30 июня (13 июля)
Вчера пришли ко мне прихожане и даже, кажется, участники монастырской общины. Оказывается, в ночь с 11-го на 12-е в монастырь явились красноармейцы от Ч. К. Киевского вокзала (есть чрезвычайки и вокзальные), присутствовали и от городской Ч. К. Ворвались в монастырь, стреляли в окна, выламывали двери, обшарили кельи, забрали, что могли: брали рясы, шубы, сапоги. Искали оружия и белогвардейцев. Арестовали иеромонаха Нила (казначея) и диакона Амвросия и увезли на Киевский вокзал. Еще взяли какого-то жившего при монастыре подполковника, но вскоре отпустили.
Сегодня по этому и по другим поводам я пошел в Ч. К. Застал Долгополова и Масленникова. Долгополов дал мне некоторые справки. Масленников, которого я сначала застал в кабинете без Долгополова, когда я сказал ему, что в городе много говорят о "налете" на монастырь, -- улыбнулся своей невыразительной улыбкой. А пришедший вскоре Долгополов сказал, что это сделано Ч. К. с Киевского вокзала, но им известна причина. Они тоже давно следят за монастырем. Там только и ждут деникинцев. Найден план, указывающий лучшие подступы к Полтаве. Белогвардейцы в одном белье повыскакали из монастыря и т. д. Затем благодушный Долгополов пустился в разговор о том, почему я беспартийный. Я мог бы повести за собой массы. Он, по-видимому, разумеет, что я мог бы повести эти массы для завоевания большевистского рая. В это время вошел какой-то молодой человек и торопливо подал записку. Долгополов быстро поднялся и сказал: "Надо тотчас усилить караулы..." Затем спешно вышел... Я тоже ушел. Оказалось, что, останься я еще несколько минут, -- я был бы свидетелем нападения на чрезвычайку, о котором ходят разноречивые слухи до самого вечера. Весь район оцеплен войсками, ходить по улицам около чрезвычайки не позволяют... Говорят, и Долгополов и многие из чрезвычайки арестованы. Кем? За что? Не то просто восставшие из-за ареста товарищей красноармейцы, не то какая-то власть направляет этот удар. Может быть, мы во власти недисциплинированных солдат... Посмотрим завтра...
2 (15) июля
Если считать по новому стилю, то сегодня день моего рождения. Исполнилось 66 лет. Большевики считают по новому стилю. Деникинцы -- по старому. Так и живем -- в Харькове по одному времени, в Полтаве по другому. И если к нам придут деникинцы -- прикажут опять вернуться к старому... Вернемся.
Проснулся рано, еще серо, с тоской и печалью в сердце. Вчера пришел No киевской газеты и в ней список новых жертв красного террора в Киеве. В числе этих жертв я встретил имя Вл. Павловича Науменка. Против него стоит причина казни: "бывший министр народного просвещения. Вместе с Богданом Кистяковским основал общество украинских федералистов". Мне кажется, что Науменко, которого я знаю, никогда министром не был, а был при гетмане (или при раде) попечителем Киевского округа, причем отказался от этой должности, когда в ведомстве стали брать перевес шовинистско-националистические взгляды. Ранее он был редактором "Киевской Старины". Вообще, это был давний работник и поборник украинской культуры, никогда не стоявший за крайнюю "самостийность" и за полное отделение Украины. Одна из симпатичнейших фигур украинского культурного движения, человек, стоявший всегда за дружеское сотрудничество культуры русской и украинской. Что означает его расстрел, что означают другие казни, что означает угроза Б. Кистяковскому? Киевский красный террор действует вовсю. Начали с профессоров, бывших "черносотенцев", как Флоринский, или просто монархистов, как Цитович. Теперь переходят к Науменкам, людям только инакомыслящим, но всегда настроенным прогрессивно и со всех точек зрения благородным...
Тоска, тоска! Утро пасмурное, по небу передвигаются с северо-востока туманные тучи. Лета мы не видели. Два-три дня жары, когда в сыром воздухе чувствуешь себя точно на банном полке, -- и опять дождь и слякоть. А зима придет холодная, без дров. Я не мнителен, но иной раз и мне приходит в голову, -- переживу ли я эту зиму? Сердце плохо, а настроение среди этих впечатлений -- его еще портит. Работа не идет на ум, а надо еще много кончить, и мне жаль было бы уйти, не досказав кое-чего...
Чрезвычайку разгромил 8-й полк, стоявший в Беликах. Там он творил ужасные вещи. Перевели сюда. Здесь Ч. К. арестовала 2-х из этих красноармейцев. Полк прислал делегатов. Говорят, арестовали и их. Тогда эти солдаты окружили чрезвычайку, отпустили многих арестованных, стреляли, говорят, убили кого-то, разграбили склад вещей, "реквизированных у буржуазии", и... теперь опять тихо. Говорят, при этом слышались лозунги: "перебить жидов и коммунистов", упоминался "батько Махно". Вот на каких надежных элементах стоит власть, взявшаяся преобразовать мир.
Из Селещины привезли "буржуев", отправленных на принудительные работы. 25 человек истерзаны так, что при освидетельствовании видный военный чин, говорят, сделал отметку на протоколе: "Смерть негодяям, так опозорившим советскую власть!" Постановлено арестовать тех, кто распоряжался этими варварскими истязаниями. Но... этого палача видели свободно разъезжающим по городу... Живем среди безнаказанного варварства и ужаса!
7(20) июля
{В дневнике указано ошибочно "20 апреля".}
Расстрелы учащаются. Опять расстреливают без суда, по постановлению негласных разбирательств в коллегиях или даже проще. То и дело находят трупы расстрелянных, а четвертого дня в здании, занимаемом трибуналом и комитетом народного здравия, в помещении последнего нашли труп с отрезанной головой. Пол и стены были залиты кровью. Один из врачей рассказывал совершенно кошмарную историю: кого-то неизвестно за что приговорили к смертной казни. Красноармейцы отказывались выполнить роль палачей. Тогда нашелся казак-любитель, который вызвался по своей охоте исполнить казнь. Он взял из помещения, где сидело человек 20 арестованных особым отделом (кажется), приговоренного и повел с собой по коридорам и переходам большого здания. Пришли в сравнительно уединенный коридор. Здесь казак (вероятно, из деникинских перебежчиков) зарубил жертву и отрезал голову. Служащие "комздрава" на следующий день, придя на службу, наткнулись на труп. Было это числа 17 июля.
