Глава XIII.
Авторъ съ обычной ясностью и искренностью рисуетъ источники разложенiя народнаго эпическаго мiросозерцанiя. Объясненiя въ высшей степени кратки, почти всегда представляются въ форме намековъ, но цель все-таки достигается художественной полнотой личныхъ характеристикъ.
Прежде всего въ народной среде, какъ и вообще везде, подъ наплывомъ новыхъ идей и формъ жизни, резко определяются два направленiя: реакцiонное и революцiонное. То и другое, по отношенiю къ настоящему, одинаково революцiонны, и реакцiя, что тоже является общимъ правиломъ,-- революцiоннее самой передовой революцiи.
Она -- общеизвестна; это -- староверiе и старообрядчество. Явленiе по существу трагическое, похожее на то, какъ если бы жителя земли мгновенно перенесли въ атмосмеру совершенно другого состава и плотности. Онъ немедленно смертной тоской затосковалъ бы о своей жалкой преисполненной бедствiями планете, и она показалась бы ему неописанно прекрасной сравнительно съ самымъ я нымъ и глубокимъ небомъ, подъ которымъ у него нетъ силъ дышать и жить.
И старообрядцы также тоскуютъ о своемъ утраченномъ Іерусалиме, о старой темной и жестокой московской Руси. Но она для нихъ "взыскуемый" -- идеальный градъ и они, будто древнiе iудеи, плачутъ на его развалинахъ, тщетно взывая къ призракамъ невозвратно минувшаго и стараясь жаромъ своего обездоленнаго сердца вдохнуть жизнь въ трупы и развалины.
И посмотрите, сколько воли, иногда какой-то страдальчески -- надорванной порывистой энергiи въ этихъ поискахъ! Искатели града -- неукротимые идеологи, ихъ все прибежище -- книги въ старыхъ переплетахъ да еще иконы древняго письма, и они эти предметы давно уже возвели въ культъ поставили едва ли не выше всякаго религiознаго чувства и, пожалуй, самого Божества. Они трепетно хватаются за буквы, знаки и слова, потому что безжалостная жизнь развеяла прахомъ все духовное и идейное, когда-то одушевлявшее далекихъ предковъ этихъ реакцiонеровъ. И въ ихъ взыскуемомъ граде нетъ ни духа, ни истины: есть только благолепiе. Но на поиски этого града идутъ часто великiя нравственныя силы народа, лишеннаго света и властнаго нравственного руководителя по пути къ просвещенiю.
Для такихъ искателей задача решается легко. Книга въ кожаномъ переплете дастъ ответъ на все вопросы совести и веры,-- и фанатизмъ веры темъ безпощаднее и мрачнее, чемъ определеннее и доступнее эти ответы. А что же можетъ быть определеннее -- церковныхъ формъ, религiозныхъ обрядовъ, вообще чина и обычая! Сложно и трудно постижимо только внутреннее содержанiе веры...
И поэтому такъ самоуверенны "уреневскiе богатыри", такъ убежденны и непоколебимы въ убежденiяхъ начетчики старообрядства. Ихъ вера давно сложилась въ формулу, окристаллизовалась и верующему остается только усвоить все знаки и цифры этой формулы и твердо хранить въ памяти.
благодетелей. Эти люди стоятъ на распутье, со всехъ сторонъ окружены противоречiями и неразрешимыми загадками. Старое, взыскуемый градъ, отжило свой векъ и постепенно заносится прахомъ и плесенью, новое на каждомъ шагу оскорбляетъ совесть и даже здравый смыслъ. Где же правда? Где истинный путь, на которомъ мирно сходится стремленiе жизни обновляться и жажда человеческой совести, во всякомъ обновленiи видеть торжество добра и справедливости?
Это -- въ полномъ смысле гамлетовскiй вопросъ, и онъ всей тяжестью падаетъ на души людей, съ особенной страстью жаждущихъ какого-либо единаго вдохновляющаго нравственнаго принципа, разрешается безъисходными сомненiями и они переходятъ часто въ холодное отрицанiе всякой веры и всякаго принципа, въ безпрiютное духовное бродяжество.
