Танъ. -- Чукотскiе разсказы. Спб. 1900.
На востокъ отъ Колымы, вдоль береговъ Ледовитаго океана на многiя тысячи верстъ раскинулась суровая страна, населенная полудикими героями этихъ разсказовъ. Отношенiя чукчей къ Россiи очень своеобразны, -- въ своде законовъ они названы "не совершенно-подданными". Въ одномъ изъ разсказовъ г. Тана ("У Григорьихи") чукча-сказочникъ передаетъ отголоски преданiя о майоре Павлуцкомъ, известномъ усмирителе башкиръ, который сделалъ последнюю попытку полнаго подчиненiя чукчей. Въ другой легенде Павлуцкiй называется почему-то Якунинымъ. "Пришелъ Якунинъ, огнивный Тангъ (русскiй), одетый железомъ, худо убивающiй... Кого поймаетъ, худо убиваетъ: мужчинъ, повернувъ внизъ головой, разрубаетъ топоромъ по промежности, женщинъ раскалываетъ пополамъ, какъ рыбу для сушенiя". Во время похода этого "худо убивающаго" человека противъ чукчей, богатырь Зыргинъ вызываетъ его на бой и побеждаетъ. "Съ техъ поръ прекратилось жестокое убиванiе на этой земле", -- закончилъ разсказчикъ. Чукчи перебили весь отрядъ Павлуцкаго. "Только двухъ таньговъ, бедныхъ работниковъ, оставили въ живыхъ. Самыхъ бедныхъ, вечно обижаемыхъ, которыхъ всю жизнь плохо кормили, -- техъ оставили живыми, и отослали въ качестве вестниковъ. Эта легенда довольно точно передаетъ эпизодъ, известный въ исторiи, если не считать фамилiи Якунина, -- повидимому заимствованной устнымъ преданiемъ у какого-нибудь казацкаго предводителя, "худо убивавшаго", подобно Павлуцкому {Въ одной малораспространенной брошюре миссiонера свящ. Аргентова герой такой-же легенды называется ближе къ действительности: "Полючка".}. Какъ бы то ни было, походъ Павлуцкаго былъ, кажется, последней попыткой этого рода, попыткой, правда, совершенно бездельной и ненужной. Не столько эпическое мужество чукотскихъ Зыргиновъ, сколько стихiйныя препятствiя -- малая населенность страны, суровая неподатливость природы, огромныя разстоянiя -- все это ставитъ пока неодолимыя преграды "полному покоренiю" суроваго племени. Государственная власть, христiанская религiя, правовыя нормы закона совершенно безсильны надъ этими безконечными равнинами. Ихъ первобытная жизнь считается только съ непосредственными веленiями "духовъ" безпощадной северной природы.
Природа эта ужасна. Ужасна и жизнь подъ ея властiю. До сихъ поръ мы знали объ ней лишь то, что можетъ дать сухая этнографiя и коллекцiи музеевъ. Но вотъ, случайности последнихъ десятилетiй закинули туда "Веипа" ("пишущаго человека"), который къ тщательности изследованiй этнографа прибавилъ черты наблюденiя художественнаго. Въ теченiи целыхъ годовъ г. Танъ ездилъ на нартахъ, запряженныхъ собаками, по этимъ белымъ равнинамъ, входилъ въ занесенные снегомъ чумы, жилъ въ нихъ одною жизнью съ ихъ обитателями, наблюдалъ эту жизнь во всевозможныхъ ея проявленiяхъ. Въ результате -- рядъ картинъ, самая своеобразность которыхъ, проникающая однимъ тономъ все подробности, ручается за ихъ полную правдивость. Трудно "выдумать" то, что даетъ намъ авторъ въ своихъ безыскусственныхъ разсказахъ.