В монастыре в результате провокации произведен форменный разгром. Арестованы иеромонах Нил и диакон Амвросий. Кроме того, какой-то бедняга отставной подполковник, живший при монастыре. Полковник и диакон отпущены. Нил оставлен и -- есть слухи -- уже расстрелян. Агенты чрезвычайки явились под видом деникинцев и попросили приюта. В это время к говорившему с провокатором Амвросию подошла девица Бабурова и... в конце концов мнимый деникинец получил приют. А через 2 часа нагрянул отряд человек в 60--70 и произвел форменный разгром. Руководил этим, говорят, какой-то Потемкин. Бабурову тоже арестовали, страшно избили шомполами и топтали ногами. Потемкин (или, может быть, иначе) говорил с Праск[овьей] Сем[еновной]. Не отрицая побоев, он ссылался лишь на то, что у Бабуровой найдены такие компрометирующие документы, что ее расстрелять мало. Я ходил по этому поводу к Егорову. Он обещал немедленно назначить комиссию для расследования... {"Комиссия подтвердила факт избиения, Бабурову не отправили в Киев, а оставили в тюремной больнице". -- Примеч. В. Г. Короленко.} Но при этом сообщил, что при обыске в монастыре найден склад оружия (48 револьверов и ручные бомбы)... Бывшие у меня члены подмонастырного приходского совета (Нехаенко, Чумак и после /вчера/ М. В. Макаренко) категорически отрицают это. Совет приходской общины написал опровержение на статьи "Селянской Бiдноты" и "Известий" (от 16 и 17 июля). Написано неумело, много лишнего. Я посоветовал оставить лишь фактическое опровержение, но... конечно, его не напечатают. Стоит ли церемониться с людьми, "зараженными церковными предрассудками"! По-видимому, все дело раздуто из пустяков провокационным порядком.
В Киевских "Известиях Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета" {"15 июля 1919 г., No 91". -- Примеч. В. Г. Короленко.} и т. д. появилась статья Раковского "Кулацкие восстания", в которой он доказывает, что бандитизм поддерживается деревенскими кулаками. В статье содержатся любопытные указания: "Уравнительное пользование землею еще вопрос будущего. Повсеместно почти кулаки, владеющие землею свыше нормы, не экспроприированы. Наоборот, к ним фактически перешла и часть той земли, которая после экспроприации помещиков должна была перейти к безземельным и малоземельным крестьянам. Последние, за неимением живого и мертвого инвентаря, сдали свои участки во временное пользование кулакам без всякой платы".
Статья заканчивается предложением перенести красный террор в деревню! "Кулак, получивши все, что могла дать ему революция, мечтает о возвращении доброго старого времени, вольной торговли, спекуляции и наживы". "Бандиты были бы бессильны, если бы их не поддерживали кулаки"... Ввиду этого "против кулаков есть только одно средство: на белый террор, который они применяют с помощью банд, ответить красным террором". "Первое условие в борьбе с бандитизмом -- считать деревню коллективно ответственной за бандитские действия, которые происходят в ее районе"...
Раковский, к моему великому огорчению, поплыл уже по этому течению: "Киевские Известия" то и дело печатают длинные кровавые списки расстрелянных без всяких действительных оснований. Все эти списки окрашиваются для меня и для многих благородным именем Вл. Павл. Науменка, погибшего от этого кровавого безумия!
8 (21) июля
В "Известиях" (киевских) от 18-го июля, No 94(121) напечатана (первой!) статья "Будем беспощадны", в которой сообщается, что "карательная часть нового социального уложения выработала проект неизвестного еще буржуазной науке уголовного правового института... Мы имеем в виду институт общественно опасного состояния. Буржуазное право реагировало лишь на общественно опасное с его точки зрения деяние, т. е. для того, чтобы быть судимым буржуазным судом, надо было приступить к подготовке какого-либо действия или совершить какое-либо действие, направленное против самого буржуазного государства или того или другого института, им защищаемого"... "Но вместе с тем... это не охватывало всего многообразия жизни и ее изломов, где иногда возможность преступления опаснее самого преступления (курсив мой)". Поэтому, дескать, буржуазное государство дополнило суд административной расправой.
"Советское право... использовало всю технику буржуазного права и дополнило нормы, карающие совершенные деяния нормами, защищающими общество от граждан, находящихся в общественно опасном состоянии, т. е. вместо туманных и скользких далей усмотрения поставило твердые и определенные нормы закона".
"Конкретно" это поясняется так: "Данный индивидуум по своему классовому положению (курсив мой) принадлежит к классу эксплуататоров и по своему психологическому складу (!) безусловно враждебен диктатуре пролетариата. Кроме того, он является активной личностью, которая не может безразлично относиться к происходящим во вне ее событиям, нарушающим интересы ее класса. И вместе с тем он, будучи человеком умным и осторожным... не выступает сейчас активно. Но если обстоятельства повернутся к нам спиною, то вышеуказанный индивидуум вонзит нам нож в спину -- и из лояльного гражданина советской республики превратится в убийцу"...
Это чудовищное рассуждение, ставящее на место объективных признаков преступления психологию и чтение в сердцах, напечатано в официальном органе укр[аинской] советской власти. Это попытка "точными нормами закона" (хороша "точность"!) обосновать красный террор. С этой точки зрения следует считать вперед расстрелы Науменков вполне "закономерными деяниями". О, бессмертный Щедрин! Статья подписана (наверное, псевдонимом) Брольницкий. Но... ее мог бы подписать и Щедрин. Она заканчивается прямым призывом к доносам: "Каждый из нас знает одного, двух-трех индивидуумов, а то и больше, общественно опасных в смысле контрреволюции, спекуляции... которых с помощью этого нового оружия и нужно выловить!"...
9 (22) июля
Был у старика Егорова. Добродушный старик, глуховатый, наивный. Собирается уезжать. Говорит, что соскучился о семье, но... в городе объясняют отъезд большевиков вообще -- новой внезапно надвинувшейся тревогой. Опять заговорили об эвакуации... Когда я уходил от старика, -- его сын, главнокомандующий войск Левобережной Украины, -- проскакал к себе карьером, а вслед затем, глухо шумя, приехал автомобиль...
Встретил соседа священника. Он сообщил, что в лесу около Руновщины (12 в[ерст]) действительно нашли 3 трупа, в том числе иеромонаха Нила. Кто их расстрелял, по чьему приговору -- неизвестно... Бабурову, благодаря Егорову, удалось пока спасти. Комиссия подтвердила истязания, и она в больнице... Почти наверное -- ее постигла бы та же участь.
10 (23) июля
Неопределенно. То говорят, -- положение большевиков улучшилось, то -- что они эвакуируются... отрезаны и т. д. Много толков о том, будто пришел полк из Екатеринослава. Люди ободраны, голодны и говорят, что они в пятницу устроят еврейский погром. Вероятно, преувеличено. Большевики, конечно, постараются не допустить погрома, но... хватит ли сил?.. Прежде 8-й полк, громивший чрезвычайку, теперь екатеринославский, грозящий еврейским погромом... А в газетах то и дело -- толки о "нашей геройской красной армии", идущей впереди мировой революции... Этот условный лживый язык -- общий признак официозов и рептилий. Прежде льстили "помазанникам", теперь льстят "пролетариату" и красной армии.
