Глава X.
Да, цивилизацiя со всеми своими хитростями и завоеванiями -- весьма часто -- бездушна и даже глупа. Рояль подъ руками образованной музыкантши только оскорбляетъ слухъ чуткаго ребенка после игры мужика на самодельной дудке. А историческая песня, имъ спетая, развертываетъ слушателю безграничную даль великихъ делъ и еще более великихъ страданiй народа! Пусть попробуетъ самый красноречивый и письменный панъ состязаться съ этой поэтической исторiей, съ этимъ звучащимъ прошлымъ!
Но цивилизацiя, кроме сердечнаго тщедушiя, безпрестанно обнаруживаетъ удивительное тупоумiе и близорукость. Она способна отнять у людей самый простой здравый смыслъ, закрыть ихъ глаза на самыя естественныя явленiя и прiучить исключительно къ искусственному, уродливому, притворному.
Разсказъ Безъ языка написанъ въ юмористическомъ тоне, но отъ него веетъ драмой на каждой странице. Матвей, герой разсказа, слишкомъ живое и художественно-созданное лицо, чтобы своими приключенiями производить на насъ одно анекдотическое впечатленiе. А потомъ, и въ самомъ деле издевательства цивилизацiи надъ человекомъ "съ детскимъ сердцемъ" не только правдоподобны, но прямо неизбежны при современномъ ея уровне и направленiи.
Что касается юмора,-- у г-на Короленко онъ играетъ въ высшей степени своеобразную роль. Мы уже знаемъ, какъ тонко и изящно творчество автора: ему по природе претитъ все слишкомъ резкое и крикливое. Но это творчество въ тоже время искренне и правдиво,-- а въ человеческой жизни -- бездна горя, неправды и, следовательно, отталкивающаго и безобразнаго. Какъ все это представить, не нарушая спокойнаго -- гармоническаго развитiя художественной идеи?
И вотъ здесь-то юморъ является на помощь. Это -- настроенiе мудреца, исполненнаго жалости къ человеческой слабости и беде, улыбка, ободряющая несчастнаго на борьбу и сулящая ему лучшее будущее, и въ тоже время какая-то трогательная снисходительность къ человеческому неразумiю и часто безцельному жесткосердiю. За этимъ юморомъ таится оптимистическая вера, все то же известное намъ воззренiе на мiръ, какъ на гармонiю осердеченныхъ нравственныхъ силъ. Отъ этого юморъ и выходитъ такимъ светлымъ, такимъ примирительнымъ и ободряющимъ.
Наконецъ, онъ -- и именно этими своими чертами -- достоянiе народной психологiи. Только народъ, инстинктивно верующiй въ свою стихiйную мощь, въ свое историческое безсмертiе, можетъ юмористически встречать многочисленныя разочарованiя и огорченiя въ данный моментъ своего бытiя. И г. Короленко именно здесь особенно близокъ къ народной почве творчества и общихъ воззренiй.
У него есть целый разсказъ, вдохновенный этимъ юморомъ, разсказъ, блестящiй по глубоко-художественной красоте и истинно философскому содержанiю и тону,-- разсказъ, къ великой потере русской литературы, недоконченный. Прошка-жуликъ своего рода эпическая фигура, знаменующая целый перiодъ въ бытовой жизни деревни. Внезапно появившаяся высшая наука разрушила вековой укладъ, выбила изъ колеи мужика, и онъ на собственномъ родовомъ месте оказался L'homme dépaysé -- изгоемъ и бродягой. Предъ нами одна изъ трудныхъ дилеммъ. Роза просвещенiя должна цвести, несомненно, но и деревенскiй репейникъ желаетъ жить, хотя онъ не можетъ соревновать розе красотой и ароматомъ. То и другое -- явленiя одинаково естественныя, и авторъ самъ не знаетъ въ чью пользу решить вопросъ безусловно. Подобная задачи представляются г-ну Короленко неоднократно, и онъ будто любитъ ставить ихъ, предоставляя неведомому Эдипу найти всепримиряющую и справедливую разгадку. Мы увидимъ истинный смыслъ этихъ дилеммъ и оценимъ значенiе авторскаго безпристрастiя: для насъ теперь одинъ фактъ не подлежитъ сомненiю; репейникъ, въ лице хотя бы даже Прошки-жулика, можетъ представить настоящую драму, вопiять о нашемъ состраданiи и даже о чувстве правды.