Лучшiй изъ нихъ -- "На Каменномъ мысу". Онъ начинается съ описанiя продолжительной мятели, когда стремительные порывы вихря, вонзаясь въ поверхность ледяного "убоя", отрывали отъ нея мелкiя, какъ сухая пыль, льдинки и наполняли ими воздухъ, -- и рисуетъ будничную жизнь въ двухъ чукотскихъ шатрахъ, прiютившихся подъ выступомъ каменнаго мыса, на берегу океана. Мы не станемъ передавать содержанiе разсказа, отсылая читателя къ самой книге. Отметимъ лишь главную черту, которая является основной и господствующей во всехъ очеркахъ г. Тана. Это непосредственная власть природы, одухотворенной и воплощаемой до степени полнаго реализма. Въ шатрахъ, вздрагивающихъ подъ дыханiемъ бури, продолжающейся целую неделю, водворяется страхъ: буря грозитъ гибелью, -- собаки перестаютъ есть и лежатъ въ предчувствiи смерти. Выходя изъ шатра, обитатели связываются веревкой, чтобы буря не отвела въ сторону. Еще несколько дней, и въ поселке не останется живого дыханiя. Тогда гость, чаунецъ, прiехавшiй для торга, требуетъ у хозяевъ, чтобы они остановили ветеръ. "Хотя бы кто-нибудь пошаманилъ на встречу ветру, -- говоритъ онъ. -- У насъ въ нашей земле мы бы не дали ему такъ безумствовать". Одинъ изъ жителей шатра соглашается. Въ шатре гасятъ светъ. "Въ пологе стало темно, какъ въ гробу, но темнота эта жила и какъ будто двигалась, вся переполненная звуками; Частый и дробный звукъ шаманской колотушки раздавался, какъ набатъ. Уквунъ надрывался отъ усердiя, извлекая изъ своего горла самые странные и сложные напевы: подражалъ храпу моржа и клекоту орла, рычалъ медведемъ и гоготалъ гагарой, завывалъ въ унисонъ вьюге, бушевавшей на дворе... Но духи бури, пролетавшей мимо, не обращали вниманiя на призывъ, не хотели задержаться на минуту, откликнуться"... Тогда шаманъ переходитъ къ напевамъ и заклинанiямъ.
-- Э-ге-ге-ге-ей! Гей! Гей, -- протянулъ Уквунъ. -- Я человекъ, я ищущiй, я зовущiй!...
"Надъ истокомъ бегущей воды, за вершине белаго хребта, у гремящаго ледника живетъ молнiя, мать горнаго эха. Она летаетъ по небу, гремя железными крыльями. Изъ-подъ ногъ ея брызжетъ алый огонь. Если ты вылетелъ изъ ея узкихъ ущелiй -- дай ответъ.
"Скажи, скажи, скажи! Кто разгребаетъ огромной лопатой снегъ на краю пустыни, чтобы ослепить глаза всякой живой твари?.. Скажи!"
Долгое время буря неслась мимо, не давая ответа. Но вотъ, наконецъ, порывъ ветра вдругъ какъ будто закружился надъ верхушкой шатра. После некотораго колебанiя онъ изменилъ направленiе и сталъ спускаться внизъ, проникнувъ сквозь плотную наружную оболочку и приближаясь къ пологу: духи решились не сопротивляться более и дать ответъ... Люди, сидевшiе въ пологу, слышали все яснее исполинскiе вздохи вихря, похожiе на шипенiе огромныхъ меховъ. Черезъ минуту вихрь ворвался въ пологъ, пронизалъ его съ верхняго леваго угла до праваго нижняго, во второй разъ пробивъ толстую меховую оболочку, ушелъ въ глубину и потонулъ въ отдаленныхъ недрахъ земной утробы.
"Люди, сидевшiе въ пологу, однако, не ощутили ни малейшаго веянiя свежаго воздуха. настоящiй, реальный ветеръ остался снаружи, а въ пологъ явился его увырытъ {Душа -- собственно движущее начало. проникающее все предметы одушевленные и неодушевленные.}; который весь исчерпывался звуками. Порывъ вихря, промчавшiйся сквозь пологъ, былъ потокомъ визгливыхъ воплей и задыхающагося воя, который, прокатившись мимо, опустился куда-то вглубь и исчезъ такъ же быстро, какъ возникъ".
Еще несколько усилiй -- и "въ стороне полога, противоположной Уквуну, послышался необыкновенный звукъ, похожiй на икоту. Лита (молодая девушка) вздрогнула и прижалась къ своему жениху, такъ какъ звукъ раздался прямо надъ ея головой". Духъ вошелъ въ шатеръ и, пока надъ равниной несутся по прежнему снежные вихри, -- въ шатре все слышатъ слова одного изъ нихъ, задержаннаго силой заклинанiй.
