонъ и такъ же жалокъ, какъ его избиратели. Внешнее начальство представляетъ становой, прiезжающiй для сбора недоимки. За недоимки у семьи Чикильдеевыхъ староста уноситъ самоваръ. "Безъ самовара въ избе Чикильдеевыхъ стало совсемъ скучно. Было что-то унизительное въ этомъ лишенiи, оскорбительное, точно у избы вдругъ отняли ея честь". Это, ведь, была единственная связь съ чемъ-то не отъ "мiра", говорившая о какой-то иной неведомой обстановке, -- и она описывается, какъ вещь, не представляющая предмета "первой необходимости въ хозяйстве". Власть оберегаетъ лишь то, что непосредственно необходимо для выполненiя обязанностей хозяйства предъ нею... Далее, идетъ земство, о которомъ мужики знаютъ одно, что во всемъ виновато оно.
Можетъ быть, есть высшiе запросы, смутно назревающiе въ душе, запросы, на которые такъ или иначе деревня ищетъ ответа? Прежде всего, конечно, религiозное чувство, которое не можетъ оставаться безъ удовлетворенiя, обязательно должно искать его. И оно есть, и вотъ какъ описываетъ его художникъ.
"Старикъ не верилъ въ Бога, потому что почти никогда не думалъ о Боге: онъ признавалъ сверхъестественное, но думалъ, что это можетъ касаться однехъ лишь бабъ, и когда говорили при немъ о религiи или о чудесномъ и задавали ему какой-нибудь вопросъ, то онъ говорилъ нехотя, почесываясь:
" -- А кто-жъ его знаетъ!
"Бабка верила, но какъ-то тускло; все перемешалось въ ея памяти, и едва она начинала думать о грехахъ, о смерти, о спасенiи души, какъ нужда и заботы перехватывали ея мысли, и она тотчасъ же забывала, о чемъ думала. Молитвъ она не помнила и обыкновенно по вечерамъ, когда ложилась спать, становилась передъ образами и шептала:
"-- Казанской Божьей Матери, Смаленской Божьей Матери, Троеручицы Божьей Матери...
"Марья и Фекла крестились, говели каждый годъ, но ничего не понимали. Детей не учили молиться, ничего не говорили о Боге, не внушали никакихъ правилъ и только запрещали въ постъ есть скоромное. Въ прочихъ семьяхъ было почти тоже. Мало кто верилъ, мало кто понималъ; въ тоже время все любили священное писанiе, любили нежно, благоговейно, но не было книгъ, некому было читать и объяснять, и за то, что Ольга иногда читала Евангелiе, ее уважали, и все говорили ей и Саше "вы"...
извне, такъ какъ сама она не заключаетъ въ себе силы, которая распахнула бы двери въ мiръ, -- не деревенскiй, а настоящiй, божiй, светлый и широкiй.
"Въ полдень Ольга и Саша пришли въ большое село... Остановившись около избы, которая казалась побогаче и новее, передъ открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко, тонкимъ певучимъ голосомъ:
" -- Православные христiане, подайте милостыню Христа ради, что милость ваша, родителямъ вашимъ царство небесное, вечный покой.
" -- Православные христiане, -- запела Саша, -- подайте Христа ради, что милость ваша, царство небесное"...
Этотъ конецъ подчеркиваетъ своимъ припевомъ еще одну особенность деревни, которая за тысячи летъ существованiя не додумалась до формъ общественной помощи. "Хожденiе въ кусочки" -- единственное, что знаетъ деревня, какъ помощь своему брату. Общинный бытъ съ круговой порукой, и не могъ додуматься до иной формы, такъ какъ примитивность ея ему вполне по плечу.
"московскихъ гостей", думавшихъ найти здесь отдыхъ и покой. Художникъ какъ будто желаетъ дать ответъ на прежнiе призывы въ деревню, въ которой одной спасенiе отъ золъ современнаго "капиталистическаго строя", развращающаго нравственно, губящаго физически народную массу. Правду жизни можно найти только въ деревне; добрые нравы -- только въ деревне, сколько разъ мы это слышали, сколько бумаги истрачено на красноречивыя доказательства деревенскаго превосходства предъ городской распущенностью, нищетой и всяческой скверной!
