Глава XVI.
Нашъ векъ ищетъ веры -- мы это уже слышали,-- можемъ услышать и какой именно веры? "Веры,-- ответитъ авторъ,-- которая осуществила бы любовь и не противоречила истине, знанiю".
Вдумайтесь въ это определенiе и не забывайте, что только вера творитъ дела,-- отнюдь не знанiе, и не истина.
Определенiе -- не новое. Съ самаго начала нашего века возникло философское направленiе, поставившее себе задачей создать позитивную религiю. Это именно и есть вера, не противоречащая знанiю. Направленiе увлекло первостепенные умы века, создало рядъ блестящихъ философскихъ и философско-научныхъ построенiй, и все-таки не пришло къ вожделенной пристани. Правда, позитивная религiя создалась, но она не была верой, основанной на науке,-- она скорее выродилась въ соревновательницу католической церкви съ догматами, культомъ и таинствами.
И вотъ мы отъ русскаго писателя-художника вновь слышимъ о вере, не противоречащей истине, больше,-- о вере, при всей своей научности, осуществляющей еще любовь.
Въ столь немногихъ словахъ и столько неразрешимыхъ задачъ и сокровенныхъ отъ века изреченiй!
Прежде всего -- что есть истина? И притомъ истина, основанная на знанiи? Наука признаетъ одну истину въ пределахъ своего веденiя, именно: истины нетъ, а есть множество истинъ, за непреложность которыхъ не въ силахъ поручиться та же наука. Истина, неразрывная съ реальнымъ знанiемъ, значитъ: общiй выводъ, несомненный при наличномь количестве данныхъ и при современномъ искусстве анализировать эти данныя. Одинъ вновь открытый фактъ можетъ погубить самую почтенную истину и превратить ее въ суеверiе, предразсудокъ, невежественную ложь.
быть развенчанными и подвергнуться темъ более стремительной ненависти, чемъ более страстной была любовь, или, въ лучшемъ случае, холодъ души и отчаянiе должны поразить вчерашняго рыцаря и пророка.
Намъ думается -- нашему автору должна бытъ известна эта психологiя. У него есть очень обширный разсказъ, напечатанный въ журнале Русская Мысль и не включенный имъ въ отдельное изданiе Очерковъ и разсказовъ. Произведенiе носитъ любопытное и иносказательное названiе Съ двухъ сторонъ и имеетъ въ виду представить преобразованiя именно веры, основанной на знанiи, разумеется, научномъ.
Герой разсказа -- юный студентъ, романтически-позитивнаго направленiя, т. е. положительнаго въ нацiональномъ русскомъ смысле слова. У насъ ведь и нигилисты сумели явиться самыми мечтательными последователями матерiалистической метафизики со всеми признаками чисто-религiознаго фанатическаго прозелитизма. Герой, точнее жертва, "двухъ построенiй", одинъ изъ самыхъ красноречивыхъ представителей секты. Онъ говоритъ о себе: "Я взялъ у Бокля истину о мясе и картофеле и принялъ ее со всемъ жаромъ прозелита". Истину, чарующую своей простотой, видимой осязательностью, истину научную, но по существу самую романтическую, какую только можно представить въ мнимо-научномъ ореоле. Дальше герой признается: "Мысль есть выделенiе мозга, какъ желчь печени". Это казалось мне и новымъ, и генiальнымъ. Я виделъ въ этомъ безстрашно провозглашенную истину и съ ревностью прозелита готовъ былъ довести ее до логическихъ пределовъ". И до такихъ пределовъ истина действительно доводилась более счастливыми прозелитами.
Нашего героя постигло несчастье. Истины онъ усвоилъ все чрезвычайно прозаическiя и жестокiя, а натура у него все время оставалась самая художественная и эстетическая. И очень кстати для наиболее яркаго освещенiя религiи на почве знанiя. Именно идеалистическiй строй нравственнаго мира превратилъ юношу изъ студента въ последователя, изъ ученаго въ пророка,-- и ближайшiе, действительно положительные, опыты показали, чего стоитъ подобный прозелитизмъ.