Но духъ, вызванный Уквуномъ, ничтожнымъ и слабымъ, тоже ничтоженъ и не можетъ сказать ничего значительнаго. Онъ сообщаетъ лишь то, что всемъ известно, и слишкомъ наивно отстаиваетъ интересы самого Уквуна.
-- Пустое, -- вдругъ сказалъ старшiй хозяинъ Кителькутъ, -- это керецкiй духъ, не чукотскiй.
тундры. Но съ годъ назадъ съ Нуватомъ что-то приключилось. Во время осенней охоты, онъ долго не являлся домой, а когда пришелъ, -- добычи съ нимъ не было. Онъ пролежалъ въ пологе сутки, не принимая пищи и не отвечая на вопросы. Догадывались, что онъ вдругъ услыхалъ въ природе или въ своей душе смутный, но властный голосъ "внешняго духа", который призвалъ его къ таинственному служенiю. "Юноши, которые впоследствiи должны сделаться великими шаманами, на повороте половой зрелости иногда слышатъ такой голосъ или встречаютъ знакъ, ничтожный и непонятный для непосвященныхъ, внезапно открывающiй имъ глаза на ихъ призванiе. Серая чайка, пролетевшая три раза мимо, камень странной формы, попавшiйся подъ ноги... -- въ состоянiи произвести полный переворотъ въ настроенiи человека, обречоннаго вдохновенiю.
Первые же звуки голоса Нувата заставляютъ смолкнуть беднаго Уквуна. Молодой обреченный вдохновенiю шаманъ, родъ поэта и ясновидящаго, обладаетъ способностiю "летать на бубне", т. е. впадать въ твоего рода гипнотическiй трансъ, во время котораго его душа облетаетъ вселенную...
"Голова летающаго въ темноте, -- поетъ онъ, -- моя голова. Его руки -- мои руки. Его ноги -- мои ноги. Тело его я присвоилъ себе, а мое тело стало старымъ пнемъ и унало на стрелку мыса... Души мои летаютъ въ разныя стороны и обозреваютъ все сущее..."
Голосъ его внезапно оборвался, послышалось легкое храпенiе и шуршанiе бубна. Молодой шаманъ лежалъ въ обмороке.
наблюдатель и, не смотря на изсушающее порой обилiе этнографическихъ комментарiевъ, его описанiя художественно пластичны. Вы сами какъ будто слышите и вой мятели, и стукъ бубна, и шорохи въ темномъ шатре. Но, когда авторъ развертываетъ передъ вами эту картину, где, какъ въ зерне, дремлютъ зачатки поэтическаго вдохновенiя, еще не отделившагося отъ культа непосредственной природы, вы ждете, кроме этихъ яркихъ описанiй, еще чего-то. Еще какого-то штриха, какого-то проникновенiя, которое дорисуетъ передъ вами самую сущность явленiя.