14 (27) июля
Сегодня в трибунале заканчивается суд над Зеньковским "исполкомом" чуть не в полном составе. Это была настоящая шайка "коммунистов", которые делали, что хотели. Среди них попал..... {Пропуск у автора.} человек, по всем отзывам хороший. Во время прошлой паники они решили от него отделаться. Судили его "коллегией", приговорили к расстрелу и тут же сами привели приговор в исполнение. Их предали суду. Очевидцы рассказывают, что на суде они держатся очень самоуверенно и даже с некоторой иронией. Я было пошел в суд, но дорогой раздумал: следствие закончено. Придется присутствовать только при последнем акте: объявлении приговора. Я решил, что пойду в трибунал в следующий уж раз, когда будет разбираться какое-нибудь характерное дело.
Теперь жалею, что не пошел. Пожалуй, следующего случая может уже и не представиться. Я пошел с внучкой Соничкой гулять по направлению к Кобищанам и вышел на окраину. Встретил здесь добродушную местную жительницу, которая мне рассказала, что ночь у них была беспокойная: ловили бандитов, ограбивших дом, шла стрельба. А издалека грохотали орудия. Когда мы с девочкой возвращались обратно, то встретили Свешникова, который шел из города и рассказал, что там опять паника и спешные сборы к эвакуации. Деникинцы прорвали фронт, взяли Карловку, захватили Селещину (первая станция по направлению к Кременчугу) и скоро будут в Полтаве. Дома оказалось, что у нас то и дело трещит телефон. Спрашивают Софью и Конст. Ив. Ляховича. А они, пользуясь погодой и полным спокойствием, с утра отправились на реку. В городе все в движении. Целые обозы двигаются на вокзал. Увозят все, что можно. Из дома Сияльского, реквизированного под какой-то отряд, везут всю мебель. Конечно, не для того, чтобы эвакуировать; все это распродается на вокзале. Идет просто грабеж.
Утром мы еще все "под большевиками". Я просыпаюсь рано. Отворяю окна на улицу. Здесь все пока спокойно. Проходит милиционер -- человек довольно добродушный, который часто стоит на посту близ нашего дома. Он говорит, что на нашей улице было нападение бандитов, но жильцы сами, с помощью еще каких-то солдат, отбились. Другое нападение было на уголовно-розыскную полицию на Шевченковской. Это последнее нападение, очевидно, имело целью -- захватить дела о бандитах, которые теперь сидят в тюрьмах. Тут один из нападавших ранен и захвачен...
Это, конечно, мелочи. К таким вещам мы уже привыкли. Более надежные новости выясняются в дальнейшем. Проходящий опять мимо Натансон сообщает, что был в исполкоме, что там желали бы видеть Конст[антина] Ив[ановича], чтобы поговорить о мерах к охране города. Между прочим -- 8-й полк будто бы весь передался деникинцам. Очевидно, это имел в виду Дробнис, когда вчера говорил Константину Ивановичу: "До сих пор нас продавали в розницу. Теперь продали оптом". Бедняги, искренние из большевиков, должны теперь видеть, на каком шатком фундаменте держится их власть. Вот она -- геройская красная армия, "сознательно борющаяся против всемирного капитала за интересы всемирного труда". Теперь Полтава боится еврейского погрома. Для деникинцев тоже приобретение небольшое.
Ездил с Конст[антином] Ив[ановичем] (и Наташей) в исполнительный комитет и на вокзал. Известия тревожные: большевики арестуют и берут с собой заложников. Пришел живший одно время у нас Феоктистов (Евг. Фед.). Это -- бывший офицер. Теперь служит в городском саду. Ходит на работу в лаптях. В саду арестовали старшего садовника и сказали, что придут еще за двумя, в том числе, очевидно, за ним, Феоктистовым. Нужен ему временный приют. Арестовали Ив. Чубова (помощник врача) и еще человек 10 молодежи. Взяли 5 человек, служащих в с[ельско]-хоз[яйственном] обществе, в том числе Аню Имшенецкую и Попова. Зачем все это? Молодые люди прислали записку: "Нас везут на Киевский вокзал, чтобы расстрелять". Приходят жены и родственники "заложников". Дейтрих прибегала еще вчера... Семья богатого еврея Самоловского в тревоге. С него требовали 100-тысячную контрибуцию. Заявили, что таких денег нет. Надеялись, что еще есть время поторговаться. Теперь готовы заплатить, но не знают уже, куда кинуться. Приходила жена Воблаго, бывшего полицейского. Он уже был раз арестован. Теперь пришли с обыском, ограбили. Взяли тысяч 8, забрали вещи и самого Воблаго. Взяли зачем-то старика 63 лет Смирнитского. Вообще -- хватают многих. Зачем? "Это, вероятно, материал для красного террора" -- эта мысль невольно приходит в голову...
Едем в "исполком". Застаем Алексеева. Вид у него утомленный. Суета страшная. То и дело входят с спешными делами, то и дело трещит телефон. Там потеряли свою войсковую часть. Тут нужно подписать приказ об освобождении 150 красноармейцев... "Тот напился пьяный, тот с бабы платок сорвал"... Оставить их в тюрьме, -- деникинцы расстреляют. Судить некогда. Алексеев после короткого размышления подписывает... А я думаю: сколько тут прямых разбойников и нет ли среди них известного мне Гудзя.
Алексеев говорит, что из заложников, во-1-х, не расстреляют никого, во-2-х, что, вероятно, и в Киев не заберут, а просто отпустят с вокзала или с промежуточных станций. Но все-таки советует поехать на вокзал. Там еще особый отдел, поговорите с Гариным и Шипельгасом. Впрочем, лучше с Гариным. О Шипельгасе он отзывается очень нелестно.
Прощаемся. "Не поминайте нас лихом", -- говорит Алексеев немного растроганным голосом. Я должен признать, что он все-таки действовал в сторону человечности. На лестнице встречаю Сметанича. Озабочен. С обычным меланхолично озабоченным видом он сообщает, что семья его остается здесь... Теперь нам же предстоит задача -- охранять семьи многих большевиков от деникинских эксцессов.
Выходим. Оказывается, какой-то "товарищ" захватил нашу лошадь, чтобы перевезти свои вещи. Через некоторое время приезжает. Вся пролетка загружена беспорядочно набросанными вещами: тут пиджаки, штаны, пальто. У крыльца множество красноармейцев; они не стесняясь говорят, что это наверное вещи, отнятые у буржуев...
Едем на Киевский вокзал; вся улица загружена идущими и едущими. На телегах везут всякое барахло: даже мебель с реквизированных квартир!.. Идут красноармейцы нестройными толпами, на рысях проезжают верховые...
На вокзале долго ходим, разыскивая особый отдел. Встречаем Дробниса. Как всегда угрюм и неприветлив. Он туг распоряжается. Насчет арестованных и разговаривать не желает. Ручается, что никого не расстреляют, но увезут с собой. Это необходимо. Посылает какого-то молодого человека, чтобы узнать про особый отдел, но тот вскоре возвращается не найдя.