Юноша, одновременно съ простыми истинами изъ Бокля и Бюхнера, не замедлилъ создать себе культъ героизма, нарисовать въ своихъ мечтахъ образъ осуществителя этихъ истинъ и даже воплотить мечту въ лице товарища студента. Но этотъ провиденцiальный герой гибнетъ весьма жалко отъ несчастной любви, и нашему мечтателю приходится видеть не самую катастрофу, а ея следы -- именно мозгъ раздавленнаго поездомъ.
Казалось бы, что здесь особенно потрясающаго, темъ более для такого положительнаго мыслителя! Для него и самая мысль нечто вроде желчи,-- что же смущаться видомъ мозга! Сцепленiе матерiальныхъ частицъ -- больше ничего. Но оказывается, истины, столь простыя теоретически и неотразимо увлекательныя на страницахъ книги, не выдерживаютъ перваго более или менее серьезнаго столкновенiя съ жизнью. И тогда кажется, ужъ лучше бы совсемъ прозелитъ не исповедывалъ никакихъ истинъ и не питалъ никакой любви. Такъ глубоко его отчаянiе и такъ мучительно и медлительно его возрожденiе. А часто и вовсе не бываетъ его: разбитый идеалистъ такъ и остается на всю жизнь орломъ съ перебитыми крыльями и жалко и немощно угнетаемый горькими чувствами и злобными мыслями доползаетъ до могилы заживо умершимъ человекомъ.
Героя "двухъ построенiй" къ жизни возвращаетъ любовь къ девице: очень завидная участь, но отнюдь не героическая! Что же это за мыслитель и деятель, кому надо набираться разумнаго идеализма и практической энергiи на груди женщины? Весь разсказъ проникнутъ духомъ мелодрамы, очень растянутъ и въ некоторыхъ местахъ страдаетъ слишкомъ ухищреннымъ анализомъ, просто сочинительствомъ. И происходитъ это, повидимому, отъ нецелесообразныхъ усилiй автора представить своего героя въ более значительномъ свете, чемъ онъ этого заслуживаетъ и, помимо, состраданiя, вызвать у читателя нечто похожее на уваженiе.
Напрасная трата добрыхъ чувствъ! Всякiй идеализмъ самъ по себе вовсе не почтенное явленiе, такъ же какъ и подвигъ. Идеализмъ можетъ быть глупымъ, а подвигъ шальнымъ. Спасти человека отъ той и другой участи можетъ только осмысленная воля, жизненно-сильное содержанiе идеализма и жизненно-плодотворный смыслъ подвига. Иначе идеалистъ и подвижникъ могутъ попасть въ положенiе Герострата или мокрой курицы.
У нашего автора и на этотъ мотивъ имеется произведенiе, вышедшее таковымъ опять противъ его воли. Это самый раннiй его разсказъ, напечатанный въ iюльской книге Слова въ 1879 году -- Эпизоды изъ жизни искателя. Разсказъ даже не подписанъ полнымъ именемъ автора и не заслуживаетъ этого, но въ немъ есть некоторыя короленковскiя черты, прежде всего выборъ героя -- "искателя".
"съ массой впечатленiй", по его словамъ. Онъ даже нарочно уезжаетъ въ деревню, чтобы разобраться на свободе съ своими идеями и чувствами.
