Глава XVIII.
Предъ читателемъ неограниченное царство смиренiя; даже отъ пейзажа веетъ "смиренiемъ и покорностью", обитатели деревни смиренны до последней степени, и иными они и быть не могутъ. Куда бы не обернулась ихъ тоскующая страдальческая дума, всюду ее встречаетъ какая-то жестокая, противозаконная сила. И мученiя темъ невыносимее, что не знаешь, где первоисточникъ жестокостей и противозаконiй. Виситъ надъ мiромъ какая-то роковая тайна, будто необходимость зла и охватываетъ смиренныхъ людей нескончаемая цепь неправдъ и притесненiй. Нестерпимо тяжело на сердце униженнаго человека! Если бы онъ зналъ виновника своихъ золъ, онъ, по крайней мере, могъ бы отвести душу если не въ борьбе, то въ надежде на нее въ будущемъ, могъ бы найти и немалое удовлетворенiе всякаго немощнаго страдальца въ глухомъ, но определенномъ сознательномъ ропоге.
А здесь ничего!
Изъ поколенiя въ поколенiе прозябаетъ деревня среди мрака и лишенiй, и то и другое она привыкла считать столь же неотразимыми, какъ градобитiе, засуха, неурожай, моровое поветрiе. Деревня не только безпомощна, но не имеетъ даже и представленiя о возможности получить откуда-либо действительную помощь. У нея имеются только частныя объясненiя частныхъ явленiй, общаго смысла своего бытiя она даже не подозреваетъ: тяжко и безвыходно, вотъ и вся философiя "смиренныхъ". Разве только, какъ ужъ самое последнее высшее нравственное объясненiе, мысль о "грехахъ тяжкихъ". Но она ровно ничего не объясняетъ и своей способностью успокоивать целые миллiоны людей свидетельствуетъ только о полномъ исчезновенiи энергическаго и сознательнаго отношенiя къ фатальности деревенскихъ невзгодъ.
И авторъ понимаетъ значенiе покорныхъ мужицкихъ вздоховъ. Но онъ не останавливается на мужицкой растерянности. Онъ считаетъ это состоянiе духа единственно возможнымъ при известномъ порядке вещей. Предъ нами мужики выведены только, какъ действующiя лица для интеллигентной нравственной драмы. Жизнь ихъ наблюдаетъ литераторъ, повидимому,-- человекъ бывалый и не изъ последнихъ осмысливателей фактовъ: онъ переутомившiйся корреспондентъ несколькихъ столичныхъ газетъ и на лоне природы его не покидаютъ безпокойныя общiя мысли о частныхъ явленiяхъ.
Естественно,-- онъ видитъ и негодуетъ. На его глазахъ -- сумасшедшаго держатъ на цепи и ужъ, конечно, дело не обходится безъ мужицкаго средства лечить психическую болезнь. Литераторъ вне себя и въ страстномъ гражданскомъ гневе устремллется на поиски за виноватымъ. Въ самое короткое время -- литератору приходится укротить свое расходившееся сердце: виноватаго не оказывается! И сердобольный герой приходитъ къ следующимъ выводамъ:
"Не виновата деревня, "мiромъ" приковывавшая на цепь живого человека... Нельзя же допустить чтобы сумашедшiй рубилъ людей топоромъ. Не виноваты бабы,-- теперь оне представлялись Бухвостову мученицами, предъ подвигомъ которыхъ дрожь проходила у него по всему телу,-- ведь оне могли бы оставить Гараську въ старомъ корпусе (въ первобытной больнице, где его истязали)... Не виноваты врачи: они все время толкуютъ земству о необходимости новыхъ затратъ. Не виновато земство -- оно не можетъ взыскать своихъ недоимокъ, а нуждъ такъ много... Не виноваты ни эти поля, ни перелески, ни хлеба, ни темный лесъ, съ одной стороны все ближе подступавшiй къ его думе"...
