ГЛАВА II.
Учебные годы. Мечты и действительность.
1.
6-ти летнимъ мальчикомъ В. Г. началъ ходить въ частный пансiонъ, откуда скоро перешелъ въ другой -- въ польскiй пансiонъ Рыхлинскаго, где учился его братъ. Онъ съ особенной отчетливостью вспоминаетъ о первомъ своемъ путешествiи въ этотъ пансiонъ, безъ провожатыхъ, путешествiи, наполнившемъ его гордымъ сознанiемъ своей самостоятельности.
Въ пансiоне былъ свой, особенный тонъ, совсемъ не оффицiальный, и все въ немъ нравилось мальчику, въ особенности близкiя отношенiя съ воспитателями, -- все, кроме мучившаго его учителя математики и самой математики, которая ему не давалась. Остальное -- онъ схватывалъ очень легко, и главное въ его воспоминанiяхъ этого времени -- "радость развертывающейся жизни, шумное хорошее товарищество, не трудная, хотя и строгая дисциплина, беготня на свежемъ воздухе, и мячи, летающiе въ вышине".
Въ пансiоне, какъ и въ семье Короленокъ до 60-го года, преобладалъ польскiй языкъ. Но наряду съ нимъ дети слышали тоже русскiй и малорусскiй.
Съ отцомъ они бывали въ церкви, а съ матерью въ костеле. Читать выучились по-польски раньше, чемъ по-русски. Польскую же пьесу виделъ В. Г., попавъ первый разъ въ театръ, и после нея романтическiя картины старой Польши, съ ея рыцарствомъ, приключенiями и блескомъ, всецело заняли его воображенiе и мысль. Польская исторiя, польскiй языкъ, польская литература и культура были ему въ то время ближе и казались родными.
Когда вспыхнуло польское возстанiе, передъ десятилетнимъ ребенкомъ въ первый разъ и со всей остротой всталъ вопросъ о нацiональности. Отецъ его, какъ русскiй чиновникъ, искренне преданный оффицiальной государственной политике, не могъ сочувствовать возстанiю. Мать, истинная полька, не могла радоваться русскимъ победамъ. "Родичи" отца и "родичи" матери стояли для мальчика, какъ непримиримые враги, а разрывъ детской дружбы съ маленькимъ полякомъ, который отвернулся отъ него, какъ отъ русскаго, сделалъ вопросъ этотъ еще более острымъ и жгучимъ. Передъ его глазами происходили нацiональныя демонстрацiи, до него доходили слухи о сраженiяхъ, объ убитыхъ, раненыхъ и взятыхъ въ пленъ.
Кто же правъ? На чьей стороне справедливость?
Кому онъ долженъ сочувствовать, кого ненавидеть?
Живые образы живыхъ людей могли привлечь его на ту или на другую сторону. Призраки старой Польши еще носились надъ его душой, его товарищи по пансiону были поляки, передъ нимъ проходила печальная драма въ семье главы пансiона Рыхлинскаго, три сына котораго примкнули къ возстанiю, а идея русской государственности олицетворялась для него въ фигуре "безжалостнаго, затянутаго въ мундиръ жандарма", прiезжавшаго къ его отцу. Было бы не удивительно, если бы его сочувствiе оказалось на стороне повстанцевъ. Но этого не случилось.
Его симпатiи были съ побежденными, преследуемыми и гонимыми, кто бы они ни были. Во время первыхъ победъ повстанцевъ русскiе рисовались ему въ образе знакомаго старика солдата съ его отрядомъ, и онъ съ ними всей душой противъ несущагося на нихъ отряда победителей поляковъ, во главе котораго тоже знакомая и милая фигура -- молодого Рыхлинскаго, красиваго, съ веселыми черными глазами.
Когда возстанiе подавлено, поляки разбиты, ихъ ловятъ и чинятъ жестокую расправу -- онъ за нихъ противъ "торжествующихъ победителей".