У рельсов стоит поезд, расписанный безобразными фигурами. "Прежде и теперь". Барин, поп, буржуи торжествуют, мужик истомленный идет за сохой. "Теперь" те же буржуи и попы -- унылые и сконфуженные. Все это -- аляповатая и отвратительная мазня. На вагоне надпись, извещающая, что тут же редакция газеты... Это вагон -- Стеклова-Нахамкеса, большевистского Меньшикова, пишущего походя и всюду и так же, как и Меньшиков, сегодня утверждающего то, что отрицал вчера27.
Толкотня и суета невероятные. При нас отходит один поезд, нагруженный людьми. Места берутся чуть не с бою. Жена Чугая сообщает Косте, что она на вокзале со вчерашнего дня. Все не может попасть. Бедняга вдобавок беременна.
Мы идем по рельсам дальше. Навстречу опять тихо движется поезд, с южного вокзала. Люди стоят кругом на приступках паровоза с винтовками. Находим, наконец, человека, который может нам объяснить об арестованных: 5 вагонов отправлено в ночь, -- два классных и 3 теплушки с арестантами. Тут, наверное, и заложники и другие арестанты, которых не сочли возможным отпустить. Отправлены они при штабе Егорова. Хоть это дает надежду, что их по дороге не расстреляют.
Возвращаемся. Движение к вокзалу еще гуще. Тяжело пыхтят грузовики. Много солдат едет на крестьянских телегах. У мужиков, приезжавших в эти дни в город, отнимали возы и лошадей. Поэтому последние дни базары пусты... Далее -- встречаем кавалерию, -- это уже настоящая боевая армия с фронта. Одета в самые фантастические костюмы. Тут и казацкие папахи, и немецкие шлемы, и черкески, и казакины, вообще разнообразие самое живописное. Уже около Александровского сада -- движение ускоряется. Местами отряды скачут рысью... люди оглядываются назад... Не отступление, а бегство.
Вечером часов около 11 (по-новому) кругом нас слышна стрельба. Где-то недалеко трещит пулемет. Совсем близко раздаются выстрелы. Раза два с треском над нашей улицей разрываются бомбы... Мы запираем ставни...
разъезд, впереди ехал офицер. Спросил, есть ли в городе большевики? Получив ответ, спокойно поехали дальше...
Приходит невольно в голову, что многие большевики не успели уехать... Начинается новая страница междуусобия. Что-то принесет она?
16 (29) июля
Я проснулся рано и открыл окна на улицу. Тихо. Мимо едет повозка. В ней люди в шапках вроде папах. Везут какие-то вещи. Открываю дверь и выхожу на улицу. Подходит высокий еврей и еврейка. Их уже ограбили. В повозке, оказывается, тоже везли награбленное. Грабеж, по-видимому, без убийств, идет в разных местах по всему городу.
Часов в 10 мы с Костей идем в штаб, который помещается как раз против опустевшей чрезвычайки в доме Петраша. Никого не застаем. Узнаем, что приходили уже Старицкий и Семенченко. Идем к Семенченку. Он уже ушел в думу. Костя отправляется туда же, а я опять иду в штаб. Там какая-то дама с красным крестом на груди -- указывает в соседней комнате на какого-то офицера. Называю себя. Знает. Говорю, что идут грабежи. Отвечает, что это "всегда бывает. На то война". Тон чисто философский. В это время входит другой, по-видимому, чином повыше. Ему я тоже называю себя. Тоже знает. Спрашивает, много ли в городе евреев, есть ли раввин? Отвечаю. -- Много ли взяли большевики заложников? Тоже отвечаю. -- Ну, мы за своих заложников наберем жидов. -- Я говорю, что это будет крайне несправедливо, что большевики тоже увезли с собой евреев, что средняя еврейская масса тоже страдала от большевиков. Офицер, -- очень высокий брюнет с черными страстно горящими глазами отвечает мне в тоне горячего юдофоба. Он достаточно прожил в "совдепии", знает, что такое Лейба Бронштейн и Нахамкес и утверждает, что все зло "в жидах". "Незачем спорить, он знает то, что знает" и т. д. Я не пускаюсь в споры и говорю только:
-- Это будет сделано. Уже набирается объявление, которое будет расклеено по городу. Мы восстановим "вашу думу" и милицию, но -- нужно же время... Мы грабежей не допустим.
Спасибо и на том. Ухожу, вынося впечатление вроде того, какое испытывал при разговорах с петлюровцами...
А грабежи продолжаются пока. По-видимому, эти офицеры действительно примут, наконец, свои меры, но пока относятся довольно равнодушно к тому, что евреев "немного пощиплют".
Ночью около нас, на Каменной, убили старушку Стишинскую. Когда ворвались в квартиру, она открыла окно и стала звать на помощь. Один из грабителей выстрелом уложил ее. Стишинская не еврейка. Отзываются об ней, как о прекрасном человеке; она, вероятно, тоже ждала деникинцев, как избавителей...
Разбежалось много уголовных...
Вчерашняя ружейная стрельба около нашего дома объясняется тем, что какие-то субъекты разыскивали какую-то Марью Ивановну. Ворвались также в один из соседних домов двое: один "огромный черный страшного вида", другой низенький. Искали какого-то Шапиро. Это несомненно уголовные, которые решили расправиться с "жалобщиками". Ночью врывались в "Каплю Молока", -- спрашивали, -- где тут жиды. Хозяйка показала икону и сказала, что такое "Капля Молока". -- Ну, нам таких не надо! -- и ушли. Да, "новая страница" начинается нерадостно.
18 (31) июля
Эти дни прошли в сплошном грабеже. Казаки всюду действовали так, как будто город отдан им на разграбление "на три дня". Во многих местах они так и говорили. Некоторые из офицеров этим возмущались. Они подходили к грабителям, били их по лицу ручками револьверов и разгоняли, "Дисциплина" такова, что казаки разбегались. Но она не такова, чтобы остановить сплошной грабеж. Грабят подолгу и многократно в каждом доме. Обирают все: одежду, белье, деньги, вещи. Третьего дня утром пришел Макс Беркович, знакомый наш по Тулузе. Он живет с семьей (жена и трое детей) на Кобищанах. Жена и дети на эти дни перешли к нам. Сам он ночевал дома, надеясь на то, что в их доме поселены казаки, которые уже награбили в других местах и делили добычу, но к "своим", т. е. жильцам и хозяевам квартиры относились довольно добродушно. Ночью, когда он спал, выломали окно и стали шарить в темноте. Наклонясь над ним, стали шепотом требовать денег. Он отдал 280 рублей. Забрали одежду, разные вещи и вылезли опять через окно.
-- Уходите в дверь, сюда, -- сказал он им.
Из этого Беркович убедился, что это действительно не их жильцы. Когда он разбудил своих, те были возмущены:
-- Вишь ты! Полезли в окно... Если ты казак, приходи днем, бери, что нужно. А то влезли в окно... Жулики!