Но на самомъ деле -- это громкая увертюра къ очень тихой опере. Никакого выясненiя идей не происходитъ: герой совершаетъ только весьма донъ-кихотское доброе дело, благородное, но ровно настолько же, по безпощадной иронiи "духа земли", идейно-ничтожное. Юноша спасаетъ отъ смерти некоего пошлаго господина, намеревавшагося покончить свое существованiе изъ за сердечнаго вопроса. Такая ужъ судьба даровитыхъ русскихъ идеалистовъ! Или горячiя слезы оскорбленной идеальной души или самоотверженiе во славу какаго-нибудь мирнаго мещанина, ради процветанiя отечественной болотной тины! И въ то время, когда спасенные коптители меба благоденствуютъ съ соответственными девицами и женами, искателю, говоритъ авторъ, "ужъ на роду написано обретать слишкомъ часто то, чего совсемъ не искалъ".
Истинно трагическiй приговоръ -- на роду написано! Неужели авторъ желаетъ убедить насъ въ фатальныхъ несчастiяхъ своихъ искателей? Врядъ ли. Авторъ не фаталистъ и, повидимому, не былъ имъ и въ самомъ начале своего писательства. У него есть "восточная сказка" -- Необходимость -- очень утешительнаго смысла. Необходимость определяется такъ: "это божество признаетъ своими законами все то, что решитъ намъ выборъ. Необходимость -- не хозяинъ, а только будущiй счетчикъ нашихъ движенiй".
Это чрезвычайно решительно сказано, и вопросъ о необходимости и нравственной свободе, разумеется, по прежнему остается нерешеннымъ, и врядъ ли когда дождется удовлетворительнаго решенiя. И вполне ясно, почему. Чтобы решить въ пользу необходимости или свободы или точно распределить ихъ значенiе въ человеческой деятельности, надо владеть основнымъ принципомъ естественной и психической жизни, уметь примирить мiровой законъ причинности съ нравственнымъ чувствомъ свободы, а это именно одна изъ задачъ, лежащихъ за пределами разума и знанiя.
Но невозможность философскаго ответа на вопросъ не устраняетъ целесообразности практическихъ решенiй, и такiя решенiя даются въ теченiе целыхъ вековъ, начиная съ религiознаго ученiя о предопределенiи и благодати. Решаетъ, въ известномъ смысле, и нашъ авторъ, давая перевесъ свободе надъ необходимостью.
Мы присоединяемся къ этому решенiю, и приговоръ судьбы надъ "искателями" понимаемъ иносказательно, т. е. желаемъ искать основанiй этого приговора въ природе и жизни самихъ приговоренныхъ.
Если русскiй искатель обретаетъ вовсе не то, чего онъ искалъ, возможны только два объясненiя съ точки зренiя свободной человеческой личности: или искатель наметилъ себе недостижимую цель, или не сумелъ отыскать ее, следовательно, смысле судьбы заключается въ ограниченности разума или въ немощахъ воли, т. е. въ личныхъ несовершенствахъ искателя.
И мы это видимъ воочiю. Религiя юныхъ матерiалистовъ, основанная на науке,-- чистейшая мифологiя и грубейшее суеверiе. Уже въ сущности этой религiи заключаются непреодолимыя затрудненiя -- осуществить ея истины. Мало того. При полной последовательности безполезна даже и самая мысль объ осуществленiи, такъ какъ матерiализмъ является самой естественной основой для фаталистическаго ученiя, для догмата о необходимости.
Но оставимъ религiю искателей: ея банкротство до такой степени безнадежно, что врядъ ли еще разъ человеческiй умъ попадетъ на старую дорогу. Можетъ быть, обанкрутилась только известная отвлеченная система, а принципъ веры, не противоречащей знанiю, самъ по себе неопровержимъ, и главное, нравственно и практически прiемлемъ.
Мы опять предъ вопросомъ громадной важности и такой же сложности. Ничего не можетъ быть увлекательнее идеи веровать въ то, что проверено анализомъ, любить то, что удостоверено знанiемъ. И на самомъ деле нетъ, кажется, ни одной иллюзiи столь на видъ законной и даже правдоподобной и столь же въ действительности обманчивой.