Онъ не увлекся ни темъ, ни другимъ нацiонализмомъ и не всталъ на сторону определенной идеи. Стремясь за этой идеей увидеть самую сущность событiй, живыя чувства людей, онъ не могъ забыть, что поляки и русскiе одинаково люди и что чувства ихъ могли быть хороши или дурны независимо отъ ихъ нацiональности.
Мальчику снилось, что онъ "прiезжаетъ въ Россiю, чтобы сделать какое-то важное дело и кого-то непременно защитить"... "Какое это дело и кто ждалъ моей защиты -- это было неясно".
Онъ искренно и серьезно готовъ умереть за это важное дело, кого-то защищая, но полякъ онъ или русскiй, онъ такъ и не решилъ.
Вместе съ темъ не взялъ на себя обязанности "кого-нибудь ненавидеть и преследовать".
2.
Въ житомiрской гимназiи, куда 10-ти летъ поступилъ В. Г., былъ совсемъ другой духъ, чемъ въ пансiоне. Это была настоящая казенная гимназiя стараго типа, съ оффицiальными отношенiями между начальствомъ и учениками, отметками, карцеромъ, розгами и сплоченнымъ товариществомъ.
Еще черезъ два года вся семья перебралась въ Ровно, куда еще раньше по служебнымъ соображенiямъ переведенъ былъ отецъ. Самый переездъ и новыя места мальчикъ встретилъ съ большимъ восторгомъ. Старый мiръ казался ему "постылымъ и ненавистнымъ", "душа рвалась къ новому, неизведанному". Развертывался "просторъ неведомый и заманчивый", и все, что изъ него вырисовывалось, представлялось волшебнымъ и прекраснымъ. Волшебнымъ показался сонный и убогiй городокъ съ лачугами и пустырями, съ речкой и мостомъ въ центре города, съ большими неподвижными прудами и мертвымъ, полуразвалившимся замкомъ на берегу. Это же волшебное, но сонное царство онъ возненавиделъ всей душой къ концу своего въ немъ пребыванiя.
5 летъ провелъ В. Г. въ ровенской гимназiи"
Подводя итоги своей гимназической жизни онъ съ благодарностью вспоминаетъ только несколькихъ учителей, составлявшихъ редкое исключенiе. И эти образы, изъ которыхъ одинъ -- глубоко верующiй священникъ, другой физикъ, натуръ-философъ и матерiалистъ, объединяются въ его памяти одной общей чертой, которая существеннее, чемъ все различiе -- ихъ верой въ свое дело.
"педагогическихъ фонографовъ".
Главное содержанiе этихъ 7-ми летъ гимназической жизни -- безпрерывная мелкая война съ начальствомъ; товарищество -- ея главный интересъ; отвращенiе отъ бездушной казенщины, отъ насилiя надъ живой, свободной мыслью -- едва ли не самый прочный ея результатъ.
Съ благодарностью вспоминаетъ впоследствiи В. Г. о столкновенiяхъ съ системой вне-школьнаго надзора, представленной въ лице маленькаго надзирателя-"ищейки".
Въ нихъ впервые открывался просторъ для проявленiя молодыхъ силъ, протеста, борьбы и своеобразнаго героизма. Они связались съ захватывающей поэзiей запретныхъ наслажденiй, -- катанья на лодкахъ летомъ, на конькахъ зимой, въ лунныя ночи, -- наслажденiй, которыя только выигрывали въ своемъ интересе отъ необходимости прятаться, спасаться отъ преследованья и рисковать.
Прилежнымъ ученикомъ В. Г. никогда не былъ. Все давалось ему легко, кроме математики, но серьезно онъ не занимался ничемъ, даже рисованiемъ, къ которому у него находили большiя способности.
И, спрашивая себя, что было "наиболее светлаго и здороваго" въ первые года гимназической жизни въ Ровно, онъ отвечаетъ: "толпа товарищей, интересная война съ начальствомъ, и -- пруды, пруды..."