Прошка, выброшенный за бортъ новымъ потокомъ жизни, превращается въ своего рода вольнаго казака, общепризнаннаго врага существующихъ новыхъ порядковъ и онъ ведетъ войну съ ними упорно, сознательно и при сочувствiи всехъ представителей теснимаго репейнаго мiра. Надо же ему есть и жить,-- и онъ безъ всякихъ теорiй, по мелочамъ, осуществляетъ принципъ борьбы за существованiе, какъ онъ можетъ и умеетъ.
И эту практику отлично понимаютъ все другiе пока еще честные Прошки и относятся къ Прошке-жулику терпимо, даже любовно по-родственному. Такая постановка вопроса достойна всего нашего вниманiя.
Взглянуть на предметъ съ точки зренiя нравственности, законности, просвещенiя -- Прошка окажется самымъ последнимъ человекомъ на земле. Уже въ самомъ его прозвище звучитъ презренiе и отверженiе, такъ именно и произносятся слова молодымъ теоретическимъ народникомъ. Прошка -- не "народъ",-- думаетъ идиллическiй любитель народа.
Онъ жестоко ошибается!
Прошка именно "народъ", только въ "черненькомъ" виде, народъ -- въ безвыходно-трагической борьбе съ неведомой, чуждой ему цивилизацiей, вообще и по существу гуманной,-- но вотъ съ этимъ народомъ не съумевшей сойтись и сговориться. Для него она какъ была, такъ и осталась благородная госпожа, въ высшей степени брезгливая, непонятная, величественная -- въ лице важныхъ профессоровъ, въ невразумительныхъ звукахъ лекцiй, въ эффектной внушительности ученаго дворца, господина "давальца" и нанимателя не более... Роза благоухала, но репейникъ не имелъ основанiй -- сменить свое досадное равнодушiе къ ея аромату -- на любовь и интересъ.
процесса, возникшаго въ деревенскомъ организме, но это не мешаетъ Прошке быть болячкой, язвой, преступникомъ.
Попробуйте слить эти, повидимому, исключающiя другъ друга нравственныя данныя! У зауряднаго народника или у правовернаго адвоката культуры неизбежно оказался бы пересолъ въ краскахъ: Прошка вышелъ бы или мелодраматической жертвой разрушенныхъ "устоевъ" или отбросомъ и уродомъ народной среды.
Передъ нами ни то, ни другое. Авторъ отнесся къ Прошке, какъ относится къ нему народный мудрый юморъ, и поступилъ съ нимъ, какъ поступаетъ "мать-природа". Какiя высоко-юмористическiе моменты, когда Прошка жалуется на разныя новшества, вроде кастетовъ: "Право-ну, какой народъ пошелъ... неаккуратный: хоть совсемъ не работай!"... Потомъ, когда онъ въ полномъ разгаре "работы". Сцена по существу дикая: Прошка является богатыремъ и артистомъ драки,-- но посмотрите, какъ она описана! Наконецъ, этотъ несравненный духовный дворникъ! Все его понятiя о законномъ и объ обцественномъ порядке не идутъ дальше принципа: "не трогай своихъ". Какiе тупые люди и варварскiе нравы! -- воскликнетъ иной слушатель, если ему пересказать частные факты и представить доблестныя черты героевъ! И слушатель съ негодованiемъ отвернется отъ этого разгула первобытныхъ инстинктовъ.
Но пусть онъ прочитаетъ самый разсказъ, и впечатленiе поразитъ его самого. Авторъ не говоритъ ни единаго слова въ пользу Прошки; онъ только непосредственно после дикаго разгула Прошки рисуетъ следующую картину.
Утро, Прошка ушелъ въ лесъ освежить свою одурманенную голову. Онъ лежитъ на траве и чувствуетъ себя необыкновенно блаженно.