"Бедная это страна, ее надо любить". Но любить не значитъ -- закрывать глаза на все недостатки и видеть достоинства тамъ, где ихъ нетъ. Картину г. Чехова мы ни въ чемъ не находимъ утрированной, такъ какъ все, что онъ собралъ въ небольшомъ разсказе, можетъ быть подтверждено самыми точными изследованiями и наблюденiями. Правда, онъ слишкомъ все сконцентрировалъ, вследствiе чего получился букетъ необычайной яркости и крепости, но въ этомъ мы видимъ достоинство, а не недостатокъ. Онъ облегчаетъ этимъ выводы, заставляетъ даже невнимательнаго и непривыкшаго самостоятельно думать читателя -- понять простую, но глубокую истину, до сихъ поръ признаваемую за ересь въ русской литературе, -- что городская жизнь, при всехъ своихъ недостаткахъ, все-таки культурнее, выше, человечнее, чемъ деревенскiй пресловутый "укладъ".
личныхъ и общественныхъ. Онъ не находитъ въ деревне, того разнообразiя жизни, которое давало бы ему возможность сравненiя, служило бы ему объектомъ для работы мысли, будило бы последнюю, толкало впередъ. Деревня не развиваетъ своихъ детей, она притупляетъ ихъ своимъ однообразiемъ. Фабричный, мастеровой, дворникъ, кухарка, лакей и прочiй рабочiй людъ города живетъ куда не сладко, но онъ видитъ кругомъ себя иную жизнь, онъ въ одинъ часъ, проведенный вне круга своихъ обычныхъ занятiй, увидитъ и узнаетъ больше, чемъ мужикъ въ деревне за день. Сталкиваясь въ городе съ массой новыхъ людей, онъ невольно воспринимаетъ что-нибудь, чего въ немъ не было ранее и что уже составляетъ некоторый плюсъ. Онъ начинаетъ замечать такiя вещи, которыхъ раньше не виделъ даже, до того оне казались ему естественны. Такъ, Николая и его семью поражаетъ нечистоплотность, грязь, которую остальные члены семьи не замечаютъ, а Фекле, никогда не выходившей за пределы деревни, эта грязь даже нравится, какъ нечто свое, родное. Жену Николая удивляетъ неугомонная безстыдная брань, которая никого -- ни детей, ни девушекъ не смущаетъ. Николай заступается за свою девочку, когда бабка бьетъ ее, его это возмущаетъ, когда чужой, хотя бы и бабка, бьетъ его дочь, и т. д.
На это развивающее, культурное влiянiе города наша литература не обращала до сихъ поръ вниманiя, съ избыткомъ рисуя дурныя стороны городской жизни. Изследователи и беллетристы какъ-то стороной проходили городъ, видя только его зады, и, возмущенные ихъ неприглядностью, съ отрадой и упованiемъ устремляли взоры въ деревню, где съ ними происходило обратное: они видели все хорошее деревни и сквозь розовые очки смотрели на дурное. Будучи слишкомъ правдивы, чтобы умолчать о последнемъ, они сейчасъ же находили или подыскивали "смягчающiя вину обстоятельства", и въ результате сложилось ходячее мненiе, что городъ губитъ, деревня -- спасаетъ. О "трактирной цивилизацiи" написаны целые трактаты, и въ публицистической, и въ беллетристической форме, но изнанка деревенской жизни если и фигурировала въ народнической литературе, то лишь какъ нечто наносное, временно привитое деревне, которая сама по себе чиста и прекрасна. А между темъ, деревня въ ея современномъ виде обладаетъ всеми недостатками трактирной цивилизацiи, ея грязью, невежествомъ, развратомъ, и ни однимъ изъ ея достоинствъ. Да, достоинствъ, такъ какъ деревенская дичь и некультурность въ сравненiи даже съ трактирной цивилизацiей -- поразительны. Главное, въ деревенской жизни не видно никакихъ культурныхъ зачатковъ. Здесь -- одна борьба за существованiе, поставленная въ примитивные условiя, мало чемъ отличающiяся отъ условiй животной жизни.