нельзя и придумать. Какая неограниченная терпимость, какое универсальное состраданiе, настоящiй пантеизмъ сердца! И мы теперь видимъ -- неразрывную связь между народными личностями известнаго нравственнаго склада и идеями самого автора. Эти личности, въ роде самой глубокой среди нихъ,-- также панкардисты, философы, осердечивающiе всякое проявленiе жизни и чувствующiе смущенiе и страхъ -- предъ необходимостью -- поднять руку и прервать какой бы то ни было живой процессъ. Разве онъ самъ по себе виноватъ? Разве виновато чудовищное растенiе, истребляющее бабочекъ? Разве преступно одно изъ прекраснейшихъ морскихъ животныхъ, при малейшемъ прикосновенiи поражающее человеческое тело нестерпимо жгучими ядовитыми ожогами? Все это жизнь и тайна жизни,-- и во всякомъ явленiи для человеческаго ума и чувства есть две стороны.
Это прекрасно объяснено авторомъ уже давно, еще въ разсказе "Съ двухъ сторонъ". Тамъ описывается романтическое настроенiе затосковавшаго юноши, разбитаго въ своей научной вере. Въ тоске онъ пересталъ признавать даже красоту природы и при виде великолепнаго зимняго вечера, золотого блеска и багрянца, началъ восклицать:
"Ложь, ложь и пустая блестящая иллюзiя! Въ действительности нетъ ни этой красоты, ни этого золота, ни этого "багрянца",-- пустое и звонкое слово! Стоитъ подняться къ этой красивой мишуре, войти въ нее, и васъ окружитъ только холодный пронизывающiй туманъ".
Отсюда романтикъ делаетъ уничтожающее заключенiе и насчетъ жизни: если посмотреть на нее по настоящему,-- она просто безсмысленная слякоть и мгла, безъ красоты, безъ света, безъ тьмы, безъ цели и смысла...
Таково воззренiе разобиженнаго юноши. Авторъ несогласенъ и вноситъ следующую поправку, вполне совпадающую съ философiей На вопросъ, где же полная истина? -- онъ отвечаетъ: "Къ ней мы несколько приблизимся, когда, мирно любуясь золотомъ, будемъ помнить, что то же золото для иныхъ является только туманомъ и холодомъ... И съ другой стороны -- среди тумана сохранимъ въ душе светъ и багрянецъ"...
Перенесите это настроенiе, этотъ взглядъ въ мiръ нравственныхъ явленiй, поставьте подобнаго художника въ необходимость произнести ясный и решительный судъ надъ личностью или фактомъ,-- вы создадите для него безвыходное положенiе. Мы не хотимъ сказать, чтобы вы заставили художника прибегнуть къ шаржу въ общей картине и къ разсчитанной комбинацiи частностей. Судъ художника -- не приговоръ публициста. Въ то время когда публицистическое сочувствiе или негодованiе является повелительнымъ разсудочнымъ выводомъ, чисто логическимъ обобщенiемъ данныхъ фактовъ или умозаключенiемъ поставленнаго силлогизма,-- судъ художника -- непосредственное, патетическое воздействiе его созданiй на сердце и волю читателя. Чтобы вызвать у насъ вполне определенное отношенiе къ известной действительности, художнику нетъ никакой нужды прибегать къ морали или выводить какого-нибудь особаго героя въ роли выразителя авторскихъ воззренiй. Художнику достаточно быть лично патетически настроеннымъ,-- и этотъ пафосъ неизбежно сообщится читателю на какой бы высоте объективнаго творчества ни стоялъ художникъ. У него будетъ но неотразимо ощущаемый и воздействующiй добродетельный герой.
Для примера можно привести гололевскую сатиру. Генiальный художникъ, какъ известно, былъ въ высшей степени далекъ отъ точнаго представленiя о действительномъ идейномъ значенiи своей сатиры. Какъ публицистъ, Гоголь, сравнительно съ общественнымъ смысломъ своего творчества,-- Мертвыя души и Ревизоръ, какъ всеобъемлющiе безусловно ясный смыслъ былъ сообщенъ не при помощи лирическихъ отступленiй: они скорее противоречили и во всякомъ случае ограничивали этотъ смыслъ, чемъ выясняли его,-- отвергъ также авторъ и "добродетельнаго человека",-- Стародума добраго стараго времени,-- и все-таки у него оказался самый красноречивый и настойчивый моралистъ,-- автора. Гоголь именуетъ его восторженнымъ смехомъ: онъ излетаетъ изъ глубины потрясенной души, онъ, вызывая сочувственный себе откликъ, столь же непосредственный, лирическiй, этимъ самымъ совершаетъ дело просвещенiя и очищенiя также потрясенной души человеческой. Зачемъ тогда еще нравоучительныя поясненiя и проповеди! Вся природа человека взволнована въ пользу добра и противъ зла,-- не умъ только, но именно природа, патетическомъ состоянiи, въ томъ самомъ, какое внушилъ автору художественный, но карающiй смехъ.