Беркович явился оборванцем. Брюками его снабдил какой-то сосед-дворник...
Третьего же дня с Михаилом Ивановичем Селитренниковым произошел следующий инцидент. Грабили по соседству с нами на углу 2-го Козачьего и М. Садовой. Я уже говорил об этом грабеже офицеру, с которым объяснялся в доме Петраша. Он велел записать адрес, и я был уверен, что грабеж прекращен. Оказалось, что еще час спустя он продолжался. Михаил Иванович пошел к тем же офицерам и сказал об этом. Ему дали 5 казаков и послали, чтобы прекратить грабеж. Вместо этого они тотчас же явились к нему на квартиру и -- арестовали его самого. Размахивая нагайками, погнали к дому Петраша. Какой-то встреченный офицер приказал не бить его, но и не отпустил. Высокий офицер освободил его. Этот эпизод показывает, что казаки действительно считают трехдневный грабеж своим правом, да и офицерство, по-видимому, этого права не отрицает... Нет, очевидно, силы, которая может остановить эту стихию.
Начались подлые бессудные расстрелы. На Познанской гребле долго лежал третьего дня труп Ямпольского, учителя гимназии. Он -- еврей. Меньшевик, но совершенно не причастный к политике. Иногда посещал меньшевистские собрания, -- вот и все. На кладбище расстреляли какого-то Левина. Левин был деятельный чрезвычайник, потом член юридич[еского] комитета при трибунале. Гадина порядочная. Но этот Левин уехал за границу, как говорят, поддерживать венгерскую революцию. Расстреляли, очевидно, его однофамильца...
В середине дня отправляется депутация к Штакельбергу28, генералу, начальнику гарнизона: С. Г. Семенченко, назначенный городским головой, Я. К. Имшенецкий29, П. Н. Малама. Пригласили и меня, по дороге присоединился к нам Д. А. Корецкий3031 и господин, фамилии которого я не знаю.
Мы рассказали, что творится в городе. О расстрелах говорил я. Штакельберг, человек не старый, с приятными манерами, принял нас очень внимательно и любезно, выслушал все, приказывал адъютанту записывать, благодарил и просил обращаться к нему "во всякое время дня и ночи", впечатление довольно приятное, желания, очевидно, хорошие, но... особенной силы не чувствуется. К вечеру уже вышел приказ, где за грабежи грозили расстрелом на месте и воспрещались бессудные расстрелы. Мы рассказали ему, что награбленные вещи продаются тут же, на улицах, и подлые элементы населения принимают в этом участие. Мальчишки указывают грабителям жилища евреев и сами тащут, что попало. В покупке награбленного участвуют "порядочно одетые люди". В приказе грозят ответственностью и покупателям награбленного.
Несмотря на этот приказ, еще на следующий день грабежи продолжались. Приказ был развешен далеко не всюду и так, что его было легко срывать.
Штакельберг принял нас в Гранд'отеле. Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские времена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. "Контрразведка" помещается в Европейской гостинице на Петровской. Нам говорят, что там уже много арестованных. Приходили учителя. Сообщили, что арестована учительница Алекс. Вас. Чубова, которой при этом грозят расстрелом... Она не большевичка, а украинская с. р. Обвиняют в участии в одном из повстанческих восстаний. По-видимому, смешивают с сестрой.
"осиное гнездо". У дверей стоит кто-то вроде жандармского офицера и говорит нам, что коменданта видеть нельзя. Но откуда-то со стороны я слышу голос: "это писатель Короленко", и нас пропускают. Мы входим во второй этаж, спрашиваем коменданта. Его нет, нам указывают комнату, где есть его заместитель.
Здесь нас встречают с шумной приветливостью. Прежде всего кидается ко мне Миролюбов, одетый в штатском. Он был арестован при большевиках. Я, а главным образом Константин Ив[анович], выручили его и его товарища. Он приходил к нам с благодарностями. Теперь он шумно приветствует нас обоих. Подходят еще два-три офицера с такими же заявлениями. Другие заявляют, что слышали, как Конст[антин] Ив[анович] на собраниях резался с Дробнисом. Это создает ему популярность, действительно, он, как меньшевик, резко осуждал большевистскую политику, выражал свои мнения с резкой прямотой и вызывал часто резкие нападки со стороны Дробниса и других, которые, однако, тоже уважали в нем открытого противника, за которым стояли меньшевики рабочие, последние тоже держались резко оппозиционного настроения. Часто и Дробнис и даже в последние дни Стеклов-Нахамкес испытывали на себе это настроение ж[елезно]дор[ожных] и других рабочих. Меньшевизм в эти времена представлял единственную открытую оппозицию, и выступления Ляховича создали ему широкую популярность. Поэтому вся компания встречает нас обоих шумным приветом {На полях карандашом сделана пометка: "Ляхович".}.
Почти все в ней, во всяком случае большинство -- слегка навеселе... Тон, господствующий здесь, преимущественно юдофобский и проникнутый мстительностью к большевикам, "мстить, расстреливать, подавлять, устрашать!"... Все почтительны, но все резко и громко заявляют то же, что я постоянно слышал и от петлюровцев, и от большевиков: "А они что делали! Нет, мы будем мстить. Нужно расстреливать... Чубова? Да вы знаете, что она делала? Выстраивала офицеров в ряд и грозила револьвером! Я из собственных рук застрелил бы ее"... И т. д.
Понемногу все-таки мне и Косте удается смягчить настроение. Мы говорим, что нельзя допускать слепой мести, что возможны ошибки, что вообще нужно помнить о человеколюбии... Ну и прочее, что говорили всегда большевикам и петлюровцам... Когда мы сообщаем, что на улице до самого вечера лежал труп Ямпольского, расстрелянного по очевидному недоразумению, то некоторые искренно изумлены.
-- И я... и я!..
-- А теперь он лежит мертвый, -- говорит Ляхович.
Многие искренно возмущены. Среди других -- смущение. Для меня очевидно, что кто-то здесь распорядился этим подлым делом. Эта искупительная жертва меняет настроение большинства. Они прислушиваются к тому, что мы говорим о гнусности и нелепости таких расстрелов. Заведующий контрразведкой дает слово, что больше бессудных расстрелов не будет и что он успокоит в этом отношении арестованных... Мы проходим мимо полуоткрытой двери, сквозь которую видим арестованных, тесно набитых в комнате. Тут вместе и женщины и мужчины, -- точь-в-точь как в первые дни в чрезвычайке... Лозунги разные -- человеческое озверение одинаково.