Нетъ, къ сожаленiю, ничего не преувеличилъ г. Чеховъ. Онъ только какъ художникъ собралъ отдельныя, разсеянныя черты, изобразивъ ихъ въ виде общей картины житья-бытья Халуевки. Такой конкретной Халуевки, можетъ быть, вы и не найдете. Но въ десяткахъ тысячъ "Халуевокъ", разсеянныхъ по обширному лицу "пошехонской стороны", вы встретите все то, что имъ описано, а во многихъ -- многое и похуже...
-----
"Въ голодный годъ" В. Г. Короленко, вышедшая недавно третьимъ изданiемъ. Изъ всей литературы голоднаго года уцелела только она одна, но и ея довольно, чтобы составить себе ясное представленiе какъ о самомъ голодномъ роде, такъ и о томъ, какое огромное значенiе долженъ былъ онъ получить въ развитiи общественнаго самосознанiя. Въ исторiи народнаго хозяйства онъ послужилъ гранью, годомъ перелома, когда давно назревавшiя внутри деревни явленiя "разлада" и "антагонизма" прорвались и выступили наружу. Одновременно съ этимъ въ сознанiи общества тоже насталъ переломъ, обнаружившiйся резко и громко въ литературе. Разочарованiе въ народнической доктрине, недоверiе къ упованiямъ, возлагавшимся на общину, и все более и более выяснившаяся иллюзорность ея, получила въ этотъ годъ полное подтвержденiе.
На этотъ вопросъ пусть отвечаетъ талантливый летописецъ, вдумчивый наблюдатель и несравненный художникъ по образной передаче своихъ наблюденiй.
Онъ обнаружилъ "опасность", говоритъ онъ на стр. 218--219.
"Опасность, во-первыхъ, въ народномъ невежестве, которое по объему равно народному долготерпенiю. Опасность, во-вторыхъ, въ огромной бреши, которую последнiе годы сделали въ народномъ хозяйстве. "Крестьянство рушится", -- эта фраза слышится теперь слишкомъ часто... Рушится крестьянство, какъ рушится дорога, подтопленная снизу весенней ростепелью. Опасность въ этихъ четвертяхъ мельницъ, въ этихъ тысячахъ мельничныхъ крыльевъ, быстро переходящихъ въ кулацкiя руки изъ-за несколькихъ меръ хлеба, не выданнаго своевременно; въ этихъ тысячахъ головъ скота, безсильно падающихъ отъ безкормицы или тоже переходящихъ къ кулакамъ за безценокъ... Годъ за годомъ оставлялъ свою рытвину, точно следъ реки на отлогомъ берегу. Два последнiе года произвели уже настоящiй обрывъ, точно после наводненiя. Река народной жизни опять войдетъ въ русло, но теченiе уже будетъ не то".
" -- Нешто мы жители, поглядите на насъ.
" -- Какiе мы жители, что ужъ...
"Житель -- это крестьянинъ, хозяинъ, человекъ самостоятельный, въ противоположность бездомному, безхозяйному, нищему. Трудно себе представить впечатленiе этихъ словъ "какiе мы жители", когда целая деревня говоритъ это о себе. Уничиженiи, унынiе, потупленные глаза, стыдъ собственнаго существованiя... И невольно, какъ посмотришь, соглашаешься съ ними: какiе ужъ это жители!" (стр. 231).