Одинъ изъ такихъ бродягъ находитъ въ книге слова: "Нашъ векъ страстно ищетъ веры", и немедленно заявляетъ: "это верно". Онъ самъ изъ такихъ искателей, бродяга по ремеслу и вечно чего-то жаждущiй, о чемъ-то тоскующiй по своей натуре. Эта жажда родилась вместе съ нимъ. Жизнь не дала на нее никакого ответа, помимо начальственныхъ вразумленiй и она такъ и осталась неутоленной. По временамъ чувство неудовлетворенности просыпается въ страстномъ жгучемъ порыве, будто застарелая, на время замолкшая боль, но именно въ покое и молчанiи накопляющая свою силу... Тогда обыкновенно мирный и любвеобильный Пановъ становится страшнымъ. Его превращаетъ въ зверя одинъ видъ людей, облагодетельствованныхъ внешнимъ и нравственнымъ пристанищемъ, и онъ готовъ выместить на нихъ неотвязную тоску своего безцельнаго и ничемъ не искупленнаго одиночества.
Пановъ -- фигура сравнительно бледная, отчасти реторическая, она даетъ только смутное представленiе о томъ, какъ умеетъ авторъ рисовать мучениковъ взыскуемаго града. Исторiя Панова заурядна, даже банальна, какъ бiографiя невольнаго вора. Преступленiе на экономической почве, фактъ, разумеется, неопровержимый, но психологически онъ безсодержателенъ. И нравственный интересъ личности Панова понижается равно на столько, на сколько его положенiе арестанта является вынужденнымъ, благодаря стеченiю внешнихъ обстоятельствъ.
Иначе очерченъ убивецъ. Это -- одна изъ фигуръ, составляющихъ въ русской литературе непреодолимый камень преткновенiя для западной критики и психологiи. Трудно представить, сколько пошлостей написано парижсккми Леметрами о Катерине Островскаго, Соне Достоевскаго, даже о Раскольникове! Чисто-народный, органическiй гамлетизмъ не понятенъ западному человеку, всегда имеющему подъ рукой свободное решенiе вопросовъ, угнетающихъ русскаго искателя правды. Другое дело, гамлетизмъ на почве мiровыхъ проблеммъ! Онъ понятенъ, хотя въ настоящее время для достаточно просвещеннаго мыслителя сталъ уже забавнымъ.
Но что же можно сказать о субъекте, въ роде убивца!
Бiографiя его очень проста, въ ней каждая черта въ высшей степени красноречива. Убивецъ расказываетъ:
"Крепко меня люди обидели,-- начальники. А тутъ и Богъ, вдобавокъ, убилъ; жена молодая да сынишко въ одинъ день померли. Родителей не было, остался одинъ-одинёшенекъ на свете: ни у меня родныхъ, ни у меня друга. Попъ и тотъ последнее именiе за похороны прибралъ".
И все. Кажется, такъ буднично, стоитъ ли изъ за этого создавать целую философiю безпрiютной мытарствующей души! Но именно въ будничности и заключается весь ужасъ драмы. Начальники и попы, ближайшiе хранители порядка и веры въ народной жизни, и они-то оскорбили совесть одинокаго мужика, они явно доказали, что среди нихъ не можетъ быть настоящей веры, следовательно, ихъ вера, т. е. "старая", вера потерянная,-- и разсказчикъ "пошатился" въ ней, и началъ искать новой.
Конечно, такихъ искателей народная жизнь производитъ не каждый день, но во всякомъ случае вполне достаточно, чтобы "убивца" считать типомъ. Въ немъ типично прежде всего невольное вынужденное шатанье: Онъ, не будь ужъ очень внушительныхъ урововъ жизни, такъ и прожилъ бы до смерти въ старой вере. Онъ самъ по себе не шелъ на нее ни съ критикой, ни съ анализомъ, напротивъ, наверное, онъ любовнее и искреннее другихъ относился къ ней. Онъ только желалъ, чтобы она не противоречила его нравственному чувству,-- отнюдь не разуму. Разуму онъ и пошатнувшись въ вере "не вовсе доверяетъ" и готовъ всей душой воспринять чужой авторитетъ, лишь бы только онъ не противоречилъ его совести.
Легко понять, какой смыслъ имеетъ шатанiе именно такого скептика! Будь онъ вооруженъ силой отвлеченнаго или научнаго ума, противъ его отрицанiй возможны были бы безконечные споры, и дiалектике пришлось бы решать, на чьей стороне правда, другими словами привести къ весьма спорнымъ и двусмысленнымъ выводамъ. Но что же можно возразить противъ непосредственнаго протеста самой скромной и смиренной совести? До какой степени должны быть невыносимы нравственныя противоречiя действительности, чтобы создать отрицателя на почве одного лишь благороднаго инстинкта, вызвать негодованiе сердца независимо отъ умственнаго развитiя и чистозкритическихъ наклонностей?