Когда мы уже среди темноты возвращались домой, навстречу попался Пав. Ник. Малама. Он торопился к коменданту. Арестовали пока домашним арестом больного Ил. Ос. Немировского! Обвиняют в том, что он был председателем военно-революционного трибунала и подписал более 100 смертных приговоров. Малама взволнован. Немировский не только не подписывал смертных приговоров и не был никогда председателем военного трибунала, но Малама сам -- один из самовольно освобожденных Немировским, за что тот был предан суду военно-револ[юционного] трибунала. Я даю ему карточку к Миролюбову, а мы с Костей идем к Семенченку. У него остановился полковник Старицкий, и он надеется на его содействие. Малама говорит, что по некоторым разговорам казаков и по некоторым очень двусмысленным инструкциям часовым -- можно опасаться бессудной расправы ("эту квартиру надо очистить"). Времени терять нельзя, я не уверен, что Маламе удастся чего-нибудь добиться, и потому решаюсь отправиться туда, на Кобищаны. К нам присоединяется Дм. Матв. Фролов32
Старицкий, -- высокий военный (не родня полтавскому Старицкому), отказывается. Он не вправе даже подойти к часовым и т. д. Тогда Семенченко по телефону вызывает милицию. Приходит начальник милиции Дебольский и три милиционера. В это время Фролов отправляется к добродушному Агапееву, будит его, тот уже нацепил генеральские погоны, и мы решаемся идти с ним. Но в это время мне приходит в голову зайти по соседству к Маламе. Подходим к дому, звоним. В доме темно. Если кто выглянет в окно, то увидит чуть не целый отряд, окруживший дом, и испугается. Наконец, мелькает свет. Милиционер влезает на окно, стучит и объясняет, что Короленко хочет говорить с Павлом Николаевичем. Скоро (после переговоров со мной) дверь отворяется. Малама выходит на крыльцо. Оказывается, все уже сделано. К Немировскому отправились с Маламой два офицера, строго приказали часовым вести себя скромно, а завтра явятся для допроса...
Все, значит, сделано. Милиция провожает меня до моих дверей, и под начальством своего начальника (Цебольского) отправляется в другое место. Дебольский назначен уже, кажется, городским головой Семенченком. Человек интеллигентный. Знает Пешехонова33 и Мякотина34, впечатление довольно приятное.
священник, -- все им освобожденные от тюрьмы. Является заведующий контрразведкой, записывает фамилии свидетелей и берет с собой Сулиму и Сподина, который тоже явился с женой. Жена сообщает мне, что от пережитых волнений бедняга Вас[илий] Степанович стал что-то заговариваться... {На полях дневника написано: "Расстрелы и грабежи" и ниже "Сподин".}
Инцидент кончен. Выступает другой. Арестовали доктора Генса. Это левый социалист-революционер. Был комиссаром здравоохранения, действовал в духе смягчения жестокости. Мы с Праск[овьей] Сем[еновной] отправляемся в Европейскую гостиницу. Здесь тон уже другой... Прасковью Семеновну встречают тоже знакомые, которых она посещала в тюрьме... Генс, оказывается, уже освобожден.
Освобождена и Чубова, которая приходила ко мне и рассказывала домашним, что она и все арестованные пережили ужасы. Ямпольский был с ними. Когда она передавала деньги пришедшему к ней человеку, Ямпольский сунул в деньги записку, на которой был адрес дома No 1 по Садовой, т. е. мой или Ляховича. Офицер увидел записку, прочел ее, кричал что-то о том, что никто не может мешаться в их дела и никто не заступится. Потом скоро за Ямпольским явились двое. Один -- огромный и мрачный, настоящий палач. Увели... остальное известно. Застрелили среди белого дня и бросили на Сретенской улице...
Говорит, что с ночи тон изменился. Успокоили всех, что бессудных расстрелов не будет. Приказали часовым никому не выдавать арестованных и т. д. Это, очевидно, действие приказа Штакельберга, нашего посещения с Ляховичем и посещения Павла Ник[олаевича] Маламы...
Нам сообщают еще о том, что арестован меньшевик Ласман. Мы с Пашенькой расспрашиваем о нем. Офицер заходит в комнаты арестованных, спрашивает Ласмана, но его нигде нет... Может быть, уже где-нибудь лежит, как и бедняга Ямпольский...
поезд с исполнительным комитетом. Алексеев и Дробнис будто бы повешены... У меня сжимается сердце... В числе последних, стремившихся на вокзал, когда мы оттуда уезжали, -- я увидел Дитятеву. Это молодая девушка, искренно убежденная большевичка, прекрасная натура, детски чистая и преданная. Это она несла ночью 2 миллиона из казначейства для детских колоний. Она совершенно забывала о себе, думая только о других и о деле... Что-то теперь с нею?.. Какая судьба постигла этого полуребенка, созданного из того психического материала, из которого создавались святые, и кинутого теперь в эту дикую свалку?..
20 июля (2 августа)
17 июля (старый стиль) был у нас Серг[ей] Петр[ович] князь Львов35, муж нашей знакомой по Ессентукам Ел. Ив. Львовой. Он занимает у добровольцев видное военное положение. Производит приятное впечатление, но... начался разговор на разных языках. Меня он не застал, беседовал с семьей... грабительский погром, три дня производившийся в Полтаве, называет народным гневом, разразившимся над евреями, и т. д. Человек очень благовоспитанный и потому, когда пришел ко мне во второй раз, то уже мы на разных языках не говорили.
Я отдал в возобновившийся "Полтавский День" статью, в которой говорил о событиях, о грабежах и т. д. А. Я. Имшенецкий36 начала с славословия и скользнула мимо грабежей кратким замечанием, что, к сожалению, радость омрачилась некоторыми прискорбными событиями и т. д. Вчера я опять отдал статью, озаглавленную "Лови комиссара!", где говорил об опасности доноса и безоглядных арестов... Сегодня статья не появилась, и мне даже не сообщили о причинах. С кадетами, по-видимому, каши не сваришь.
Продолжают кое-где твориться мрачные вещи. В Никольском переулке, рядом с нами, расстреляли женщину. Расстрелял некий Железняк на почве личных столкновении некоей Руденко с истинной мегерой, его женой. Сильно опасаюсь, что расстреляны 4 человека, самовольно задержанных частью якутского полка в кадетском корпусе. Константин Иванович говорил в корпус по телефону с воспитателем Шереметовым. Он признал, что есть 4 заключенных. А вчера, когда я пришел к Ромашкевичу, заступающему место директора, -- их уже не было и куда и кто их отвел, -- неизвестно... Вчера же приходил П. Н. Малама, которому я говорил о том, что в корпусе есть нечто вроде застенка, и сообщил Авд[отье] Сем[еновне] шепотом, что он не советует мне ходатайствовать за Финтиктикова (один из арестованных в кадетском корпусе)... Это может "скомпрометировать" (!). Там же сидел Ив. Влад. Рыбальский, который арестован за то, что у него бывал Дробнис. Рыбальского выпустили. Этими арестами распоряжается какой-то Гринев.