"жителями" оказался населеннымъ целый уголъ уезда, который авторъ окрестилъ именемъ "Камчатки". Читателю, которому стали известны, одновременно съ сообщенiями г. Короленко, десятки другихъ такихъ же Камчатокъ, становилось жутко, и невольно напрашивались недобрыя мысли объ "укладе", при которомъ живутъ эти "жители". А наблюдатели, одинъ за другимъ, торопились докладывать, что "антагонизмъ" интересовъ въ "Камчаткахъ" ничемъ не уступаетъ такому же антагонизму въ городе. "Въ томъ и дело, -- говоритъ г. Короленко, -- что "мужика", единаго и нераздельнаго, просто мужика -- совсемъ нетъ; есть Федоты, Иваны, бедняки, богачи, нищiе и кулаки, добродетельные и порочные, заботливые и пьяницы, живущiе на полномъ наделе и дарственники, съ наделами въ одинъ лапоть, хозяева и работники" (стр. 106--107)... Словомъ, въ общине все обстоитъ совершенно такъ, какъ у насъ.
"благополучiя", какъ на спасительницу, ограждающую насъ отъ всехъ золъ?
"Мiръ въ целомъ, со своимъ "равненiемъ по душамъ", становится между голытьбой и помощью. Первую партiю муки, присланной въ начале осени въ деревню, крестьяне тотчасъ же раздробили на микроскопическiя доли. Досталось каждому по 5 фунтовъ! "Пошло на распылъ", -- острили по этому поводу. Въ одномъ уезде исправникъ, получивъ 100 р. отъ благотворительнаго комитета, сдалъ ихъ на руки властямъ большого села для помощи наиболее нуждающимся. "Мiръ" съ быстротою паровой машины разделилъ деньги опять "по душамъ": пришлось на душу по 7 к." И авторъ, а вместе съ нимъ и читатели, находятъ такое отношенiе вполне правильнымъ: стоитъ только отделаться отъ навязаннаго, фиктивнаго "мiра" и взглянуть на дело просто, какъ оно есть. "Представьте только, что въ городе, где вы живете, ввели бы принудительные и притомъ довольно крупныя пожертвованiя, и скажите, какъ бы вы отнеслись къ этому. Деревня жертвуетъ не мало, по своему и добровольно: посмотрите на эти массы нищихъ, у каждаго окна получающихъ кусокъ дорогого хлеба... Но принудительнаго пожертвованiя, хотя бы и въ пользу своихъ односельцевъ, она избегаетъ теми средствами, какiя у нея подъ руками. Въ этомъ отношенiи среднiй деревенскiй мужикъ похожъ на средняго горожанина: онъ хочетъ платить только за себя. А такъ какъ ссуду потребуютъ со всего мiра, т. -е. съ плательщика, то и взять ее считаетъ себя въ праве плательщикъ".
Такимъ образомъ, "гармонiя интересовъ въ среде крестьянскаго мiра оказывается фикцiей", по выраженiю автора.
всего она отказалась отъ иллюзiи относительно общины, и это былъ огромный шагъ впередъ, за которымъ не замедлилъ второй. Понятiя "капитализмъ", "капиталистический строй хозяйства" перестали быть пугаломъ, отъ котораго всякiй правоверный интеллигентъ долженъ былъ открещиваться, какъ отъ сатаны и делъ его.
Выяснились все темныя стороны общиннаго быта. Мы увидели "сельскiй пролетарiатъ", въ сравненiи съ которымъ городской, лучше сказать, фабричный пролетарiатъ можетъ считаться обезпеченнымъ. Увидели невежество, болезни, пьянство и нищенство, процветающiя у насъ въ деревне подъ покровомъ общины. Конечно, не одна она ихъ создала, но она ничего не выдвинула для борьбы съ ними, ни одного учрежденiя, которое выросло бы въ ея недрахъ и, глядя на которое, можно было бы сказать, что община обладаетъ внутренней созидательной силой. Что невежество, пьянство, болезни, нищенство являются непосредственнымъ отраженiемъ экономическаго строя, съ этимъ едва ли кто станетъ спорить теперь. Но если такъ, то стоитъ ли такъ усиленно цепляться за хозяйственный строй, создавшiй перечисленные прелести?