Въ стенахъ гимназiи война эта принимала иногда характеръ дикихъ вспышекъ, нелепыхъ, неожиданныхъ и стихiйныхъ, какъ эпидемiи. Но оне давали поводъ для проявленiя красивыхъ и благородныхъ чувствъ, которыя не делались хуже отъ техъ дикихъ выходокъ, въ которыя они выливались. Гимназисты знали, "что жевать бумагу и кидать въ белыя стены -- глупо. Но -- постоять за товарищей не глупо, а хорошо и красиво."
Здесь, въ товариществе, находили себе выходъ те чувства, которымъ не было места въ ученьи и будничной жизни -- самоотверженiе, мужество, стойкость, безкорыстное и горячее участiе въ какомъ-то общемъ деле.
Этими чувствами оправдывается безцельность и неразумность самой борьбы. И В. Г. все время принимаетъ близкое и живое участiе въ общей товарищеской жизни класса.
Поступленiе въ реальную гимназiю закрывало возможность поступленiя въ университетъ въ будущемъ. И это было именно то обстоятельство, которое послужило поводомъ для первой критики существующихъ порядковъ, и, главное, самой идеи власти, -- критики, которая только теперь тронула душу 12-тилетняго гимназиста. Изъ разговоровъ старшихъ онъ вынесъ убежденiе, что министръ Толстой и, какой-то Катковъ виноваты въ томъ, что ему "сталъ недоступенъ университетъ и предстоитъ изучать ненавистную математику."
Онъ въ первый разъ подумалъ, что могло бы быть иначе, и именно съ этого времени у него появились "предметы первой политической антипатiи."
Маленькая трещинка въ прежнемъ представленiи о недосягаемой для критики власти росла и расширялась.
Одинъ случай за время гимназической жизни произвелъ на В. Г. особенно сильное впечатленiе: {37 летъ спустя онъ вспоминаетъ и разсказываетъ о немъ въ заседанiи родительскаго совещанiя полтавской женской гимназiи ("Полтавщина", 1906 г., No 7).} генералъ-губернаторъ арестовалъ маленькаго гимназиста за то, что тотъ не снялъ фуражки. Директоръ гимназiи съ достоинствомъ и спокойно потребовалъ его освобожденiя, а грозный и властный сатрапъ, растерявшiйся передъ законнымъ требованiемъ, долженъ былъ его удовлетворить. Для мальчика эпизодъ этотъ былъ яркимъ и нагляднымъ доказательствомъ новой для него мысли -- о разнице и возможномъ противоречiи между законностью и властью.
Уваженiе къ законности осталось на всю жизнь, авторитету власти не суждено было воскреснуть.
3.
Лето мать и все дети Короленко проводили въ деревне дяди -- Гарный Лугъ. Это было гнездо обедневшаго панства, где на 60 крестьянскихъ дворовъ приходилось чуть не два десятка шляхетскихъ. Отношенiе убогихъ хатъ къ "ненастоящему'" панству было враждебное. Это чувствовали на себе и дети Короленко, становясь на два месяца "гарнолужскими паничами". Понять эту вражду они еще не могли, но жизнь ихъ шла отдельно отъ окружанщей, въ тесномъ кругу усадьбы и родныхъ. Въ лучшiя минуты воображенiе уносило далеко отъ этой жизни, "въ неведомые края и въ неведомое время". Чудились какiе-то рыцари, знамена и всегда какая-то борьба, съ кемъ и во имя чего -- неизвестно. Лучшiя чувства, истинный жаръ души вели не къ действительности, а отъ нея, въ туманное прошлое, къ красивымъ призракамъ. Однако, скоро пришло время, когда призраки начали вытесняться, хотя и не безъ борьбы, реальными отношенiями, насущными вопросами, непосредственно связанными со всемъ окружающимъ, и эта борьба стоитъ въ прямой связи съ литературными увлеченiями В. Г. Короленка въ последнихъ классахъ гимназiи.