Расстреляли несколько китайцев. Большевики поставили их на карауле в разных местах на южном вокзале и... забыли снять с караула. Когда пришли деникинцы, -- они стояли на местах, ничего не понимая, и только твердо помнили, что снять их может только их разводящий. Очевидец рабочий рассказывал мне, что одного из этих несчастных застрелили при нем! Он до конца не отдавал винтовку.
-- Ну, китайцы!.. -- с пренебрежением сказал один из обывателей, старающийся тоже прекратить зверства.
Приходил утром Ромашкевич, воспитатель корпуса, исполняющий теперь должность директора. Вчера был у него: порядок в кадетском корпусе еще не восстановлен, но некоторые воспитатели и канцелярия уже внедрились в бывшее здание большевистского красноармейского штаба. Там же стоит якутский полк, и там же почему-то держат некоторых арестованных. В том числе держали какого-то Финтиктикова. Молоденькая жена его приходила ко мне в тревоге. Он служил у большевиков смотрителем склада, и ему приходилось проходить мимо корпуса с красной кокардой и револьвером. Место было безобидное, коммунистом он не был, но... его видели кадеты (он еще очень молодой человек). Когда он шел к себе на квартиру с женой, его догнал кадет верхом и пригласил "старого знакомого" следовать за ним. Привел в корпус, и тут его арестовали. Мы с Ляховичем говорили третьего дня вечером по телефону с кадетским корпусом. Воспитатель Шереметов навел справки и ответил, что действительно есть трое или четверо -- не помню, -- заключенных, но на вопрос, есть ли Финтиктиков, -- отвечать отказались... На следующий день я пошел к Ромашкевичу, знакомому мне по обществу помощи военнопленным37 деле, обошел здание, расспросил и узнал, что офицеры якутского полка приводили арестованных, хотели поместить в карцер, но там не оказалось решетки; поэтому поместили в помещении бывшего склада провизии. Сегодня арестованных уже нет...
Что с ними сделано -- неизвестно... Есть основание думать, что их бессудно расстреляли, несмотря на приказ...
Ко мне явился вчера Андр. Ник. Емельянов, а сегодня Викт. Ив. Дмитренко с женой и дочерью. Они рассказали, что неподалеку от нас в Ново-Николаевском переулке офицер (выслужившийся из солдат) Железняк арестовал, избил и затем расстрелял некую Руденко. Жена этого Железняка -- женщина отвратительного поведения, не давала покоя соседям, кутила с красноармейцами и т. д. Соседи ходили жаловаться, но "Железнячиха" уверила большевиков, что это ее преследуют контрреволюционеры. Теперь пришел муж, добровольческий офицер, вмешался в этот спор, порешил его своим судом. По жалобе жителей Железняк и Железнячиха были арестованы, но теперь оба свободны. Так как Железняк врывался уже в квартиры и других жителей маленького переулка, грозя и им, -- то теперь в переулке трепет. Эту ночь в нем не спали напролет. Я говорил в телефон 3-го участка городской стражи (бывшая милиция). Обещали наблюдать, но... людей нет.
Дело это -- полная параллель с делом большевика Кулика, также сводившего семейные счеты в Прасковеевке.
22 июля (4 августа)
арестовали и... отвели в кадетский корпус. Я звонил по телефону, Костя тоже, но на сей раз ничего не могли добиться толком. Сказали только дежурному воспитателю, чтобы передал о новом аресте Ромашкевичу.
Наутро опять известие: никого в корпусе нет. По-видимому, еще два бессудных расстрела. У меня был Ив[ан] Владимирович Рыбальский. Он сам сидел в кадетском корпусе. Его арестовали по доносу, что у него бывал Дробнис. Это верно: у них старое знакомство, но Рыбальский не большевик и, встретившись со старым знакомым, упрекал его и с ним спорил. На почве личной ссоры с домохозяином Коганом какая-то Перниц (жилица) донесла и на Когана и на Рыбальского. Явились офицеры, сильно под хмельком, арестовали Рыбальского, а жену Когана (которого не застали) избили шомполами (засвидетельствовано врачами). Из офицеров Рыбальский помнит фамилии Шебеко и Катарского. Особенно грубо вел себя Шебеко. Когда Рыбальского привезли в комендатуру, то он на избиение женщины пожаловался коменданту. Тот ответил, что "на офицеров Добровольческой армии жаловаться нельзя". Потом отвезли Рыбальского в корпус. По его словам, там арестованными распоряжался Катарский. Вел себя корректно и на следующий день сказал: "Мне, кажется, приходится извиниться".
это он -- Демьян Бедный, большевистский поэт, Кисинг -- красноармеец, раненный, взятый из госпиталя. Он -- еврей, но толстовец по убеждению, не ест мяса. Сильно страдал от раны в ногу. Впечатление производил хорошее: по словам Рыбальского -- глаза трогательно чистые. Сегодня Рыбальский встретил на улице унтер-офицера, который их караулил. По его словам, человек добродушный. (Вообще, офицеры вели себя грубее солдат.) Встреченный ехал на пролетке и жестом показал, что трое расстреляны. Так как суда не было, то, очевидно, это расстрел без суда уже после приказа...
Сегодня я, Семен Борисович Вексель и Праск[овья] Сем[еновна] вместе отправились к вице-губернатору Панчулидзеву38. Прием уже в губ[ернаторском] доме. Панчулидзев -- молодой человек, наружности довольно приятной, в обращении вежливый и даже любезный. Он принял нас первыми (даже не в очередь), выслушал, по большей части согласился с просьбами принципиально. Единственный упрек, который можно сделать этому представителю деникинской власти, это -- некоторая еще административная неопытность и в связи с этим отсутствие деловитости. Наш разговор продолжался час, когда приемная была битком набита. И это потому, что П[анчулидзе]в еще не умеет сначала выслушать суть дела, а уже потом говорить самому... Но в общем, по-видимому, намерения хорошие и впечатление благоприятное.
Совсем другое впечатление от свидания с начальником контрразведочного бюро. Малама говорил, что общественные деятели просили назначить С. П. Саевича. Назначили другого. На меня сей последний произвел впечатление человека самоуверенного, грубого и главное -- тупого. Он заявил мне и П[расковье] С[еменовне] (мы опять пошли вместе), что дает нам лишь 10 минут, предупредил вперед, чтобы не было "широковещательных разглагольствований", и затем, когда я постарался изложить ему то положение, которое занимал Политический Красный Крест и я лично "при смене разных властей", то он резко перебил меня и довольно грубо прочитал наставление: "Смены власти не могло быть, -- петлюровцы и большевики были не власти, а разбойники". Я почувствовал, что сердце у меня сжимается и я готов наговорить резкостей. Но сдержался и сказал только, что он сам сокращает нужное время, придираясь к словам... Когда город и значительная часть страны в течение целых месяцев находится во власти той или другой партии, назначающей своих агентов, имеющих возможность судить и казнить, издавать приказы и т. д., то я вправе сказать, что это была фактическая власть. Итак, начал я опять, при смене разных властей нам пришлось выполнять такую-то роль посредников между этой властью и населением. Прежние власти признали эту нашу роль, прислушивались в известной степени к нашему голосу, и потому теперь вновь многие обращаются к нам. Мы хотим выяснить, в какой степени возможно это теперь.