Что же такое это шаманство? У Уквуна -- наивное шарлатанство? Въ другихъ писанiяхъ шаманскихъ обрядовъ авторъ упоминаетъ объ искусстве чревовещанiя, которымъ пользуются шаманы, а порой "голосъ духа" прямо такой же хриплый, какъ у шамана. Но онъ не пытается отделить долю сознательнаго шарлатанства отъ искренняго самовнушенiя. Психологiи процесса онъ не затрогиваетъ даже въ цитированномъ разсказе, который ведется не отъ лица автора, и где его воображенiе не стеснено пределами непосредственнаго описанiя съ натуры. Въ лице его Нувата мы имеемъ попытку художественнаго возсозданiя типа. Нуватъ -- искреннiй "обреченный", фигура трагическая, повинующаяся веленiямъ свыше, слышащая невидимые голоса не здешняго мiра. И вотъ, во время своего гипнотическаго сна онъ действительно видитъ будущее, видитъ кровь на столбахъ своего шатра и предсказываетъ мрачную трагедiю, которая разыгрывается подъ Каменнымъ мысомъ. Въ другомъ описанiи авторъ вскользь упоминаетъ о томъ, что эти явленiя сильно напоминаютъ спиритическiе сеансы. И все-таки между прямымъ ясновиденiемъ несколько идеализированнаго Нувата и наивными чревовещанiями Уквуна, Тылювiи и другихъ обыкновенныхъ шамановъ мы не имеемъ никакого мостика. Такъ какъ, по словамъ автора, всякiй глава семьи -- шаманъ, и во всякомъ шатре есть бубенъ, то, очевидно, тайны этого процесса всемъ известны и вполне популярны, но тогда почему, напр., чаунецъ, самъ заклинающiй своихъ духовъ, веритъ реальности "голосовъ", вызванныхъ чревовещанiемъ Уквуна, хотя и презираетъ его духовъ? Очевидно, и въ обычномъ, вульгарномъ шаманстве есть какая-то доза самовнушенiя и весь процессъ лежитъ въ какомъ-то психологическомъ тумане, где доля наивнаго обмана и самообмана неотделима отъ искренняго трепета души, объятой гипнозомъ мрачной природы. Г. Танъ ни какъ этнографъ, ни какъ художникъ ни разу не ставитъ прямо и не пытается разрешить этотъ вопросъ. Онъ съ чрезвычайной добросовестностiю и искусствомъ, а порой и съ утомительными подробностями и повторенiями рисуетъ внешнiе признаки явленiй. Въ общемъ мы получаемъ колоритную и своеобразную картину, въ которой чувствуемъ живыя особенности, но этнографъ слишкомъ связываетъ художника, и въ читателе остается некоторая неудовлетворенность.
Мы не хотели бы, чтобы последнее замечанiе было принято въ преувеличенномъ значенiи. Все-таки книга г. Тана -- интересная книга и, главное, она вноситъ своеобразную ноту въ наше представленiе объ этой жизни за пределами культуры. Въ очеркахъ, представляющихъ снимки съ натуры, где разсказъ ведется отъ перваго лица, вы встретите фигуры, разговоры, черты, поражающiя своей неожиданной оригинальностью. Вотъ хладнокровный разсказъ о томъ, какъ старому Катыку надоело смотреть на солнце и дети его задушили. "Что же, если самъ проситъ, -- разве откажутъ? Жена держала его голову на коленяхъ, сыновья тянули веревку" ("На Каменномъ мысу"), Вотъ ясновидящiй Нуватъ, которому голоса приказываютъ убить соседей, не защитившихъ его отца. Онъ убиваетъ всехъ, стариковъ и детей, -- и потомъ воспрещаетъ преследовать самого убiйцу отца. Довольно крови. Вотъ пастѵхъ Эуннекай, который говоритъ встречному медведю: "Старикъ, пожалей меня, пощади меня, я никогда не говорилъ о тебе дурно, не трогалъ никого изъ твоего рода"... Въ этомъ хромомъ Эуннекае, забитомъ, запуганномъ и людьми, и келями (злые духи), живетъ въ зародыше художникъ, и на белыхъ снегахъ онъ оставляетъ узоры изъ цветныхъ камней, которые для этой цели таскаетъ за пазухой своей куклянки. Вотъ Тылювiя, мужчина, обращенный веленiями духовъ въ женщину. Онъ остался физически мужчиной, но выданъ замужъ за Ятиргина, носитъ женское платье, исполняетъ все обязанности жены и все женскiя работы и на разспросы Веипа, пишущаго человека, стыдливо потупляеть глаза и закрываетъ, съ застенчивостью шестнадцатилетней девушки, грубое, мужское лицо съ пробившимися уже усами...
матерью, которую одну пощадилъ духъ смерти, -- русскiй чукча, случайный отпрыскъ русскаго племени, ведущiй жизнь чукчей -- все это оригинально, неожиданно, странно и, не смотря на некоторую сухость, длинноты, повторенiя и излишнюю фотографичность снимковъ, -- запечатлевается въ памяти и даетъ правдивую картину своеобразнаго, неведомаго быта. Пусть въ произведенiяхъ г. Тана этнографъ порой слишкомъ связываетъ художника. Но за то художникъ оживляетъ этнографическiя описанiя, которыя и сами по себе были бы интересны.
1900 г.