Началась она еще тогда, когда, маленькимъ и мечтательнымъ мальчикомъ, только что выучившись читать, онъ увлекался правдивой исторiей Фомки изъ Сандомiра. Позже, въ Ровно, когда онъ рисовалъ старый замокъ и строилъ въ воображенiи самыя фантастическiя картины приключенiй и подвиговъ, его неожиданно охватывало чувство душевной пустоты, и странныя мысли врывались въ романтическiя грезы. Приходило въ голову "описать просто мальчика", вроде него самого, "во всей простоте и правде," со всемъ его окружающимъ, и думалось, что эта исторiя "могла бы быть умнее и интереснее графа Монте-Кристо".
В. Г. читалъ очень много, но безпорядочно, русской литературы не зналъ и на беллетристику смотрелъ, какъ на "занимательное описанiе того, чего, въ сущности, не бываетъ." Первымъ настоящимъ литературнымъ увлеченiемъ В. Г. былъ Шевченко, къ которому влекла мальчика тоска о прошломъ, мечты о невозможномъ, поэзiя степного раздолья и борьбы. Украинскiй нацiоналистическiй романтизмъ захватилъ его, какъ раньше -- польскiй. И, такъ же, какъ польскiй, -- не всецело и не надолго. Первый протестъ, смутный еще и неопределенный, вызванъ былъ чувствомъ человечности, не мирившейся съ мстительными и безчеловечными картинами, которыя скрывались въ красивомъ тумане.
имевшему на него серьезное влiянiе. Именно теперь онъ ближе познакомился съ литературой русской. После недолгаго колебанiя ей отдалъ онъ свои молодые восторги и притомъ литературе реалистической, стоявшей близко ко всемъ острымъ вопросамъ русской жизни. Онъ зачитывался Добролюбовымъ, Писемскимъ, Тургеневымъ, Некрасовымъ, Никитинымъ.
Вместе съ этимъ определенiемъ литературныхъ вкусовъ разрешился для него и старый вопросъ о нацiональности. Онъ "нашелъ тогда свою родину, и этой родиной стала прежде всего русская литература".
Его первыя, робкiя мечты о литературной деятельности направлены на описанiе окружающаго мiра, будничной жизни и обыкновенныхъ людей. На мечты эти могли повлiять корреспонденцiи старшаго брата, печатавшiяся въ газетахъ.
Но пробужденiе интереса къ действительной жизни проявлялось не только въ области литературныхъ вкусовъ, а всего мiросозерцанiя и отношенiя къ жизни. Борьба двухъ настроенiй, быть можетъ, еще сильнее и ярче вылилась въ отношенiе къ религiи.
Скоро после поступленiя въ ровенскую гимназiю В. Г. испыталъ первыя сомненiя въ истинности догматовъ православной церкви, но сомненiя эти не изменили сущности его веры. Въ перiодъ расцвета романтическихъ порывовъ, его религiозное чувство выливалось въ смутную жажду подвига, въ молитвенный экстазъ, заставлявшiе его опускаться на колени среди площади передъ статуей Мадонны, подъ удивленными и насмешливыми взглядами прохожихъ.
это время простейшiя понятiя естествознанiя, которыя, казалось, уничтожали тайну жизни, давая для всего простое и понятное объясненiе, начали колебать основы его веры. Кроме того, въ решенiи религiозныхъ вопросовъ принимали для него участiе живые образы людей. Когда спокойной уверенности и стойкости, пленявшихъ его въ вере отца, противопоставлялось такое же спокойное, уверенное и смелое отрицанiе -- это спутывало его аргументы и размышленiя.
потеряли свою остроту, и онъ "пересталъ искать". Его "умственный горизонтъ заполнился новыми фактами, понятiями, вопросами реальнаго мiра".
Къ концу гимназическаго курса В. Г. "гордо говорилъ себе, что никогда ни лицемерiе, ни малодушiе не заставятъ" его "изменить "трезвой правде", не вынудятъ искать праздныхъ утешенiй и блуждать во мгле призрачныхъ, не подлежащихъ решенiю вопросовъ."