Веровать -- ведь это значитъ не только не сомневаться, но даже не предполагать возможности усомниться, если только вера зависитъ отъ знанiя. Веровать -- это значитъ действовать неуклонно, не знать нравственныхъ препятствiй на пути деятельности, не испытывать раздумья въ моментъ дела если, опять повторяемъ, вера -- результатъ анализа.
Въ художественной литературе существуетъ произведенiе, создавшее громадную философскую литературу, именно потому, что смыслъ его въ разрешенiи вопроса о зависимости веры отъ знанiя. Среди безчисленныхъ объясненiй гамлетовской драмы, существуетъ одно, но нашему мненiю, единственно верное. Гамлетъ мучается въ бездействiя именно потому, что не веритъ, а не веритъ потому, что достоверно не знаетъ,-- не фактически, а нравственно, именно не знаетъ, справедлива ли будетъ его месть, обезпечена ли она отъ всякихъ возраженiй съ точки зренiя высшаго человеческаго разума?
Можно ли решить подобный вопросъ абсолютно? Свойство человеческаго анализа -- его неограниченность, дiалектическая безпредельность, и преимущественно въ вопросахъ нравственныхъ. Установите самое, повидимому, неопровержимое положенiе,-- мгновенiе спустя, уже возникаетъ его антитезисъ и такъ безъ конца. И это совершенно понятно. Мы не владеемъ безусловной истиной ни въ какомъ отношенiи и Паскаль чрезвычайно метко изобразилъ шаткость человеческихъ нравственныхъ принциповъ: часто достаточно реки, чтобы жителей-соседей непримиримо разъединить по вопросамъ нравственности: что на одномъ берегу считается подвигомъ, на другомъ покараютъ какъ преступленiе. Чтобы открыть предметы веры при помощи ума, надо остановить анализъ на какой-либо точке, намеренно или подъ влiянiемъ увлеченiя, пафоса, иначе умъ безъ конца будетъ анализировать и упразднитъ совершенно волю.
какъ уровень совести всецело зависитъ отъ общаго духовнаго развитiя человеческой природы, и совесть резко меняется въ прямой зависимости отъ культуры. Древнему iудею совесть не дала бы покоя, если бы онъ не истребилъ своего побежденнаго врага съ его детьми и даже скотомъ, античному эллину та же совесть повелевала всехъ не эллиновъ считать прирожденными рабами, въ новое время и то и другое, по крайней мере теоретически, считается преступленiемъ и безумiемъ, следовательно, совесть также не абсолютна, и чувство въ сущности тотъ же анализъ. Въ самомъ деле, если умъ безъ конца можетъ объяснять, то чувство столь же неограниченно можетъ и, следовательно, также парализировать энергiю борьбы, т. е. волю. Если анализъ можетъ довести до фатализма, къ чему и приходитъ Гамлетъ, то чувство способно внушить истину непротивленiя злу; и въ томъ и въ другомъ случае не будетъ веры, не будетъ жизненно-деятельнаго принципа, не будетъ самой личности, какъ явленiя творческаго.
Таковы результаты, если последовательно применять исканiе веры, не противоречащей знанiю, и любви, основанной на такой вере.
И мы видели эти результаты на художественныхъ сознанiяхъ нашего автора. Но неужели не существуетъ выхода изъ этой дилеммы? Неужели такъ и суждено идеалистамъ, взыскующимъ града, жалко гибнуть на пути и предоставить веру и самоотреченiе людямъ, заведомо враждебнымъ идее и духовной истине?
Если бы нашъ авторъ отвечалъ утвердительно, онъ поступилъ бы последовательно какъ авторъ разобранныхъ нами произведенiй. Но какъ мыслитель, онъ прервалъ анализъ своего творческаго таланта и ответилъ непоследовательно, но въ высшей степени красноречиво. И эта непоследовательность -- замечательнейшiй фактъ не только въ писательской деятельности нашего автора, но и вообще въ исторiи русской общественной мысли.