Сухо и довольно грубо он несколькими репликами дал понять, что пример разбойников большевиков ему не указ... Они наладили уже весь аппарат, который действует вполне беспристрастно, и ничего больше ему не надо.
А вечером -- я получил письмо: почему вы не пишете, "не выпускаете воззваний", не кричите!.. Да и правда, у нас есть свобода печати, есть газета... Но редакция этой газеты не смеет представить моих статей даже в цензуру.
Приходили два молоденьких офицера, приехавшие из Харькова. Ченч (кажется) и другой, фамилию которого я забыл. Это уже не первые. Дня два-три назад под вечер к нашему дому пришел чуть не целый отряд такой же молодежи. Меня не было и домашние были озадачены, увидав около 20-ти военных, ожидающих у наших дверей. Оказалось, что это военная молодежь пришла заявить о своем уважении к "писателю Короленко". Я поблагодарил за доброе слово, посидел с ними в садике, и мы разговаривали в течение минут 20-ти, впечатление очень приятное: это молодежь совершенно интеллигентная и еще не испытавшая того яда справедливого оскорбления и ненависти, который испытало среднее офицерство. По некоторым отзывам,-- теперь старые офицеры -- лучше более молодых. Может быть, теперь самые молодые и особенно интеллигентные офицеры внесут хоть какую-нибудь свежую струю в атмосферу озлобления и мести, которая делает так часто из добровольческих офицеров -- прямо палачей.
Деникин в воззваниях и обращениях держится в разумных пределах. На балу, которым местное дворянство встретило деникинцев, -- Штакельберг прямо сказал, чтобы дворянство не надеялось, что они пришли, чтобы силой восстановить их прежние права. Этого не будет. Но... вопрос, как будет проводиться эта умеренная программа. Есть признаки, что кое в чем уже сказывается противоречие, истекающее главным образом из общего настроения офицерства...
Преследование "украинства" под теми же влияниями одичавших исполнителей принимает нелепые формы, в земстве уже слышали, как бумаги на украинском языке вызывали замечание: "Что это за собачий язык"... В первом же приказе (отпечатанном еще в Константинограде) требуют уничтожить все вывески на галицийском языке. Во время приема у Штакельберга я обратил его внимание на это выражение и на то, какой оскорбительный смысл в нем заключается. Украинский язык несомненно существует, на нем говорят миллионы людей, и нельзя запрещать его на Украине. Он поблагодарил и обещал, что уничтожения вывесок не будет.
23 июля (5 августа)
Сегодня как раз напечатан приказ Кононовича (коменданта города), воспрещающий самовольное снятие вывесок, которое "замечалось в последние дни", и предупреждающий, что все, замеченные в проявлении таких шовинистических явлений, будут привлечены к строгой ответственности.
Контрразведка действует в полном согласии с взглядами вчерашнего моего собеседника. "Власти не было, а была шайка разбойников". Поэтому все должностные лица, бывшие при господстве разбойников, -- сами разбойники. На этом основании арестована целая серия земских служащих из Освiты, в том числе Овcieнко (или "вский"), а также Вас. Тарасович Карпенко, начальник уголовно-разведочного отделения. И это в такое время, когда в городе действует шайка отпущенных из тюрьмы грабителей!..
24 июля (6 августа)
мое.
25 июля (7 августа)
Арестовали также Тома, Лаповка, приходили за Викт. Ал. Кисилевым (заведовавшим уголовно-следственным юридическим отделом), арестовали Вас. Тарасовича Карпенка, заведовавшего уголовным розыском... Вообще проводится взгляд Щукина: были только разбойники, а не власть. Кто помогал разбойникам, хотя бы в мирных и необходимых функциях, -- должны быть схвачены.
26 июля (8 августа)
Вчера разрыли 3 могилы на усадьбе Белевича (у[гол] Большой Садовой и Келенского бульвара, совсем близко от нас). Впечатление ужасное: на земле разложили рядом 16, кажется, трупов. На многих -- следы истязаний и побоев. У некоторых шеи затянуты проволокой.
Столяревского и другие убийства, которые я отмечал в свое время. Эта шайка "работала" в Полтаве и в уездах Полтавском и Кобелякском. Глава ее был Дым. В ней участвовала Екатерина Петраш, переодевавшаяся в мужское платье и совершавшая вооруженные нападения, Ив. Калюжный, Крещенский и Яценко. Другая шайка "Волк" действовала только в уездах Полтавском и Кобелякском (Марусич, Марк Корсунь, Шамрай и Дьяченко). Фамилии других бандитов установить пока не удалось. Кроме того, расстреляны и не бандиты: Кузубов и Стадник. О Стаднике ничего не знаю. Кузубов был известный погромщик, изуверный черносотенец, избивший когда-то палкой Д. О. Ярошевича, бывшего тогда редактором "Полтавщины". Теперь он был уже болен и, вероятно, вполне безвреден. Его расстрел -- месть за прошлое. Когда я говорил Сметаничу: зачем вам нужна эта развалина? Ведь он болен и содержится в психиатрическом отделении, -- тот ответил: мы получаем множество заявлений: "почему вы не расправитесь с Кузубовым?"...
Трупы были вырыты и разложены рядом. Во двор Белевича входили и выходили кучки народа, в том числе дети. Впечатление ужасное. Говорили о следах страшных истязаний, о гвоздях в пятках, о том, что выколоты глаза и проволоки продеты из одного уха в другое! Много преувеличений. Я говорил с тов[арищем] прокурора Кравченко. Следы побоев были. Рты заткнуты тряпками. На шеях петли из ремней или из проволоки; очевидно, отказывались идти и их тащили волоком... Обращает внимание труп женщины, -- очевидно, Петраш. И теперь, несмотря на разложение, видно, что была очень плотная и сильная... Оскаленные зубы, мертвые маски, страшный запах. В толпе -- возмущение и ужас. Все это показывает, что с человеческой жизнью, даже с жизнью разбойников, надо обращаться бережней. Если бы приговор был постановлен гласным судом, то население хоть знало бы, в чем дело, и не приписывало бы этой казни политической мести. Но... я говорю приверженцам "новой власти": если бы вырыть таким же образом тех, кто расстрелян деникинцами и выставить полуразвалившиеся трупы, то впечатление было бы тоже ужасно. Впрочем, расстрел Кузуба и Стадника не имеет оправдания, а проволоки и ремни на шеях казненных показывают, до какого озверения может дойти человек при повседневной практике. Они были надеты затем, чтобы тащить упиравшиеся жертвы. Молва сделала из этого еще больший ужас: говорили, что проволоки были продеты из одного уха в другое, -- что, разумеется, совершенная нелепость.