Мы видимъ, до какой степени безцельны и прямо неосмысленны допросы съ пристрастiемъ, обращенные къ художникамъ насчетъ ихъ направленiя, т. е. публицистическаго содержанiя ихъ произведенiй. Дело не въ ваправленiи, не въ тенденцiи, а въ самой психологiи творчества. Оно, какъ сила художнику прирожденная, какъ власть стихiйная и вдохновенная, само по себе есть уже направленiе. Оно полно внутренняго содержанiя, непременно жизненнаго, следовательно, нравственнаго и общественнаго смысла, все равно -- желаетъ ли разсудочно "направленiя" нетъ или оно сбивчиво и не достаточно энергично, это порокъ не идейный, а творческiй; это значитъ -- самый талантъ художника страдаетъ какимъ-то недугомъ. Разъ этотъ талантъ действительно силенъ и глубокъ, онъ и изъ Гоголя-неуча и россiйскаго обывателя создастъ громадную просветительную умстненную силу. А если самъ по себе талантъ нечто призрачное, взвинченное только благонамеренной идеологiей, его хватитъ разве на чувствительныя нравоучительныя картинки, можетъ быть и очень тонко и разнообразно раскрашенныя, но по существу мертвыя и безароматныя, какъ даже самые художественные искусственные цветы. Оне, эти картинки, могутъ вызвать мимолетное впечатленiе, но для общественной мысли и литературнаго богатства оне такъ и останутся хламнымъ памятникомъ творческаго заблужденiя и почтенныхъ, но безплодныхъ усилiй добродетельнаго моралиста, по недоразуменiю избравшаго оружiе художника.
Очевидно, действительно художественный талантъ не можетъ служить тьме и злу опять не въ силу преднамереннаго направленiя, а по своей естественной сущеости. Зло и тьма лишены не только нравственнаго достоинства, но и вдохновляющей силы. Нормальный человекъ не можетъ искренне увлечься темъ, что грозитъ страданiемъ человеку, что насилуетъ и уродуетъ здоровую человеческую природу, что становится препятствiемъ свободному развитiю его духовныхъ прирожденныхъ силъ. Зло можно защищать только корыстно и тенденцiозно, и поэтомъ зла можно быть только преднамеренно или патологически. Ясно, художественный талантъ, не насилуемый извне и не пораженный недугомъ, сила -- органически жизненная, т. е. инстинктивно стремящаяся къ сохраненiю, развитiю и совершенствованiю жизни. Въ переводе на публицистическiй языкъ это значитъ: такой талантъ и при такихъ условiяхъ, всегда гуманенъ и прогрессивенъ.
Но этимъ не ограничивается необходимое содержанiе художественнаго дарованiя. Прогрессивность и гуманность -- сердце, чувствительная сторона таланта; должна быть еще другая -- импульсявная, волевая, патетическая. Все равно какъ отвлеченная мысль, помимо логичности, должна быть жизненно-содержательной, т. е. заключать въ себе побужденiя къ самоосуществленiю идеи, такъ и вдохновенiе художника, помимо свободнаго творческаго, следовательно нравственно положительнаго процесса, должно быть одушевлено пафосомъ, невольнымъ восторгомъ, яркимъ чувствомъ, должно жить въ и взволнованной душе. Этотъ пафосъ будетъ вызванъ не разсудкомъ, не нарочито поставленной темой: онъ такой же органическiй фактъ, какъ и само вдохновенiе. И онъ действительно является волей и личностью художника, а для общества онъ превращается въ исходную точку и идеальную цель деятельности. Такой именно смыслъ и имелъ художественный, но
Теперь припомните выводы, сделанные нами изъ произведенiй г-на Короленко и примените только что высказанныя соображенiя къ его личности не какъ публициста, а какъ художника,-- должно получиться заключенiе въ высшей степени своеобразное, похожее на контрастъ нашимъ представленiямъ о Гоголе-художнике и о Гоголе-публицисте.