"Онъ былъ похожъ на кота, котораго гладятъ по спине. Но его никто не гладилъ по спине или, вернее, его гладила общая мать-природа. Она коснулась его души своимъ нежащимъ и любящимъ прикосновенiемъ, и онъ почувствовалъ, какъ эта душа разглаживалась, "выпрямлялась", добрела. Что-то изъ нея улетучивалось, что-то утопало, стиралось въ сознанiи и взаменъ изъ глубины поднималось нечто другое, неведомое, неопределенное, смутное... Все это совершалось такъ ощутительно, что порой у Прошки являлся даже вопросъ: что это такое? что это наростаетъ въ немъ, пробивается къ сознанiю, напоминаетъ о чемъ-то, "подмываетъ" на что-то? О чемъ напоминаетъ, на что подмываетъ?.. Порой Прошка ощущалъ въ себе неясное желанiе. И когда, по привычке, онъ задавалъ себе вопросъ: ужъ не выпить ли ему хочется? то поднимавшаяся въ душе безвкусица не оставляла ни малейшаго сомненiя, что дело не въ выпивке. Такъ въ чемъ же?"
Прошке неизвестно въ чемъ, не отвечаетъ и авторъ. Но сущность не въ определенности прошкиныхъ желанiй, и въ самомъ ихъ существованiи -- смутныхъ, неуловимыхъ, далекихъ отъ водки и обычной "работы".
Вы видите, какiя чудеса творитъ мать-природа съ безнадежнымъ жуликомъ. И вы не сомневаетесь въ вероятности чудесъ. Нечто подобное творитъ и самъ авторъ со своимъ героемъ. Онъ и природа идутъ къ одной цели -- отнять у васъ, читателя и моралиста, основанiе для патетическаго гнева на Прошку или для безпощаднаго презренiя къ его грубой душе.
Ведь пафосъ въ какомъ бы то ни было направленiи возможенъ только при единственномъ условiи,-- при существованiи одного решительнаго взгляда на предметъ. Возможенъ ли такой взглядъ на Прошку?
Мы знаемъ парализующiе другъ друга съ которыми связано появленiе Прошки на сцену утесненнаго репейнаго царства. Мы знаемъ отношенiе къ Прошке людей, не промышляющихъ его работой, даже студентовъ и именно симпатичнейшаго студенческаго поколенiя. Очевидно, это общественное мненiе не могло придти къ безповоротному осужденiю Прошки, но не стало, разумеется, и на его сторону. Эта встреча фактовъ и мыслей, противоречащихъ другъ другу, не результатъ усиленнаго логическаго анализа, не плодъ какой-нибудь Grübelei, это -- творчество самой жцзни. И оно въ эту минуту -- глубоко юмористично. "чистую и подлинную какъ монета", по выраженiю Натана, и безпрестанно ставитъ нашъ умъ предъ дилеммами великаго нравственнаго
Недаромъ, у величайшихъ мудрецовъ древняго мiра создалось убежденiе, что смыслъ жизни по существу ирониченъ, мы окружены юморомъ какой-то неведомой силы, на каждомъ шагу добродушно поднимающей на смехъ наши одностороннiя чувства энтузiазма и гнева, отчаянiе или восторгъ, ненависть или страсть. И глубочайшiй жизненный умъ древности воплотился въ лице Сократа -- эйрона, участiемъ внимающихъ пылкимъ идеалистическимъ речамъ сына-юноши, или необъятнымъ надеждамъ на счастье красавицы дочери.
Они знаютъ, какъ жизнь далека отъ идеала и какая жестокая сказка -- счастье, но у нихъ не поднимется рука разбить иллюзiю резкимъ холоднымъ словомъ. Можетъ быть, и иллюзiи имеютъ свое положительное значенiе въ мiровой драме...
Лучшiй ответъ -- юморъ, исполненный добродушiя, гуманности и пощады, и онъ играетъ именно такую роль въ произведенiяхъ нашего автора. Въ одномъ случае г. Короленко вполне определенно подчеркиваетъ эту черту своего художественнаго мiросозерцанiя, онъ создаетъ одну изъ любопытнейшихъ фигуръ во всей русской народнической литературе -- Тюлина. О немъ авторъ говоритъ: "онъ весь проникнутъ какимъ-то особеннымъ безсознательнымъ юморомъ".