Но именно такимъ путемъ и возникаютъ самые глубокiе народные протесты. Такъ, напримеръ, Лютеръ дошелъ до отрицанiя старой веры и увлекъ за собой массу. Такъ вообще протестовали все религiозные нравственные преобразователи и производили неотразимое действiе не на критическiе и ученые умы, а на чистыя и честныя сердца.
"убивца" по своему общественному смыслу выше и для "старой" веры опаснее, чемъ самая основательная книжная критика. Въ этомъ протесте -- съ самого начала и по самому его существу -- захвачена вся натура человека, заранее устранена всякая возможность недостойныхъ компромиссовъ и отступленiй въ пользу покинутой веры,-- и великая жизненность народа доказывается съ неопровержимой силой именно появленiемъ въ его среде подобныхъ искателей правды,-- доказывается гораздо внушительнее, чемъ какими угодно научными подвигами и художественными успехами.
И какъ народенъ и нацiоналенъ этотъ "убивецъ". Недаромъ авторъ такой знатокъ -- умомъ и сердцемъ -- русскаго народа. Онъ не упустилъ ни одной характернейшей черты русскаго протестанта. Какой столь решительный революцiонеръ, т. е. человекъ, порвавшiй со старой верой,-- сталъ бы сетовать на гордость своего ума! Да ведь совесть столкнула его съ общаго торнаго пути и въ поискахъ правды онъ менее всего давалъ воли именно уму, критическому анализу людей и фактовъ! Иначе не поддался бы онъ власти чудовищнаго преступника, выторговывающаго у Бога свое будущее покаянiе непрерывными злодействами.
Но убивецъ, ставшiй имъ невольно, готовъ изобличить себя съ гордости: "отъ мiру отбился, людей не слушался, все своимъ советомъ поступалъ"...
Какой же надо питать прирожденный страхъ своей личности, чтобы после исторiи съ Безрукимъ -- укорять себя въ излишней самостоятельности. Казалось бы,-- выводъ следовало сделать какъ разъ обратный. Самъ же убивецъ говоритъ о власти надъ нимъ старика: "Совсемъ онъ завладелъ мною!" На что же больше смиренiя, способности веровать не только въ веру, но во всякаго, кто похожъ на проповедника веры.
И все-таки убивецъ негодуетъ на свой разумъ,-- и здесь онъ более нацiоналенъ, чемъ во всемъ остальномъ.
Г. Короленко, желая объяснить психологическую и общественную причину русскаго самозванства, употребляетъ очень меткое выраженiе: "стыдъ собственнаго существованiя ". Да, русскому человеку свойственъ такой стыдъ. И какъ не стыдиться существованiя, разъ нетъ личности! Ведь у насъ имеется казенный терминъ: "удостоверенiе личности",-- это значитъ признанiе человека -- существующимъ, имеющимъ законное право существовать. А если нетъ личности,-- само собой отпадаетъ и право на существованiе. Какъ ни странны эти соображенiя, а между темъ -- они вполне точно соответствуютъ многимъ реальнымъ условiямъ русской жизни.
Бываютъ случаи, когда мужикъ перестаетъ считать себя живымъ. Г. Короленко въ голодный годъ открылъ не одну деревню такихъ нежителей, съ такимъ чувствомъ и относятся къ своей жизни и къ самимъ себе.
Но это нежители стыдъ уже не существованiя, а личности, своей независимой духовной индивидуальности. И этотъ стыдъ -- въ народе -- черта историческая, наследственная, она часто уживается рядомъ съ великой талантливостью и великимъ благородствомъ натуры,-- сохраняется она и у искателей правды, даже решившихъ отвергнуться стадной веры.
Этотъ стыдъ -- не только чувство или настроенiе,-- онъ жизненная стихiя громаднаго значенiя. Онъ парализируетъ и даже совсемъ убиваетъ энергiю человека, веру въ себя, необходимую для осуществленiя идей въ действительности, онъ мешаетъ развитiю принципiально-убежденныхъ и практически-мужественныхъ деятелей.