Совершенно верное определенiе; именно юморъ -- оснона тюлинской психологiи. Это значитъ отрицанiе всего патетическаго, односторонне-страстнаго, инстинктивное, "безсознательное" признанiе безчисленныхъ противоречiй жизни, следовательно, невозможности найти цель, достойную безраздельнаго увлеченiя, неутомимаго труда, горячаго отклика.
И Тюлинъ величаво равнодушенъ къ окружающему мiру, къ людскимъ деламъ и суете, даже къ своимъ личнымъ деламъ. Онъ одаренъ исключительнымъ перевозническимъ талантомъ, но этотъ талантъ просыпается у него только въ ту минуту, когда грозитъ опасность тюлинской философской лени и "серьезному взгляду на вещи". Во всехъ другихъ случаяхъ, мiръ не стоитъ того, чтобы изъ-за него сделать лишнее усилiе или даже движенiе. Это юморъ, доведенный до степени идеала, ставшiй единственнымъ содержанiемъ всей жизни человека!
презренiя къ ленивому мужику, неутомимо локающему винище.
Чемъ создано такое, повидимому, странное впечатленiе? Вотъ, напримеръ, уреневцы, умственные мужики и начетчики смотрятъ на Тюлина съ явнымъ пренебреженiемъ и даютъ подобнымъ юмористамъ обычныя клички. Уреневцы энергичны, сильные волей; они внушаютъ къ себе уваженiе даже Тюлину, авторъ ихъ называетъ богатырями, но его сочувствiе не на ихъ стороне. Оно всецело принадлежитъ Тюлину, и самъ авторъ недоумеваетъ, почему его Тюлинъ для него такой милый?
Ответъ теперь намъ ясенъ. Тюлинъ -- подлинный, хотя и безсознательный представитель народной мудрости, можно сказать, мудрости высшей, чемъ приговоръ съ точки зренiя строгой личной нравственности и даже общественнаго долга. Уреневцы, несомненно, превосходно выражаютъ эту точку, и она далека отъ мудрости. Она отвлеченна, формальна, безпощадна къ проявленiямъ свободной жизни, не входящимъ въ узко-очерченный логическiй кругъ. Она исключительна и деспотична, и ежеминутно можетъ привести къ нетерпимости и угнетенiю чужой личности и чужихъ воззренiй.
У нея есть и достоинства: она по самой природе стремится къ практическому самоосуществленiю, она ведетъ къ прозелитизму, къ деятельному воздействiю на окружающiй мiръ, она проповедъ разрушительная или созидательная.
Эта сущность -- любовное отношенiе ко всякому жизненному процессу во имя его жизненности, терпимость ко всякой человеческой душе, снисходительное и сострадательное воззренiе на всякiй фактъ человеческой жизни.
У этой мудрости есть и свои недостатки, и очень крупные. Где положить пределъ терпимости? Какой процессъ жизни признать жизненнымъ и всякую ли душу человеческою? Если пафосъ является часто, можетъ быть, логически-неосновательнымъ и нравственно-несправедливымъ настроенiемъ, то и неограниченная терпимость и невозмутимый юморъ также подлежатъ сомненiю, какъ силы косныя и парализующiя деятельныя побужденiя человеческой природы. Оне, следовательно, также не представляютъ последняго слова разума и нравственности, все равно какъ критика, анализъ и скептицизмъ не могутъ и даже не должны быть конечной целью живой человеческой природы..
Недаромъ самъ Тюлинъ попадаетъ подъ "грозныхъ уреневскихъ богатырей". Его юморъ не можетъ устоять предъ окрикомъ людей пафоса и, если угодно, нетерпимости. Симпатичность склоняется предъ силой холодной и чуждой даже для самого автора.
Фактъ, можетъ быть, грустный, но неизбежный, и онъ совершается среди людей на самыхъ обширныхъ сценахъ и въ грандiознейшихъ размерахъ. Онъ въ сущности выражаетъ собой вечную борьбу органическихъ процессовъ жизни съ человеческой волей, природы съ наукой, народной жизни съ цивилизацiей, естественности съ условными формами. И этотъ вековой нравственный и культурный вопросъ нашъ авторъ умеетъ ясно, въ высшей степени художественно, но не такъ его.